Пьеса современного французского драматурга Дидье Карона, начинавшего, кстати, простым банковским клерком, обозначена как детектив. Интрига и ход событий хоть и соответствуют жанру, но не слишком заморочены, в него не вовлечены множество участников. На сцене дуэт, причем музыкальный термин здесь не случаен: один из персонажей — известный дирижер филармонического оркестра Миллер, а другой — любитель Динкель.
Что их свело в одном месте и в одно время? Выяснению этого вопроса посвящена большая часть пьесы, которая, точно резинка в руках хулигана, растягивается и растягивается. Вообще-то все так забавно и даже смешно начинается: какой-то старый чудак приперся к известному человеку и достает его своим занудством. Но сознательно затянутая экспозиция обрушится страшной правдой катастрофы мирового масштаба. Но пока — процесс, долгий, мучительный для героя, к которому пришел незваный гость. Да еще запер на ключ его гримерную комнату — смешное преступление.
— Что вам от меня надо? Оставьте меня. Я устал. Ну ради бога.
А надоедливый старикан все ломится и ломится со всякой ерундой к великому человеку: дайте автограф, подпишите фотокарточку, «мою жену зовут Аннет, с одним «т», прошу запомнить». Все краски, которые есть в арсенале короля советской эстрады Геннадия Хазанова, он использует: такой постаревший «кулинарный техникум» — нафталинный недотепа, необъяснимым образом не теряющий своего недотепистого обаяния. Он свистяще подхихикивает: «С-с-с-с», комично пытается что-то достать из кармана, крутя ногой. И кажется, что это он царь и бог, задает правила игры, он в фокусе внимания зала.
Но как только герой Гуськова обнаружит фотографию, спрятанную под крышкой пианино, произойдет психологический слом, причем у обоих. И тут первая скрипка (инструмент тоже лежит на пианино) переходит к Гуськову. Резкий поворот событий от настоящего к прошлому, стыдному, позорному, а потому много лет скрываемому, меняет героя. Но не резко: так на белом листе у хорошего художника штрих за штрихом вырисовывается портрет — не столько личности, сколько судьбинный.
Гуськов великолепен во владении психологическими нюансами, его душевная слабость, комплексы, объясняющиеся прошлым, имеют множество оттенков — филигранная работа, тонкость которой возрастает в цене, особенно с учетом того, что режиссер выстраивает роль артиста на крупном плане. Дирижер Миллер практически на авансцене: меняются ракурс его посадки в кресле, разворот головы, руки с тонкими музыкальными пальцами, порывистые движения… Перед ним его жертва из Аушвица, превратившаяся в палача. А он сам был палачом, в далекие 40-е по приказу коменданта расстрелявшим человека лишь за одну фальшивую ноту, когда на морозе окоченевшими пальцами тот играл Маленькую ночную серенаду соль мажор Моцарта. А комендант — его отец. А убитый — отец визитера.
Тема преступления и наказания, палача и жертвы, греха и искупления… Уместно ли столь трагически возвышенную тему раскрывать детективным ключом? Годится ли мистерийному полотну такая рама, более подходящая для легковесного антрепризного представления? Ответ — в чьих руках ключ, в данном случае Римаса Туминаса. После спектакля он скажет: «В нем звучит тема покаяния. Но почему-то это всегда происходит поздно — и это мы называем исповедью. Наступает призрак смерти — и наступает покаяние».
«Фальшивая нота» — минималистичное полотно, в котором минимализм дает невероятную энергию напряжения. Здесь музыка как главная составляющая содержания, и она же в партитуре Фаустаса Латенаса. От Маленькой ночной серенады соль мажор Моцарта до полной какофонии. Здесь музыка не иллюстратор, а проявитель внутреннего состояния героев. Да и декорации Адомаса Яцовскиса выявляют музыкальную суть и происходящего, и мироздания. Музыка выше всего — это не просто фраза: параллельно основной сцене с героями художник, избегающий в работе высокопарности и пафоса, который всегда ложен, разместил вторую сцену, где лишь пюпитры без нот и стулья без музыкантов. А она, музыка, все равно выше.
Но вернемся на землю. Перед Хазановым сложнейшая задача: из хихикающего посредством «с-с-с-с» шута стать палачом, получающим сатисфакцию. Но у артиста почти не слышно (и это к его профессиональной чести) обличительных нот, никакого соблазна впасть в Нюрнбергский процесс. Он только грустнеет и скукоживается на глазах: такая же жертва, равно как и бывший палач его отца. Палачи и жертвы тоже чьи-то дети. «У Бога руки по локоть в крови», — говорит он своему сломленному визави. «Мы не выбираем. Выбирают за нас», — отвечает тот, стоя точно на краю пропасти. «Кто выбирает?» — «Бог!»