— Ольга, Юлиан Семенович ваши с Дарьей таланты ценил, пестовал?
— Конечно! Лев Дуров однажды в шутку сказал, что папа считает, что все импрессионисты пошли от Дарьи. А Наталье Петровне Кончаловской, нашей бабушке и своей теще, он писал: «Таточка, пожалуйста, воспитывай в Ольге литературный дар. Я себя в ней вижу!» Что он там во мне видел, трудно сказать. Мы же склонны идеализировать наших детей. С одной стороны, нам с сестрой, конечно, было тяжеловато рядом с отцом — гением и трудоголиком, ведь невозможно даже чуть-чуть ему соответствовать, но с другой — его постоянная поддержка и подталкивание вперед: «Давай жми, Кузьмина!» — давало закалку на всю жизнь.
— Почему Кузьмина?
— Он нас так называл: «старшая Кузьмина» и «младшая Кузьмина». Почему? Не знаю.
— У вашего папы были секреты!
— Это точно. Он говорил Даше: «Кузьмина, это гениально!» — и еще: «Дашенька, давай больше цвета!» Любил цвет. И Даша сейчас дает много цвета. Вот мою сестру Господь действительно поцеловал: она талантливейший художник, гениальный портретист. Когда Даша написала портрет Аллы Борисовны Пугачевой, с которой папа был дружен, та сказала: «Девочка моя, как тебе это удалось? Такой только я сама себя знаю. Я никогда это мое лицо не показываю другим!» На портрете Алла Борисовна сидит на фоне средневековых музыкантов с очень грустным красивым лицом. Не развеселая и разухабистая, какую мы привыкли видеть, а печальная и глубокая женщина. Я думаю, такие слова — лучший комплимент для художника.
— Понимаю, откуда в Дарье Юлиановне этот дар — от прапрадеда Василия Сурикова и прадеда Петра Кончаловского…
— Она, как Петр Петрович, невероятно требовательна к себе, иногда это доходит, по-моему, до безумия. Наш прадед иногда смотрел на свои картины и говорил жене: «Олечка, а не порезать ли мне эту картину?» — и Олечка, урожденная Ольга Васильевна Сурикова, с энтузиазмом отвечала: «Конечно, режь, Петечка». А Дарья, даже не спросив ни у кого совета, однажды уничтожила целую коллекцию своих потрясающих рисунков, которые привезла из Никарагуа, куда ездила с папой писать революционеров и никарагуанских детишек. Это было невероятно красиво и глубоко. А она смотрела-смотрела — и все изничтожила. Настолько критичны к себе, я думаю, только большие художники.
— Ваш отец в детстве кем мечтал стать? Не удивлюсь, если не писателем, а летчиком или полярником, потому что это романтические профессии, а Юлиан Семенович был точно романтиком.
— Знаете, что ему, 30-летнему, однажды написал отец в письме? Цитирую: «Ты — гибрид из Спартака, Кюхли и, конечно, Дон-Кихота. В моем представлении такое сочетание — идеал человека». Конечно, папа был романтиком, верил в идеалы, справедливость, не боялся опасностей, обожал приключения. Но о тех профессиях, о которых вы говорите, не мечтал. До 16 лет он хотел стать дирижером. Папа всегда считал музыку, наравне с живописью, совершеннейшим искусством — никаких языковых барьеров и зависимости от переводчика. Музыкантом не стал, но научился брать несколько аккордов и иногда напевал мне, маленькой, аккомпанируя на дребезжащем пианино, песенку про Мадагаскар Юрия Визбора. Она была очень популярна в годы его юности.
А когда папа оканчивал школу, его вдруг потянуло в лицедейство. Он всерьез хотел поступать во ВГИК. Отговорил его отец — Семен Александрович. Он считал, что сыну лучше всего пойти по стопам деда-лесника. Папа рассказывал, что был удивлен таким советом. Но потом догадался: мудрый отец хотел таким образом приобщить его к высокой культуре природы, которая только и способна открыть в человеке истинный дар слова. Особенно в век, когда со всех сторон напирает техника. А то, что у сына есть талант, связанный именно со словом, Семен Александрович видел.
В лесники папа не пошел, в актеры — тоже, хотя актер из него получился бы великолепный. Как компромисс он выбрал Институт востоковедения: там была и романтика далеких стран и культур, и языки, к которым его тянуло. Кстати, среди его друзей и сокурсников был Евгений Примаков. Они потом дружили всю жизнь. Для нас с Дашей Евгений Максимович был просто «дядя Женя».
«Папа считал, что кичиться аристократическими корнями — последнее дело»
— Вы и Дарья — дочери популярнейшего писателя, по материнской линии — «веточки» знаменитого семейства. Наверное, и детство у вас было соответствующее, аристократическое: французский язык, верховая езда…
— Нет-нет! Мы вообще крестьяне. Папа очень не любил разговоров об аристократизме, считал, что кичиться аристократическими корнями — последнее дело. Наталья Петровна, уж на что была аристократкой по происхождению, никогда себе такого не позволяла. Она могла рассказывать об интеллигентности своих предков, о том, что ее дед был эрудитом и издателем, что он поддерживал Врубеля, — вот чем можно было гордиться. Да и зачем выпячивать родовитость, когда все в семье талантливые? Мне кажется, геральдические гербы начинают вывешивать на всеобщее обозрение люди, у которых талантов нет, а чем-то выделиться хочется.
Да, французский язык был. Наталья Петровна, бабушка, заставила Егорушку Михалкова и меня его выучить. Аня Михалкова вообще полиглот: говорит на английском, французском и итальянском. Она моложе, поэтому уже имела возможность учиться за границей. Даша училась в специализированной английской школе.
Что касается верховой езды, то я лишь пару раз прокатилась на лошади. Чуть не упала, безумно испугалась и прекратила это дело, хотя Егор возил меня на «Мосфильм», где у них была конюшня, и приглашал покататься. Но нет — не мое.
— А вот не выучили бы вы французский — и замуж бы тогда за француза не вышли!
— За этого (муж Ольги Надим Брайд, француз ливанского происхождения, тут же, за нашим столом, пьет чай. — М.Б.) — вышла бы! Он меня купил любовью к России. Надим еще с папой работал: был приглашен восстанавливать крупное здание в центре Москвы, которое выделили газете «Совершенно секретно». Потом это здание было благополучно продано другими людьми, а у папы задумки были такие светлые, социалистические: чтобы все восстановить, чтобы там работали журналисты… Мой будущий муж и приехал, чтобы по своей инженерной части воплотить папину задумку в жизнь.
— И влюбился в Ольгу…
— Сначала он влюбился во всех русских женщин. Когда ты в цветнике — как сосредоточить внимание на одной? Поэтому Надим на всех заглядывался. Был грех — прощаем! Моему мужу сейчас 71 год, но он по-прежнему неравнодушен к красоте русских женщин. И когда приезжает в Россию, у него самое любимое занятие — пойти в музей или просто поехать на общественном транспорте, потому что он повсюду видит красоту. И он у меня такой патриот! Я ему говорю: «Надим, не плачь, пожалуйста, когда ты смотришь парад на Красной площади, а то тебя заподозрят в неискренности». А он реально вытирает слезы! Для него Россия — это красиво, Россия— это хорошо. И слава богу!
— Хорошее отступление мы сделали! Но вернемся в прошлое. Ваш отец успел пообщаться с Петром Петровичем Кончаловским? Они понравились друг другу?
— Папа, когда только-только женился на маме, приехал в Бугры. Это дача прадеда в Обнинске, где он проводил лето и осень. Это было летом 55-го года, на Петров день — именины Петра Петровича. Вся семья собралась тогда в Буграх. В 56-м Петра Петровича уже не стало. А он, надо сказать, до последнего работал практически каждый день и мог за три дня написать три замечательных натюрморта. Петр Петрович говорил: «Вот умру — и начнут люди судачить, мол, вот, Кончаловский каждый день писал, да еще так быстро, поэтому так плохо. А другие будут отвечать: нет, поэтому так хорошо!» Папа тогда зашел в мастерскую Петра Петровича и долго с ним говорил, расспрашивал, что сложно писать, что не сложно, как тень создавать на полотне, как все это подавать… И они моментально нашли общий язык. Два творца — конечно! Папа не раз повторял (и я запомнила эту фразу): «Жизнь вне творчества — это жизнь серая и чуланная». А еще он нам, дочерям, всегда говорил: «Семья, дети — это важно и необходимо, но не менее важно заниматься творчеством».
— У вас с сестрой разница — девять лет. Чем отличались ваши детские годы?
— Мне кажется, что Даше выпал более тяжелый период. Тогда родители еще пытались сохранить семью. Они прилагали усилия — не знаю, кто больше. Но поскольку люди были абсолютно разные, то все происходило, конечно, на разрыв сердец. И Дарья страдала, наверное, больше всех. Хотя папа как мудрый человек всегда старался оградить близких от каких-то больных моментов. Мне же сильно свезло: ко времени моего появления на свет папа уже понял, что, к сожалению, усилия напрасны, брак не спасти.
Сложилось так, что мы с мамой жили в Москве, а папочка — на даче. Всю неделю мы были с мамочкой, а в выходные — либо у Натальи Петровны Кончаловской на Николиной Горе, либо у папы. Он, кстати, всегда был прекрасным отцом, проводил с нами все каникулы, возил по стране. И все это было как-то невероятно гармонично. Поэтому я в детстве, наверное, меньше чувствовала боль за то, что происходит в семье. Хотя, не скрою от вас, моей голубой мечтой была столовая с желтым абажуром и с большим столом, за которым сидят папа, мама, Даша и я. К сожалению, такого ни разу не было: мы сидели втроем с мамой или втроем с папой. Но — что поделаешь!
— После расставания с вашей матерью у Юлиана Семеновича не было никакой личной жизни?
— Это деликатная тема, на которую папа, конечно, не распространялся. Одно могу сказать, что рядом с ним временами появлялась подруга — такая некрасивая очкастая блондинка. Он звал ее Буратино из-за длинного носа. Эта женщина работала в цензуре. Трудно сказать, чем она привлекла папу. Мы с сестрой поддерживали с ней дипломатические отношения, но в душе не жаловали: чувствовалась в ней какая-то фальшь. Наверное, папа это тоже чувствовал, потому что как ни старалась эта дама занять в его жизни постоянное место, у нее это не получилось. К тому же в какое-то время у папы появились подозрения, и вполне обоснованные, что «Буратино» приставлена к нему понятно какими службами, чтобы за ним приглядывать. С этого момента папа, хотя оставил «Буратино» возле себя, стал представлять ее знакомым как своего личного секретаря — статус, при котором предательство казалось ему менее обидным. А мы с сестрой недолюбливали эту женщину еще и потому, что на всех встречах отца с друзьями она первая ему подливала, зная, что с его давлением ему давно пора завязывать с алкоголем. Нет, «Буратино» точно не сделала папу счастливым…
— Вы как-то сказали, что вашим воспитанием больше занимался отец.
— Простите, но кто накормит вкуснее, чем мама? Наша мама всегда была королевой самых лучших блюд. А вот дать какие-то основы — духовные, мировоззренческие, — тут, конечно, папа был главным. Хотя мама нам и книжечки читала. Я могу только спасибо сказать обоим родителям. Каждый давал то, что мог дать.
Папа как человек гениальный, не побоюсь этого слова, дал нам с сестрой невероятно много. Какие у нас были путешествия! Например, в Голландию, в Амстердам. Помню солнечное утро. Папа, Даша и я бродим по музею Ван Гога, потом катаемся на катере по тихим каналам, видим приют для бездомных кошек на одном из пришвартованных к набережной корабликов. Дивимся: надо же! Вечером отправляемся в самый страшный квартал, который находится неподалеку от квартала красных фонарей. Туда даже полицейские не решаются заглядывать. Там действительно жутковато: свет тусклый, ставни в домах закрыты, в темноте мелькают какие-то подозрительные личности… Дарье — 21 год, а мне, между прочим, всего 13! Папа считал, что мы с сестрой должны знать жизнь во всех, даже самых страшных ее проявлениях. Одно условие: он должен быть рядом, всегда готовый нас защитить.
Даша познала эту сторону жизни, конечно, больше. Она много ездила с папой по горячим точкам, как сейчас говорят. Рассказывала, как, например, в Афганистане недалеко от них подорвалась на мине машина. Днем и ночью слышались автоматные очереди и далекие разрывы. А отец чувствовал себя под пулями совершенно спокойно.
— И как — отцовская наука пригодилась?
— Пригодилась. Вот в последние годы у нас в семье было много потрясений. Может, по грехам нашим, не знаю. Я очень горжусь, что моя сестра нашла в себе силы не сломаться. Не знаю, что страшнее потери ребенка, а у Даши погиб старший сын. Работа стала ее спасением. И еще помог тот внутренний стержень, который заложил в нас папа.
Даша тоже долго жила за границей, сейчас вернулась на родину. Недавно в Москве прошла ее первая в России персональная выставка «Грани». Эти работы посвящены камням. Сейчас от вечных камней она переходит к эфемерной красоте цветов. Сестра уже показывала мне какие-то свои задумки, зарисовки. Это будет прекрасно. Вообще, все, к чему Даша прикасается, получается на пять с плюсом.
Помню, я изводила ее в детстве, потому что часто была ее моделью и вместо того, чтобы сидеть смирненько, все время елозила, строила рожи, и Даша лишь вежливо просила посидеть спокойно. А ведь могла и шлепнуть! Тут не только талант, но и ангельское терпение. И оно вознаграждено, потому что именно мой портрет получил награду. Сначала Даша повезла его в Париж, на очень престижную выставку, и там получила за него приз салона парижских художников. А это о многом говорит! И потом этот портрет купила Третьяковка.
— Вы ведь такие разные!
— Абсолютно. Даша похожа на маму. Она такая эффектная брюнетка. А я — блондинка. И характерами мы не похожи. Но, хотя живем далеко друг от друга, в разных странах, всегда поддерживаем друг друга в трудную минуту. Вообще, мы всегда были очень близки. Скажем, в детстве для меня самым большим счастьем, кроме того, чтобы провести день с папой, было пойти с Дашей в музей. Она по природе молчун, но у нее очень глубокие знания в искусстве, живописи. И вот когда сестра водила меня в детстве по музеям, она рассказывала о живописи, как доктор искусствоведения.
Недавно мы с ней пошли в Третьяковку. И я погрузилась в мое детство. Какое счастье, когда старшая сестра рассказывает тебе, какие глубины таят в себе картины Кончаловского, Филонова, Петрова-Водкина, объясняет, почему она раньше любила Петрова-Водкина, а теперь любит Филонова… Это очень интересно! Мы с Дашей в такие минуты оказываемся на такой общей волне, на которой ни с кем другим никогда не окажемся. И при этом, да, мы безумно разные.
«Уверена, что уход отца был угоден многим. Он слишком многое знал»
— Вы — журналист, написали несколько книг, в том числе книгу «Юлиан Семенов». Однако у вас — диплом актрисы. Вы окончили Театральное училище имени Щукина, снялись в «Противостоянии» и «Исаеве». Но, видимо, лицедейство вас не привлекло. Почему учились на актрису? Дяди — Никита Михалков и Андрей Кончаловский — повлияли?
— Да нет! Это была дурость чистой воды. Ну, сняться в нескольких эпизодах в фильмах по папиным произведениям и быть смазливенькой на лицо — это еще не значит быть Ермоловой. В театр, считаю, надо идти, когда ты не можешь без сцены. Я любила кривляться, я семейный клоун до сих пор, но — могу жить без театра. Поэтому считаю, что сделала тогда неправильный выбор. Я вернулась в журналистику, сейчас — член Союза журналистов Москвы. И на сегодняшний день самое комфортное для меня — писать книжки. Вот сейчас корплю над историческим романом. А актерская профессия помогает в журналистской работе — брать интервью, например. Настроиться на волну другого человека — это актерство. Но для меня оно здесь и кончается, и начинается папина профессия — журналистика. А он всегда толкал меня на этот путь.
— Все-таки какой короткий век выпал вашему отцу: всего 61 год! Сколько он мог бы еще написать, сколько добрых дел мог бы сделать…
— Уверена, что уход отца был угоден многим. Он слишком многое знал. И он понимал, что его боятся. Второй удар случился у папы после того, как в больнице, где он лежал после первого инсульта, его посетили двое в штатском с удостоверениями. Об этом Дарье сказали медбрат и медсестра, дежурившие в тот день. А через несколько ней они заявили, что никто не приходил… Отец тогда впал в кому на полтора месяца. После этого он уже не мог оправиться.
Помню, как после третьего инсульта папа целыми днями лежал, безучастно глядя перед собой. Совсем недавно могучий, хохочущий, способный работать по 16 часов в сутки, он превратился в худого белобородого старика. Никогда не забуду его страдальчески-прекрасное, почти иконописное лицо в последние дни…
— Мы встретились с вами в Гороховце. Чудесный город, отметивший 850-летие. Его ваш отец сделал родиной своего любимого героя — Штирлица. Открылась выставка, посвященная этому литературному и кинематографическому герою, а в будущем планируется открыть музей. Вам не кажется это притянутым за уши?
— Нет, абсолютно. Все логично. Папа в 1948 году, будучи студентом Института востоковедения, в котором была военная кафедра, приезжал в Гороховец в военный лагерь. Молодой парень увидел все эти красоты. Папа очень тонко воспринимал красоту. Он говорил: «Если я вижу красоту, как я могу не поделиться этим с другими?» То есть впечатление от Гороховца было таким сильным, что через 20 лет, когда папа стал писать первый роман о Штирлице, он решил подарить всю эту красоту своему любимому герою. Гороховец — то место, где Штирлиц вырос, куда стремился. Мне кажется, это была хорошая идея и для самого персонажа, и, конечно же, для Гороховца, потому что город дивный, город редкой красоты. И развивать туризм надо. И почему, в конце концов, нельзя? Есть же великолепный музей Шерлока Холмса в Лондоне? Так почему в Гороховце не может быть музея Штирлица?
— У вас будут просить экспонаты для будущего музея?
— Мы дадим все архивные документы, относящиеся к Штирлицу, — ксерокопии и оригиналы. Дадим одну из печатных машинок папы, на которой он печатал роман «Семнадцать мгновений весны». Мы сделали уже запрос в ФСБ, нас отправили во внешнюю разведку, они тоже обещают интересные документы. В конце концов, Штирлиц — это образ собирательный. Рассказать ведь можно и о Зорге, и о Кузнецове, и о Маневиче… У них это так и задумано, кстати.
Мы давно могли выступить с инициативой создать музей Штирлица в Москве. Но ведь это было бы не то. Папина мысль была, что настоящая Россия — в глубинке. Когда я получила письмо из Гороховца от местных жителей с предложением сделать выставку, а потом — музей, я читала его со слезами на глазах. Просто рыдала от счастья!
— Один музей уже есть — в Крыму, в Мухалатке, где ваш отец поселился в 1983 году.
— Мы с мужем как раз едем туда. Этот музей — оброк и барщину — Надим тащит на своей спине уже 25 лет. В лихие 90-е он папин дом ремонтировал, поддерживал. Сейчас мы там еще один дом построили — рядом, потому что невозможно жить в музее. Раньше мы с кастрюлей с макаронами убегали в сад, когда приходила публика смотреть музей. Потому что кухня, наши комнаты и папина вотчина — все было под одной крышей. А теперь весь дом — музей.
Мы недалеко, в Ялте, установили памятник папе. Заказали его Александру Рукавишникову, замечательному российскому скульптору. Памятник стоит возле отеля «Ореанда», где папа проводил съезды писателей детективного и политического романа, где они, писатели, гудели по-русски…
Папа много вещей написал в Крыму. И наш музей очень любят в том числе и местные жители. У нас там великолепный, серьезный, вдумчивый экскурсовод Андрей Елисеев, из староверов. Он художник по профессии, но ради доброго дела переквалифицировался. За порядком в Доме-музее и за садом приглядывает очаровательная и трудолюбивая Ольга Шульга — благодаря ей и розы цветут, как при папе, и виноград, и всякие овощи вовсю растут. А архивами папы в музее занимается Алексей Репин. Он историк по образованию, досконально их изучил, нашел никогда ранее не печатавшиеся произведения о Штирлице, и они были недавно изданы!
— Вам удалось отстоять квартиру в Доме на набережной? Вы ведь хотели открыть там музей, но появились какие-то аферисты…
— Да, болезненный момент. К сожалению, пожилые люди иногда оказываются под влиянием разных подозрительных личностей. Это случилось с нашей мамой, но нам, к счастью, удалось квартиру отбить. Я хочу установить на доме мемориальную доску. А что касается музея, то сделать его на втором этаже оказалось проблематично. Если был бы первый — было бы проще. Но подумаем. Квартира, к счастью, теперь уже принадлежит моим детям — Алисе и Юлику. Они деда любят и, я думаю, будут хранить его память и в Крыму, и в Москве. Вот Юлька, мой сын, — он пианист, учится в Женеве в консерватории — буквально на два дня в учебное время вырвался, чтобы дать небольшой концерт в библиотеке имени Алвара Аалто в Выборге, где открывалась выставка, посвященная папе. Разве это не любовь мальчика к России и к деду?
— Однако какое разнообразие талантов! Сын — пианист. А дочь?
— Алиса могла бы быть художником, как тетя, но не пошла, к сожалению, по этому пути. Могла быть профессиональной теннисисткой, но это ее тоже не увлекло. Сейчас дочь работает в банке и всех, простите за выражение, строит. А сын Дарьи Филипп увлекся фермерством, представляете? Очень талантливый парень. У него все прекрасно шло на телевидении, но он вдруг решил резко изменить жизнь. И все получается!
Так что со всеми нами, что называется, не соскучишься. Мы — да, многолики и многогранны. И это здорово!