Проект «Дау» должен был стартовать в Берлине, где Илья Хржановский хотел выстроить у Бранденбургских ворот подобие Берлинской стены. Но разрешения у местных властей получить не удалось.
«Дау» формально посвящен советскому физику, лауреату Нобелевской премии Льву Ландау и охватывает период 1935–1968 гг., но это кому как повезет. Гораздо чаще на экране возникали 1950-е. И сам Ландау появлялся не так часто.
Парижане вспоминают, как долгое время ничего не работало. На площади Шатле стояли очереди за «визами», заменявшими билеты. Обозревателю «МК» повезло. Никаких очередей уже не было, и «визу» предоставили, круглосуточную и безлимитную, бесплатно. Она давала возможность присутствия на арт-проекте сутки напролет. Можно было и отель не снимать, а заночевать в кинозале.
В первые дни театр де ля Вилль начал работу, а находящийся напротив театр Шатле еще ждал своего часа. Разрешения префектуры относительно его использования не было. Оба эти помещения находятся в состоянии ремонта. Так что Илья Хржановский как менеджер поступил мудро, использовав помещения в самом центре Парижа в такой момент, — иначе ничего бы не вышло. Но соединить два здания мостом не удалось. Разрешения на это не дали, но оно и к лучшему. К чему гигантомания — и так все рядом. Надо только пересечь площадь Шатле, два пешеходных перехода — и ты в другом театре. Гигантскую инсталляцию открыли и быстро закрыли по техническим причинам. Только недавно установили экраны с расписанием, и стало понятно, в какой зал идти, на фильм или концерт.
Но все это не так важно. Обозреватель «МК», посетив «Дау» в последние дни работы, не столкнулась ни с какими техническими препятствиями. Все шло своим чередом. Да и плыть по течению, идти туда, куда ноги приведут, не форсируя события, оказалось гораздо увлекательнее. Невозможно объять необъятное, отсмотреть порядка 700 часов отснятого киноматериала.
В залах, где установлены большие экраны, показывали более или менее смонтированные куски. Если спуститься в подвал театра де Вилль, то можно в алюминиевых кабинках посмотреть рабочий материал, который когда-нибудь смонтируют. Там есть фрагменты, от которых невозможно оторваться: следишь за течением жизни, и это затягивает. Но есть и совсем уж самодеятельные куски. И зачем было городить уродливые кабинки из фольги, от которой мелькание в глазах, ни красоты, ни смысла?
Кино — самое интересное, что можно было увидеть в течение двух дней пребывания. Все остальное — «Ельцин-центр» для бедных. В Театре де Вилль соорудили коридор коммунальных квартир, забитых мебелью, предметами быта, не всегда соответствующими эпохе, и напоминавших театральный склад. Чувствуется, что обустраивали пространство люди, в коммуналках не жившие, знакомые с ними лишь по рассказам старших. Дух не тот.
В комнатах обитают люди. Пожилая дама, говорящая по-русски и по-французски, расспрашивает посетителей о том, где они учатся, чем занимаются. В соседней комнате две женщины восточного типа листают альбом с черно-белыми фотографиями… Такого рода иммерсивный контакт активно используют в театре, особенно европейском. Но погружения в былую эпоху не происходит. Возможно, какой-то трепет испытывают совсем уж молодые люди, мало знакомые с тем временем и его материальной культурой.
Примерно то же чувство подмены возникает в «Ельцин-центре», где режиссер Павел Лунгин воспроизвел 1990-е. Кто ничего не знал про эпоху Бориса, так и не узнает. Зато все иммерсивно и интерактивно, можно касаться десятка экранов, рассматривать картинки… У Хржановского, напротив, все патриархально, но суть та же. Бутафорию чувствуешь сразу.
Но «Дау» только подтверждает, что у наших людей тяга к советскому прошлому сильна, даже если они его не пережили. Французам все это может быть интересно как аттракцион. Вот они и сидят в буфете, размазывая по алюминиевой миске тушенку, пьют чай из кружек… Вкус так себе, но экзотики ради можно пережить.
Прежде чем войти в театр, надо сдать мобильный телефон. Потом охрана занесет номер вашего «бокса» в блокнот. Видимо, кто-то уводил чужие телефоны, вот и повысили бдительность. Никаких тоталитарных ужасов нет. Охрана культурная, готова дать разъяснения в меру своих познаний в происходящем. Попав на концерт пианиста, решила выяснить его имя. Охранник таинственно поделился: «Это мистер Бин». Обещанных «дау-фонов» для навигации не выдали, так что информацию надо было добывать доступным способом.
При входе в театр де ля Вилль посетителей встречает восковая фигура Анатолия Васильева, а в театре Шатле — другая, уже в окружении восковых буфетчиц и прочих персонажей проекта. Все они — высококлассные. Смотреть на Васильева даже жутко: как живой, того гляди заговорит. Своим присутствием он украсил проект Хржановского, и можно только удивляться, как удалось его заполучить.
Крупица (Капица) сидит на земле и рассуждает о том, что будет, когда придется покинуть институт. Его мысли подобны тем, что одолевали и самого Васильева в театре. Его герой учит буфетчицу правильно подавать масло, маленькую вилочку, разговаривает с другими сотрудниками института, оставаясь Васильевым из нашей жизни, вечным и сегодняшним. Не имеет значения, в «Дау» он присутствует или где-то еще. Важно, что говорит: не надо оборачиваться — прошлое и так с тобой, а в будущее загадывать не нужно — оно принадлежит не нам.
Греческий дирижер Теодор Курентзис, сыгравший Ландау, умеющий быть таким экспрессивным за пультом, в оркестровой яме, оказался весьма скромным артистом. Мы видим Дау в разном возрасте: молодым, сверкающим ягодицами в постели с девицами, массирующими его обнаженное тело, а потом — полумертвецом, напоминающим муляж, когда он возлежит в кровати в костюме со звездой Героя Соцтруда, шамкает губами, как Брежнев. На его лице — тонны грима, так что нет уверенности в том, что это именно Теодор.
В основе проекта — мемуары жены Ландау Коры, которую здесь зовут Нора, переработанные Владимиром Сорокиным, а потом превратившиеся в нечто совсем отдельное по ходу работы над проектом. И Ландау здесь уже не так важен. Режиссерские фантазии взяли верх над обстоятельствами времени.
Неподалеку от театров находится Центр Помпиду. Виза «Дау» позволяет получить там билет, попутно посмотреть выставки современного искусства, среди которых и находишь не сразу коммуналку, причем через стекло. Оно имеет форму иллюминатора. Обитатели меняются время от времени. В момент нашего посещения там жил реальный математик, профессор Дмитрий Каледин. Он погружался в секретную атмосферу «Дау» в Харькове на протяжении двух лет. Теперь, в Центре Помпиду, за Калединым можно наблюдать, как за экспонатом. Иногда он смотрел из своего «аквариума» на нас, но чаще не замечал посетителей. В соседних комнатах незнакомые мужчины что-то чинили. Внутри у стекла на всеобщее обозрение выставили старинные женские часы, помидоры и длинный огурец, каких в советские времена быть не могло, и надо было подобрать другой.
В сущности, Илья Хржановский в кино делает то, что 15 лет назад опробовал в дебютном фильме «4», после которого его обвинили в спаивании деревенских старух, вытворявших бог знает что на экране. Теперь неизгладимое впечатление производит парочка дворников, которые довели себя до такой невменяемости, что, не обращая внимания на камеру, занимаются тем, что в советские времена официально именовалось мужеложством. Подготовка к интимной сцене длится минут сорок. И это нечто невообразимое. Как ее удалось снять и что заставило людей, которых никто не принуждал, это делать на камеру, — бог весть. Пьяный угар — не объяснение.
Все актеры — непрофессиональные, за исключением Радмилы Щеголевой, известной по телешоу Верки Сердючки. И все они прожили в течение десятилетия на харьковском стадионе, где был выстроен «секретный институт», разное время, начиная с 2009 года. Ученых играли ученые. Появляется на экране и находящийся теперь в тюрьме Максим Марцинкевич, он же Тесак, осужденный за разжигание национальной ненависти. 60-летний харьковчанин Владимир Ажиппо — подполковник внутренней службы, член комиссии по помилованию при президенте Украины — работал на «Дау» как актер и консультант. Его герой возглавляет секретный институт. Ажиппо неожиданно скончался в 2017 году, во время поездки в Лондон для участия в «Дау». Он мог бы оказаться в тюрьме по любую сторону решетки, как говорит его герой, и кажется, что Ажиппо наговорил это про себя. Он откровенен и знает цену людям, которые «анально отдавались за сигарету» и готовы за нее же плюнуть на крест. Восковая фигура Владимира Ажиппо встречает посетителей уже в визовом центре.
Звезду перформанса Марину Абрамович вживую увидеть не удалось — только на мониторе магазина в театре, где продают предметы советского быта: алюминиевые ложки, пробитые звездами, кружки, мясные и рыбные консервы, мышеловки… Абрамович с завязанными глазами, как в пасьянсе, раскладывала какие-то бумажные полоски.
Стоит только подняться по лестнице, как натыкаешься на крышку гигантского гроба. Вокруг него толкутся разноязычные люди — так называемые шаманы и прочие служители всяческих культов. Они готовы к разговору, заводят тебя в кабинку, и надо им открыть душу. Открываться совсем не хотелось.
Можно было посетить порнобар с надувными тетками. Сиди себе и смотри соответствующее месту кино, пей русскую водку. На витрине, как в секс-шопе, выставили принадлежности интимного свойства. Пришлось их для сохранности прикрыть решеткой, поскольку посетители начали воровать.
Другое общепитовское заведение, заставленное банками с тушенкой, тоже напомнило витрины «Ельцин-центра» в Екатеринбурге. Но в Париже можно было не только посмотреть, но и поесть. Запахи, знакомые с детства, ностальгических чувств не вызывали. Водку продавали по 6 евро, но можно было выпить пива «Балтика». Икра шла по 20 евро, в меню имелись борщ и винегрет. Французская приятельница с удовольствием пила чай из алюминиевой кружки. В «Дау» тоже все время пьют, но не чай, а водку, шампанское, коньяк. Буфет стал главной площадкой советской эпохи. А свободных нравов буфетчицы — примами «кинотеатра тоталитаризма».
Поскольку оба здания ремонтируются, то и дело приходилось натыкаться на строителей, которые были лояльны к посетителям, снующим там, куда ходить не надо. Но в отсек «Дау» под названием «Оргазм» пройти не удалось. Строители не пустили.
Но тем не менее именно секс образца 1952 года (плюс-минус) оказался постоянным объектом внимания — хочешь того или не хочешь. Вот молоденькая буфетчица соблазняет мужчину приятельницы. Он долго держится, а потом снимет плавки. И это вам не сатиновые семейные трусы!
Проколов в аутентичности хватает. Рассказывали, что на проекте нельзя было произносить слов, которые не употреблялись в советские годы. Это грозило изгнанием с проекта. Между тем буфетчица говорит подруге: «Зачем ты мне передаешь негативную энергию»… Современные словечки постоянно проскальзывают. У ребенка спрашивают: «Апельсинку хочешь?» А уж в каком пальто мальчик! Наверное, из Франции привезли в 1950-е: и через 20 лет в СССР ничего подобного не было. Опять же буфетчица нежится после интимной встречи с пожилым иностранцем в ванне — и такая у нее мочалка, каких у нас и теперь полстраны в глаза не видели. Сантехника — соответствующая.
Жаль, что такие вещи уводят от главного. Есть просто поразительные моменты. Любимым персонажем стал некто Палыч. Сначала он в институте сыграет в домино на раздевание, останется без штанов — и ничего в этом интересного не будет. Но потом его начнут увольнять с работы за аморальное поведение, хотя и отправят по путевке в Крым, подарят удочку. И что будет происходить с этим человеком, непрофессиональным артистом, — вот это минуты настоящего кино и подлинных человеческих эмоций.