— Даниэле, ты много работал в России. Какое ощущение от российского театра?
— Я из очень маленькой страны. В 24 ее кантонах только один, масенький-масенький кантон говорит по-итальянски. И когда речь заходит о таком широком понятии, как Россия, для меня все здесь не только больше, но и намного сложнее. В Москве, в Санкт-Петербурге есть такая, что ли, историческая многослойность: ваша история и в настоящем написана очень живо. Когда идешь, прогуливаясь, от Кремля хотя бы до театра Моссовета — подумать только: тут тебе и Большой театр, и Малый… Столько гигантских, и при этом — столько же маленьких, занимающихся сейчас реформацией. Все это в голове не укладывается.
А если говорить о моем личном, глубинном восприятии России… Может быть, это средиземноморское мое нутро, которое склонно искать эмоциональную близость, а не рациональную, делает русский дух мне очень близким. И поэтому мне всегда было легко найти общий язык и с вашими актерами, и с государственными институциями. .
— Если бы тебе сказали: «Даниэле, ты такой классный, прямо как русский», и предложили: «Вот паспорт, оставайся в России», — остался бы? У Жерара Депардье, Стивена Сигала уже есть русские документы…
— Когда мне приходится где-то жить и работать три-четыре месяца, мне тоже предлагают квартиру, считая, что так будет удобнее. Но я говорю: «Нет». Я всегда живу в гостиницах, с готовым чемоданом рядышком. Ты спросишь: хочу ли я работать в России? Да, хочу. А если скажешь, что это навсегда, то я тут же схвачу чемодан и убегу.
— А это хорошо или плохо, когда на двух квадратных километрах столько театров? Между прочим, твои же персонажи в «Донке» распевают: «Театр — это хуже, чем жизнь».
— Вот эти слова, наверное, самое трагическое, о чем я написал. Потому что театр — это еще и социальная институция, и в ней, как и в жизни, возникают всякие проблемы, есть начальники и подчиненные, хозяева и рабы… Вот когда это есть — театр становится хуже, чем жизнь.
Для меня так — если говорят, что в политике нет подходящего лидера, я отвечаю: демократии не нужен лидер. Нужны просто функционеры, которые будут представлять интересы тех, кто за них голосовал. Как на корабле: нужен капитан только тогда, когда буря случится, и до бури все решают, что если она уж и произойдет, то все будут слушать одного человека. Или хирург, который оперирует, — нельзя же сказать, что он один главный. У него есть ассистенты, и все знают, что если что-то непредвиденное… Это только в спокойной ситуации просто поговорить можно. Я не думаю, что и режиссер должен быть лидером. Только когда что-то случится, он один должен изъявлять свою волю. А вот слова, о которых ты упомянула, говорят как раз о том, что в театре случаются тираны.
— Так ты режиссер, хирург или…
— Капитан.
— На твоих спектаклях (это мы видели в «Донке», на открытии Олимпиады в Сочи) все и всё летает: люди, предметы, лед… Ощущение, что ты и сам паришь где-то под небесами. Нет желания спуститься на землю и заняться земными проблемами?
— Чтобы рассказать о действительности, можно использовать красный цвет, а можно белый. Чем больше боли, чем больше необходимости о ней говорить, тем больше красного цвета. Чем чаще возникает потребность усмирить эту боль и что-то распространить по миру доброе, человечное, тем больше будет белого.
Скажем, мы работали во время войны в Эфиопии. В одной маленькой деревушке был приют для сирот — порядка пятисот. На глазах их жестоко убили родителей. И их совершенно невозможно было отвлечь и заставить думать о чем-то другом. Но мы не могли все время говорить с ними о боли, форсировать этот красный цвет, которого они уже насмотрелись. Нужно было найти способ, чтобы раны зарубцевались. А шрамы-то не исчезают…
Иногда нужно, чтобы на память пошел снег. И поэтому надо, чтобы всегда кто-то писал о красном цвете и в красном цвете, чтобы не забывать, чтобы память оставалась. А можно говорить о боли так, чтобы распространился снег. Кто-то же должен рассказывать детям такие истории, чтобы они не боялись темноты. Но страх остается, и монстры остаются. Если у детей непонятно почему погибли мама и папа, им невозможно объяснить, почему жизнь несправедлива. Но попытаться вселить покой в их души можно.
— Ты предпочитаешь снег?
— Да. Я белым занимаюсь.
— Вот недавно я была у вас в Швейцарии. Базель — старинный, чистый городок. И вдруг на чистой белой стене частного дома углем вижу написано: «Капитализм — это чистый яд». Значит, капитализм — это проблема для благополучной Швейцарии? Нет желания рассказать о проблемах, захвативших Европу?
— Темы меня не интересуют. Я работаю с людьми и принимаю решения, с какими людьми мне работать. Вот такой будет ответ.
— Что ты думаешь о будущем театра: каким он представляется тебе, кто будет выходить на сцену — артисты или роботы? Ведь технический прогресс не остановить.
— С тех пор как появились машины, штабелями печатающие хайку, в то время как у поэтов на это уходят недели, месяцы, — с тех пор как глобальный прогресс вмешался во все области, люди задаются такими вопросами. Скажу иначе: когда общество, правительство создают страхи, настоящие или вымышленные, и прибегают к услугам монстров, которые нас контролируют, и пока все это существует, единственным антидотом этому будут рассказанные истории. Истории, которые помогают преодолеть страх, большой или маленький. А станет ли эти истории людям рассказывать машина или актер — мне все равно.
— Но в «Донке», покорившей Москву во второй раз, что само по себе невероятно, все твои истории — ручной работы.
— Если у машины получится лучше, чем у меня, то ради бога. Сейчас пока ничто не предвещает, что есть такие машины, которые сыграют лучше наших актеров. Но с машинами я тоже люблю работать, технологии уважаю.
— И разбираетесь в этом здорово?
— Да. Мы в нашей компании очень много пользуемся технологиями: одними из первых перешли на новый вид проекторов, у нас самые передовые осветительные приборы. И свет, который актеры в «Донке» носят в руках, очень технологичный. А все это можно использовать тепло или холодно.
— Ты делал церемонии открытия Олимпиад в Турине и в Сочи. Это нечто огромное — объемы, массы… Ты знаешь, как в таких объемах сохранить биение сердца, нежность и ласку? Ведь масштабность все это убивает.
— Когда берусь за проект, будь он большим или маленьким, мне важно одно — чтобы мною могли гордиться люди, которые меня знают. Я о них думаю. И всё. И я хочу, чтобы мною гордились те, кто жив, и те, кто уже на небе. Я сразу бегу домой узнать, что они думают…
— В «Донке» есть замечательная идея: каждый человек — это какое-то цветовое пятно.
— Да, особенно клоуны. В тексте так и говорится: «Мы, клоуны, как пятна». Вот ты едешь в Базель и видишь, что все там так чистенько и ровненько, а тебя поражает надпись на стене. Может быть, в этой стране клоуны тоже имели большое значение? Ведь клоуны бывают разные: есть такие, которые плохо пахнут, и у них агрессивные пятна. А другие, может быть, как шампань — светлые и легкие.
— И все-таки ты убежден, что Чехов — клоун?
— Суворин писал, что Чехов любил клоунские спектакли, и если приезжал в Париж, всегда шел смотреть на клоунов. Странная это вещь: он называл свои пьесы комедиями и очень переживал, что их ставили как драмы. А это противоречие чисто клоунское. Наверное, он сам — белый клоун.
— Есть ли у вас планы работать в России?
— Видимо, мы продолжим работать с Гергиевым.
ИЗ ДОСЬЕ "МК"
Даниэле Финци Паска — клоун, актер, режиссер и хореограф — родился в Лугано в 1964 году. В 1983-м c единомышленникоми создал «Театро Сунил». Работал в цирке Дю Солей, в Английской национальной опере, на Чеховском фестивале в Мариинском театре. Делал церемонии открытия и закрытия Олимпиад.