— Георгий, можете про себя сказать: сделал все, что хотел?
— Нет, «все сделал, что хотел» — это вообще не моя история. Мне кажется, что жизнь — погоня за вечно убегающей от тебя целью. Но проблема не в ее недостижимости, а в том, что, когда ты ее достигаешь, она оказывается вдруг маленькой, незначительной, ничего не меняющей в твоей жизни. С одной стороны, да, наверное, трудно было представить, что я когда-то буду возглавлять один из национальных оперных театров, получать международную премию International Opera Awards (оперный аналог «Оскара». — «МК»), входить в совет европейской ассоциации, у меня будут ученики, которые будут уже сами возглавлять театры. А с другой стороны, это просто человеческая жизнь. И движет тобой не стремление чего-то достичь, а внутренняя ненасытная страсть делиться своими мыслями, ощущениями.
— Начали вы издалека — из Еревана.
— Да, родился и вырос в Ереване. 12 лет учебы в Ереванской специальной музыкальной школе при консерватории, где я закончил восемь классов как скрипач, а затем как теоретик и композитор. И поэтому к моменту выпуска из школы я партитуру любой сложности читал глазами с ходу, решал полифонические задачи, писал трехголосные диктанты и так далее. У нас все теоретические предметы преподавались на армянском языке, поэтому я был «билингв». Потом это помогало в профессии. Потому что, допустим, проблемы в освоении итальянского, французского языка не были для меня непреодолимым препятствием. Абсолютная случайность, что я оказался в ГИТИСе на курсе Владимира Акимовича Курочкина. Это был единственный его набор! Завкафедрой тогда был Борис Александрович Покровский, преподавали Георгий Павлович Ансимов, Ошеровский, Мордвинов, Петров, Наталья Ильинична Сац. Всех студентов просто раздирало от гордости, потому что каждый был носителем особой школы в лице своего учителя.
— Восемь лет назад вы покинули Пермский оперный и возглавили Театр имени Сац. Были опасения, что театр радикально поменяет курс. Но этого не произошло. Репертуар пополнился «взрослыми» спектаклями, но и дети ничего не потеряли.
— Вообще, Театр Наталии Сац — это тот редкий случай, когда мы можем сказать, что все люди на земле нам завидуют. Коллеги из Европы, которые приезжают к нам, ходят по театру, щупают стены и не верят, что это государство для детей построило! В тот момент, когда я получал приглашение возглавить этот театр, Пермский театр оперы и балета был на пике известности. Были невероятные проекты: и «Фиделио», и «Иван Денисович», и «Орфей», и «Лолита» Щедрина, Баланчин, и Дягилевский фестиваль, на который съезжался весь мир… И в этот момент я должен был решить: оставаться в Перми или переезжать в Москву. Жизнь периодически мне бросает какие-то перчатки. И дальше есть выбор: либо ты ломаешь течение своей жизни, поднимаешь эту перчатку и идешь во что-то неведомое, либо ты уклоняешься от вызова. Поэтому мне было интересно, справлюсь ли я, смогу ли я найти какую-то другую идентичность для себя и для этого театра.
— Вызов в чем? В том, чтобы сохранить себя и при этом сохранить театр?
— Да. Не ломать театр под себя и не ломать себя под театр, потому что примеры и того, и другого мы видим сколько угодно. И мне кажется, что вот этот парный танец уже восьмой сезон, который мы исполняем с Театром имени Наталии Сац, все-таки получился. Потому что я сразу сказал, что мы не будем переименовывать театр, не будем изменять своей главной миссии, потому что это уникальный театр, единственный в мире такого рода. При этом понятно, что за 50 лет мир изменился и изменился кардинально. И то, что работало в советское время, то, что работало даже в раннее постсоветское время, не работает уже сейчас. Зал другой. И нужно найти другую интонацию, другой способ общения, другую тему. Чем мы эти восемь лет и занимались. Традиция — это вовсе не повторение мантр и цитат, не бесконечные клятвы верности. Нельзя быть верным делу человека, который придумал все, на пустом месте.
— В ГИТИСе у вас мастерская на отделении музыкального театра. На одном из показов меня поразили ваши студенты, сделавшие спектакль по бродвейским мюзиклам и рок-композициям.
— В Ереване моего детства была очень толерантная музыкальная атмосфера. У нас даже в ЦМШ была рок-группа, в которой я играл. Мы все знали «Иисус Христос — суперзвезда», западный джаз, джаз-рок, арт-рок. Любимым фильмом в той среде, в которой я рос, была «Вестсайдская история». Я с огромным удовольствием студентам это передавал. Они открыли для себя новую планету, поняли, что это настоящее искусство, настоящий театр, настоящая музыка, на материале которой можно говорить на очень серьезные темы. Тем не менее я не уверен, что у нас это перспективно. Что такое лондонский Уэст-Энд или нью-йоркский Бродвей? Гигантский город-завод, как военно-промышленный комплекс, где через каждые сто метров стоит фабрика по производству данного продукта. И у тебя должно быть нужное количество квалифицированных кадров, которые это могут. А когда я понимаю, что бедные мюзикловые проекты Москвы рвут на части одних и тех же людей и не могут провести кастинг нормально, потому что их всего несколько человек… Мы все время себя почему-то считаем заведомо ущербными, что у нас нет своего Бродвея, что мы такие второсортные. Да нет, просто это не росло. У нас ведь лимоны не растут. А если растут, то не дозревают. И лучше везти их оттуда, где они растут.
— Чему вы учите своих студентов?
— Я на самом деле ужасный педагог. Я сразу на первом занятии первого курса говорю: ребята, если вы пришли за успехом быстрым и ненагрузочным, то зашли не в ту мастерскую. Я не научу вас следовать любому дуновению моды и вписываться в тренды. Я буду говорить с вами об уважении: к автору, к музыке, к тексту, к профессии. И я, в общем-то, понимаю, что это сейчас не очень популярные темы, вызывающие тоску. Но мне кажется, что в таком великом жанре, как музыкальный театр, ты не можешь не испытывать благоговение перед тем материалом, к которому прикасаешься. Можно заходить как угодно далеко в интерпретации, но ни на секунду не забывая, что интерпретируешь вот именно этот материал. Для меня это, наверное, базовая проблема в сегодняшнем музыкальном театре.
— Связь интерпретации с материалом?
— Отсутствие связи. Если спектакль поставлен так, что в нем может звучать любой другой композитор, любая другая опера, то это вообще не имеет отношения к театру. Помню, как 30 лет назад, когда я только поступил в ГИТИС, мы стояли в коридоре, шумно обсуждая, чему нас учат. И какой-то старшекурсник, проходя мимо, сказал: «Малыши, в ГИТИСе не учат, в ГИТИСе учатся». Я могу рассказать что-то студентам, но заставить научиться я не смогу. У нас двусторонний процесс. Так же как и на спектакле должен быть воспринимающий зритель. Что тоже, в общем-то, лотерея на самом деле.