— У моей бабушки, а его мамы, Александры Моисеевны Овчинниковой, в девичестве Неведровой, было пятеро детей. Первая девочка, Тамара, умерла в детском возрасте. Моя мама — вторая дочь. Ее тоже назвали Тамарой. Прабабушка на коленях стояла, лишь бы не давали новорожденной девочке имя умершего ребенка — это плохая примета, но бабушка была неумолима. Так и вышло: моя матушка, Тамара, умерла в возрасте 38 лет от острого и злого рассеянного склероза. Это заболевание по-прежнему неизлечимо, но сегодня есть поддерживающая терапия, которой тогда не существовало. У мамы все протекало крайне тяжело: паралич — ремиссия — паралич… и последний паралич. Я пошла в первый класс, когда мама попала в больницу. Через пять лет ее не стало. А маэстро (я называла Овчинникова либо «маэстро», либо «Слава», и мы всегда были на «ты») в этот период писал много музыки к фильмам, и все деньги, которые зарабатывал, отдавал на спасение сестры. Их связывала глубокая духовная близость. Все, что он недоговорил моей маме, перенеслось на меня — он видел во мне ее продолжение. Кроме того, я его крестная дочь.
— Самые яркие детские воспоминания, связанные с вашим знаменитым дядей?
— Я скрывала от всех, что в 3 года начала писать прозу, а в 6–7 лет — стихи. Однажды, когда я гуляла во дворе, маэстро обнаружил тетрадь, которую я прятала. Захожу в дом — он наизусть читает мое стихотворение «Счастье»… Я зарыдала, потому что стихи писались тайно от всех и не предназначались для прочтения вслух. Меня успокоили, и между нами появилась договоренность: я пишу стихи, перепечатываю их на машинке (я очень рано научилась печатать) и отсылаю Славе в Москву, а в ответ он присылает красивые открытки из разных стран. Это были мои первые «гонорары». Альбом сохранился…
Когда он приезжал в Воронеж — брал с утра такси, которое тогда стоило копейки, и мы вдвоем катались по Воронежской области до вечера. Заходили в заброшенные храмы, гуляли в полях и лесах — в этих местах настоящая русская природа. Беспримесная, аутентичная русская земля. Там, в глубинной России, росла наша нежнейшая дружба. Я плакала, когда он уезжал. Маэстро никогда не делал скидки на мой юный возраст, общался на равных, как со своим товарищем. Он даже рассказывал о своих романах.
— По его интервью, которых, к слову, по пальцам пересчитать, этого не скажешь. Он производил впечатление довольно закрытого человека.
— Мало кому из журналистов удавалось к нему прорваться, а в свое частное пространство он никого не пускал. Даже я, когда писала очерк к 70-летию Вячеслава Овчинникова по заказу воронежского литературного журнала «Подъем», столкнулась с сильнейшим противодействием. Мою кандидатуру предложил сам маэстро — правда, он умолчал о нашем родстве. Несколько месяцев ушло на «кровопролитную войну» — маэстро то и дело говорил: «Это никому не нужно!» или «Этого не надо!». Из-за лютой правки, полемики, ссор и примирений очерк, написанный в 2006 году, вышел только в 2007-м! Мы выверяли каждое слово — в итоге текст сократился в 10 раз: Слава «ампутировал» все, что касается семьи. Дирижер — диктатор по натуре, поэтому спорить было бесполезно. Вышел компромиссный вариант. Я пыталась исправить это в радиопрограмме, которая вышла в прямом эфире в 2006-м, в моей тогдашней авторской программе. А очерк «Музыка Вячеслава Овчинникова» маэстро посчитал эталонным. Купил несколько пачек журнала и дарил его как свою визитку.
— Интимная сфера его жизни, любовные романы — вообще терра инкогнита. Он любил женщин или был поглощен одной лишь музыкой? Был ли «свой тип»?
— Любил. Обожал. Женщины занимали огромное место в его жизни. Приоритетный тип? Никогда. Маэстро уважал и блондинок, и брюнеток, и худощавых, и пышных дам. В любви он был безумен и неутомим, остановить его порыв не мог никто. Абсолютно. Его первая заоблачная страсть — болгарская пианистка, с которой пограничные правила социализма разлучили его в самой юности, — была изящна. Он рассказывал мне, как ревновал ее: однажды выбежал на сцену, где она выступала, чтобы немедленно унести. Со сцены! Ведь она играла в платье без рукавов, и ее голые плечи видели все зрители. Влюбленный не вытерпел. Поверьте, история характерная. «Стены» и условности не существовали для Овчинникова.
Случались и таинственные истории. Была женщина, которая лет тридцать кряду к его дню рождения, 29 мая, приносила огромный букет роз, оставляла на пороге, исчезала. Я видела и вложенную в букет записку, напечатанную на машинке: «Ave, Caesar, morituri te salutant» («Славься, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя»). Один лишь раз мы успели увидеть, как она убегала по лестнице…
Женщины его боготворили. Когда я поступала в Литинститут и потом, первое время жила у Славы. Когда мы жили на Подсосенском переулке, он ограничивался рассказами, а когда переехали на Ленинградский проспект, дом 1, — а там уже три комнаты, — я могла, придя из института, обнаружить и мирно спящую народную артистку, балерину, и воздушно-юную циркачку, жонглирующую булавами прямо в коридоре, и внезапную куколку с роскошным бюстом и потрясающим коралловым ожерельем… Целая армия женщин! Многих я видела, о многих он мне рассказывал — он очень любил разговаривать со мной о женщинах. Ему пришлось приложить завоевательские усилия только ради первой жены, космической Ольги Басистюк (сейчас — народная артистка Украины): великолепное сопрано, небесный голос. Он буквально искал ее. Брак вышел недолгим, но их совместные концерты и записи — золотой фонд мировой музыки.
— Почему у него не было детей?
— Он мне рассказывал, что по сумме абортов, сделанных от него разными женщинами, могло быть чуть не двести детей. Я в это число верю, поскольку плодоносил он буйно, но рожать своим женщинам не позволял. У маэстро случались долгие романы, как с одной известной поэтессой — красивая история длилась годы. Потом серьезно, лет пять, был увлечен юной артисткой по имени Нина, действительно милой, доброй, но чрезвычайно ветреной. Расстались они страшно. Спустя несколько лет Нина вышла замуж за молодого хорошего человека, родила и… погибла в авиакатастрофе.
Мне кажется, Слава не хотел детей, потому что всегда был сильно вовлечен в проблемы всей нашей большой семьи. Возможно, ему казалось, что дети станут помехой творчеству, ведь больше всего на свете его интересовала музыка.
■ ■ ■
— Вы прислушивались к его советам?
— Мы всегда помнили, что мы — самые близкие друзья, нам было о чем поговорить. Иногда он «включал отца» и пытался мной дирижировать, как оркестром, видимо. Чтобы убедить меня в своей правоте, он мог найти нестандартное решение. Все сглаживалось его невероятной добротой.
Помню, как в третьем классе мне взбрело в голову, что хочу в балет! И неважно было, что я уже училась в музыкальной школе, что после перенесенной болезни врачи запретили мне физические нагрузки. Хочу — и все! На стене у меня висел большой портрет Екатерины Максимовой. И бабушка, не выдержав натиска, повезла меня в Москву — в хореографическое училище. Но умный маэстро сначала повел меня к своей старинной подруге — балерине Большого театра. Я помахала руками-ногами и услышала: «Деточка, у тебя природная гибкость, но в нашем искусстве не должно быть женской фигуры, а у тебя круглая попа. Балет — это не твое, возвращайся в музыкальную школу…» И с хореографией было покончено. Зализывать мою душевную рану мы пошли в ресторан Дома кино. С нами обедал близкий Славин друг — Никита Михалков. Прекрасное было мясо, томатный сок… Мне захотелось в кино. После обеда прыгаю по лестнице и слышу за спиной реплику Никиты Сергеевича: «Слав, нельзя же девочку в таком виде в Москву ввозить!» На мне были буро-синие советские рейтузы с начесом…
— Он ведь очень дружил с семьей Михалковых, даже называл Наталью Кончаловскую своей второй мамой. Правда, признавался, что Сергей Владимирович Михалков его характер трудно переносил…
— Слава подолгу жил в их семье. Михалковы его любили даже в самые трудные времена его юности. Правда, находиться с маэстро под одной крышей всегда было непросто. Если он разбушевался, остановить его — только бульдозером. На своей шкуре я это испытала многократно. Однажды за столом, в его же квартире на Ленинградском проспекте, кто-то неудачно выразился. Слава в ответ метнул пустую бутылку из-под шампанского в стену — и она вонзилась! Горлышком. Сантиметров на десять. И долго потом торчала из стены… Он мог перевернуть стол, уставленный венецианским стеклом. Приехать с друзьями ночью в ЦДЛ, где для него — персонально — открывали уже закрытый ресторан в Дубовом зале, и так далее. Дивный!
— Напрашивается вопрос: всегда ли ваши отношения с дядей были безоблачными?
— Мы были очень близкими людьми, но, случалось, искры летели! Маэстро ненавидел моего отца. Он не мог простить ему отношения к моей матери, особенно во время ее болезни. Когда в 1983 году моего отца жестоко убили, у Славы вырвались слова: «Если бы я мог достать его из могилы — убил бы еще раз и положил бы обратно». А я фанатично любила своего отца, годами разрывалась между своими любимыми Вячеславами. Конфликт на тему, кого следует любить, был в нашей семье перманентным. Например, его мать не велела ему жениться на второй жене. Я своими ушами слышала, как бабушка выразилась, и он послушался. Зарегистрировались они только в октябре 1998 года, когда бабушки уже двенадцать лет не было на свете, и Слава нарушил обет, женился. Подчеркиваю, я рассказываю только то, что либо сама видела, либо он мне сам говорил. У других людей могут быть другие воспоминания, разумеется.
— Какие еще темы могли спровоцировать взрыв?
— Маэстро был категорически против моего второго замужества и в ярости чуть не разбил у меня на голове тяжелый дисковый телефон. Кровь текла по моему лицу, но замуж я вышла. Характер — это у нас тоже семейное… Еще одним камнем преткновения стала его встреча с женщиной, которая безумно возревновала к нашим со Славой отношениям. Внешне все выглядело прилично, но глаза ее сверкали, когда за столом он говорил, показывая на меня: «Это единственный человек на земле, который меня понимает!» Ей приходилось часто ездить в командировки, и мы со Славой встречались, когда ее не было дома.
■ ■ ■
— А каким был Вячеслав Овчинников за дирижерским пультом? Музыканты его любили?
— Он потрясающе управлялся с оркестром. Ценил мануальную технику дирижирования. Оркестранты им восхищались. Его первый концерт в качестве дирижера — в 1973 году, в Большом зале Московской консерватории — охраняла конная милиция, а цветов надарили столько, что на грузовике не увезти. Маэстро осыпал ими памятник Чайковскому, любимому композитору. Вообще Овчинников — человек судьбы. Никогда не был заслуженным артистом — сразу стал народным. Таких сюжетов в русской культуре всего два: Шаляпин, самый первый народный артист России, да Овчинников.
— Думаю, многие музыканты обижались на маэстро за его острый язык. В интервью он никого не щадил. Даже Прокофьева. Высоко оценив его дар пианиста, заметил: «А вот прокофьевские оперы я бы сжег, в первую очередь — «Войну и мир» как абсолютно бездарную». Про Мравинского сказал, что тот «слишком сух, выехал на Шостаковиче». По Крамеру проехался, по Башмету…
— Слава не держал при себе того, что считал необходимым высказать. И выказывал. В собственном мнении он был уверен всегда и на тысячу процентов. Диктатор. Дирижер. Хозяин космоса! В то же время маэстро мог быть очаровательным, дипломатичным. Он был чрезвычайно начитан, образован, он непрерывно что-то познавал, и порой в ущерб музыке, к сожалению. Анализ актуального мира, на мой взгляд, абсолютно мешает озарениям.
— Для него не было авторитетов?
— Были, но все переменчиво, знаете ли. Сегодня были, завтра нет. Однажды король Таиланда заказал Вячеславу Овчинникову музыку в подарок на 60-летие своей супруги, королевы. Маэстро сочинил симфонию «Букет королеве» — чрезвычайно красивую музыку, в которой соединил европейские и восточные мотивы. Я помню роскошную, на дорогой бумаге, программку королевскую концерта. Слава с Наташей жили в лучших покоях, я видела фото. Все по-королевски. А в Таиланде свой церемониал, естественно: приветствуя монархов, женщина должна особым образом распластаться на полу. Маэстро сказал, что если его жену заставят принять эту позу — он сразу уедет в Москву. До премьеры. Король все понял. Я смотрела видео: придворные дамы — на полу, а жена композитора в узком черном прозрачном платье — стоит. Премьера симфонии прошла с огромным успехом.
— Известно, что многим знаменитым режиссерам он отказывал в музыке для фильма. Даже Михалкову сказал «нет». Не стал сочинять музыку к «Штрафбату» — из идейных соображений, считая, что это искажение правды о войне…
— Много было таких диспутов. Маэстро не делал того, что не совпадало с его представлениями о добре и зле. Прямой человек, он ни за какие деньги не стал бы участвовать в том, что противоречило его внутренним установкам. Кстати, своим главным достижением в киномузыке он считал полотно, созданное по просьбе вдовы Александра Довженко: озвучил его немые фильмы «Звенигора», «Арсенал» и «Земля». Теперь там чудо: все увито звуком. Любое движение любого артиста слилось с музыкальной фразой, соприродной переживаниям героя. Это подвиг. Так не бывает. Посмотрите хотя бы «Землю»…
— Как вы думаете, в кого у Вячеслава Овчинникова такой характер?
— В кого? В мать. То есть в мою бабушку. Она была невероятная. Он жил и писал ради нее. А бабушка мне годами рассказывала о его детстве и своих мечтах. Она говорила со мной ежедневно. Ее мечты все были о музыке, она передала свою страсть детям.
— Вячеслав был ее любимым ребенком?
— Мне казалось, что между ними — космический мост. Я видела в бабушке некую космическую капсулу, в которой гений прислан на Землю. Она рассказывала мне, как ходила мимо музыкальной школы: как в храм. Изо всех окон доносились смешанные потоки звуков — они были ее литургией. Мать рано поняла, кого родила. Кстати, в девять лет он написал мазурку, которую потом включил в «Войну и мир» Сергея Бондарчука. Мать была его главной аудиторией. Все для нее. 20 сентября 1986 года она умерла. Помню день похорон. Я смотрю на его лицо и вижу, что он не только мать хоронит, но будто сам уходит. В тот же день он мне сказал: «Теперь мне больше не для кого писать».
— Музыку к «Войне и миру» он сочинил, будучи еще студентом консерватории…
— И тогда же — музыку к дипломным работам Кончаловского, Тарковского. Потом были «Иваново детство», «Андрей Рублев». Слава буквально жил на киностудии «Мосфильм». Иногда падал в голодные обмороки: забывал о еде. В комнате на «Мосфильме» у него была возможность писать, записывать, дирижировать, монтировать. Он все умел сам.
— В фильмографии после 1986 года — словно белый лист…
— Ушла гармония, а вместе с ней — и музыка. Мать была для него всем. Ее уход разделил его жизнь пополам. Началась другая жизнь другого человека. Даже фигура изменилась. Раньше он был спортивен, крепок, коренаст. Если надо было похудеть, чтобы влезть в дирижерский фрак, — это получалось легко. И вдруг он потолстел. Вес перевалил за 100 кг, доходило и до 140 при среднем росте. В последний год он сильно похудел. В гробу был неузнаваем.
— Он умер в 82 года. Не такой уж преклонный возраст.
— С августа 2014 года мы практически не виделись. Я звонила — он был то на обследовании, то на лечении. Голос его угасал. Мне кажется, маэстро не хотел, чтобы его видели немощным. Уходил он тяжело. В последние годы любой наш разговор сворачивал на одну тему: «Ты куришь! А знаешь, что от этого бывает?» Я отшучивалась: «И это говорит человек, который научил меня курить!»
— Вы общаетесь с его вдовой?
— В какой-то статье в Интернете сразу написали, что в последние годы он жил один. Надо бы найти автора… Нет, Слава был женат. Официально. Жена посвящала его здоровью много сил и средств. Через два дня после похорон пришло странное СМС: «Лена, не надо без моего ведома беспокоить наших друзей. Не собирай себе наш семейный архив». Не знаю, о каких друзьях речь, — я еще не звонила никому, хотя меня многие мои друзья просят написать книгу об Овчинникове. Никто не сможет осилить этот труд, кроме меня. А если не я, то выйдет все та же «бронзовая» история, которых полно в Интернете, плюс добродушные «приправы» о его щедрости и самоотверженности. Это все правда. Но для книги нужны история и сюжет, а для их соединения нужно мастерство. Что касается семейного архива, то для меня все давным-давно собрал мой дед, отец композитора и мой опекун Александр Григорьевич Овчинников (1906—1999). Если вдова научилась писать книги — пусть пишет книги, а не СМС. Она еще молодая, сильная…
— Композитор Овчинников оставил завещание?
— Понятия не имею и не хочу знать. На отпевании, 8 февраля, у меня в храме было «слышание», будто его голос тихо сказал мне: «Не ходи к юристам. Все, что твое, — твое». Я пришла домой, села за подаренный им стол. Он говорил, что за этим столом написал музыку к «Войне и миру». Скоро начнем с друзьями реставрировать рояль, им подаренный мне в 1991 году. Я сплю на диване, который он подарил мне на мое тридцатилетие. Я окружена его подарками по сей день. На стене бьют часы, под которыми выросли мы все…