«Матросская Тишина» — спектакль-легенда, спектакль-символ «Табакерки», как «Чайка» для Художественного театра, вернулся на ее новую сцену. Не играли двадцать лет эту простую, но удивительно нестареющую пьесу Александра Галича (второе название — «Моя большая земля»). У нее особая история: написанная в 1956 году, она официально была не запрещена, но тем не менее не ставилась — «не рекомендована», а все попытки пресекались на корню. И только в 1957 году молодой «Современник» отважился было показать свою «Матросскую…» в постановке Олега Ефремова зрителям, однако все кончилось одним-единственным закрытым просмотром в ДК «Правда» при минимальном количестве допущенных. Абрама Шварца играл Евгений Евстигнеев, его сына Додика — Игорь Кваша. Как это могло быть гениально, мы можем только предполагать, но не увидим никогда: «Матросскую Тишину» закрыли, не допустив до народа, которому она адресовалась как наивно-патриотическая трагедия.
В 1988 году Олег Табаков, тоже участвовавший в той запрещенной постановке, уже будучи ректором Школы-студии МХАТ, выпустил дипломный спектакль со студентами. Роль старого Шварца доверил студенту Машкову, которому было всего-то 24. Юного Шварца, гения-скрипача из глубинки, — Филиппу Янковскому. Позже в этой роли выходили Александр Марин, Евгений Миронов. Менялись актеры на других ролях. Но неизменным на протяжении десяти лет оставался только один — Владимир Машков. И вот, спустя двадцать лет, Владимир Львович, теперь уже сам худрук «Табакерки», вернулся на сцену.
Он сидит за столом в открытой декорации, поставленной практически на авансцене. Какой-то неопрятный: жирные волосы как будто размазаны по голове, глаза красные. Что-то считает, записывает и тоном равнодушным бросает реплики: налево — своему кладовщику Мите Жучкову (Сергей Угрюмов), а направо, жестко и диктаторски, — своему малолетнему сыну Давиду, который с мученическим видом пиликает на скрипке.
— Устал?! Он устал — как вам это понравится, Митя?! Между прочим, целый божий день я стою больными ногами на холодном цементном полу. И целый божий день мне морочат голову. И на вечер я еще беру работу домой… Так почему же я никому не жалуюсь, что я устал? Что?.. Сыграй Венявского и можешь отправляться на двор.
«Матросская Тишина» — это триптих, вставленный в одну общую деревянную раму художником Александром Боровским. Деревянные планки лишь обозначают сначала комнату Шварца в городе Тульчине в конце 20-х годов, тесные комнатки в консерваторской общаге в Москве накануне войны и вагон санитарного поезда с ранеными, мчащегося через фронт. Три действия в одном акте. Такая вот условность, в которой развивается простая и страшная в своей правде история — отца и сына, отцовской любви, сыновьего предательства и покаяния.
На сцене — практически все поколения «Табакерки»: от Машкова, Смолякова, Беляева, Угрюмова, Сексте до молодых актеров, студентов колледжа, стажеров и детей, родители которых работают в театре, и не только артистами. Так, у Ростислава Бакланова, который для всех просто Ростик, мама работает кассиром. Но каким! Ее знают зрители, специально приезжают пообщаться — такой она интересный человек. Вот Ростик в первой части триптиха играет Додика, затерроризированного скрипичной пилилкой. Отец, искалеченный тяжелой жизнью, мечтает о лучшей доле для сына и знает только один способ выведения его в люди — насилие музыкой.
— Большой, большой зал… Горит свет, и сидят всякие красивые женщины и мужчины, и смотрят на сцену… И вот объявляют: Давид Шварц — и ты выходишь и начинаешь играть!.. И они все хлопают и кричат: «Браво, Давид Шварц!», и посылают тебе цветы, и просят, чтобы ты играл снова опять и опять! И вот тогда ты вспомнишь про меня! И ты скажешь этим людям: это мой папа сделал из меня то, что я есть! Он был пьяница и жулик, мой папа, но он хотел, чтобы кровь его, чтобы сын его — узнал, с чем кушают счастье!..
Голос его — то в дрожи, то в рыке; глаза стариковские, бесконечно слезящиеся и оттого красные, мечтательно блестят под светом софитов. А сын, которому отец рисует красивое будущее, уже стесняется его — и старого обвисшего пиджака, и корявости его тела, старости, неопрятности, несносности, в конце концов. Уже во второй части — московской, — когда старик Шварц с авоськами гостинцев внезапно ввалится в общежитие к сыну, Давид (обаятельный Владислав Миллер), уже будущий лауреат конкурсов, сожмется от одного вида отца. А до этого объявит парторгу консерватории, что родитель его — дирижер.
— Давид, я знаю, почему ты расстроен! Ты недоволен тем, что я приехал! Да?..
— Что ты наделал?! Если бы только мог понять, что ты наделал! Все теперь кончено. Все! Все!
— Ничего такого страшного не произошло, глупый! Все можно поправить… Поезда ходят не только сюда — обратно они тоже ходят… Ты хочешь, чтобы я уехал домой, да?..
В деревянной конструкции аскетичного театрального триптиха на неспешной и размеренной скорости меняются лица, события (девчонки влюбляются в Давида, у его друга Славки посадили отца и так далее), но глаз не оторвать от Машкова. Он как-то несуетливо и без характерного еврейского акцента играет эту самую искалеченную жизнь — и властью, и им самим, — а может, и саму жизнь. И старость — неухоженную, суетливую. И мечту о лучшей жизни для сына, которого как мог растил один.
На сцене «Табакерки» — реализм такой, что поначалу оторопь берет, памятуя о контексте современного театрального процесса с его метаниями, опытами, фальшью, провокациями, снобизмом, редкими победами… Реализм, который воспринимают как символ прошлой жизни, дремучести. Только в «Матросской…» реализм — это открытость запредельной степени плюс истинное мастерство, что демонстрирует Машков, и вслед за ним — артисты разных поколений, но не у всех пока так получается, как у него. От его открытости скепсис сменяется удивлением, а тот переходит в сочувствие, боль, восторг, что прорывается слезами.
И еще не ушел свет. Еще звучат последние слова старика Абрама Шварца — пронзительный монолог о том, что было за несколько минут до его смерти: вместе с другими евреями Тульчина его вели в гетто, а он не дался и был застрелен предателем Филимоновым, чья сестра не оставила мужа-еврея.
А дальше — пронзительный монолог Давида о том, что случилось на этой большой земле «дальше», когда он, молодой старлей, в составе наших войск вошел в Тульчин. В этот момент зал всхлипывает — и мужчины, и женщины. Когда я уходила из зала, в проходе стоял парень лет двадцати, с красным от слез лицом и видом потерявшегося ребенка…