— Дима, это ведь не тот случай, когда «над вымыслом слезами обольюсь»? Именно так все и было?
— Вся эта история основана на реальных событиях. Я около двадцати лет езжу в Шенкурский район Архангельской области. Там несколько деревень, расположенных вдоль русла реки Паденьга. Места заповедные: кругом тайга, от шоссе 50 километров по грунтовой дороге.
— Как тебя туда занесло?
— Однажды меня привезли с собой друзья-охотники. И я, в то время совсем не охотник, неожиданно прикипел к этим местам и вернулся туда уже следующей осенью. С тех пор дважды в год, в сезон весенней и осенней охоты, стал ездить на Паденьгу.
— Домом, наверное, уже обзавелся?
— Нет, мне не хотелось обрастать там имуществом, хотя и раньше, и даже сейчас дома недорого стоят. Веду кочевой образ жизни. Сначала жил со знакомым художником в избе, которую тот снимал. Потом переехал к хозяину той избы в летний домик, очень простой, где, кроме трех кроватей и печки, больше ничего не было. Но несколько лет назад мы с ним поссорились на почве политики. Сцепились не на шутку, утром он пришел к нам с женой с окровавленными после разделки дичи руками и сказал: «Будь моя воля, я бы вас расстрелял!» Мы тут же собрались и уехали в Москву. Не из страха, конечно.
— Москвичи там гастролеры, а местные выживают как умеют…
— Русский крестьянин убежден в том, что работа — это исключительно физический труд на земле. Все остальное — времяпрепровождение. Тот самый хозяин, который грозился нас застрелить, сказал моему товарищу, художнику: «За что вы деньги получаете? Мазать-то и я могу!» Конечно, состояние северной русской деревни очень печальное. Люди доживают свой век, школы закрывают и возят детей из окрестных деревень учиться туда, где еще теплится жизнь. А тех, кто постарше, — в интернат. Работы нет никакой, только на лесопилке у местного помещика. Да в лавке у чеченцев. Женщины собирают грибы-ягоды, которые сдают заготовителям за бесценок, мужики браконьерствуют или рубят лес. Тоже втихую. Дети подрастают и уезжают опрометью прочь.
— Что тебя-то туда так сильно влечет? Природа заповедная?
— Природа там, конечно, особенная, совсем дикая. Но вот люди порой относятся к ней по-свински. Приведу пример. Мужики из деревни, что выше по течению реки, с пьяных глаз, очевидно, решили рыбы добыть. Поставили у себя сети, поднялись вверх на километр и вылили в реку несколько бочек с хлором. Рыба в панике бросилась вниз по течению, прямо в сети, а потом все живое всплыло кверху брюхом. До меня не доходит, как люди могут так относиться к местам, где они родились и живут, к местам, которые их еще пока кормят. Что это? Безразличие? Возможно. Из русской патриархальной жизни ушло самое главное — любовь. К близким. К земле своей. К соседям. К самим себе. А без любви какая жизнь? Сплошное жлобство и свинство.
— В общем, прощай, патриархальная жизнь...
— Я не имею права осуждать этих людей. У них доля тяжелая, а образование не шибко обширное, да и книжек они, как правило, не читают. Обидно, что духовный и нравственный климат в отечестве нашем таких вот граждан без любви штампует почем зря. И с каждым годом их все больше. К несчастью, эта не только русская беда. Человечество стремительно вырождается, превращается в какой-то технологический придаток к несуществующему кибернетическому пространству. Может, только дикие племена Амазонии сохранили в себе еще эту нравственную чистоту. В северных наших краях ее уж точно не осталось. Хотя и техника сюда, слава богу, продирается словно сквозь чащу. Чтобы позвонить в Москву, нужно с мобильным на елку залезть. Иначе не ловит сигнал. А вот как поймает, так нашей деревне конец придет. Окончательно.
— Что тебя там еще поражает?
— Иногда слушаю истории, которые местные жители рассказывают с улыбкой, с усмешкой, и чувствую, как волосы дыбом встают. При этом понимаешь, что все произошло на самом деле. Это не кино. У меня в первые годы, когда я только начал туда ездить, было ощущение, словно я где-то на Диком Западе, в каком-нибудь Техасе девятнадцатого века.
— До смертоубийства доходит?
— Происходят какие-то шекспировские и древнегреческие трагедии на крошечной территории. Один парень застрелил из ружья своего односельчанина только за то, что тот нехорошо посмотрел на его жену. Два года назад местную фельдшерицу приревновал ее сожитель. Она вернулась от пациента, и он при ребенке убил ее, ушел в огород и из того же ружья убил себя. Третий повесился. Четвертого дружок утопил в болоте. Словом, в наших северных краях смертоубийство процветает со страшной силой. Я думал, почему так: с одной стороны, жестокость, с другой — эта детская наивность. Может, оттого это, что люди в основной своей массе неверующие? Там даже церквей нет, есть отреставрированная часовенка. Батюшка ее освятил когда-то, да навещает редко, потому что до той часовни ему 70 километров пути. Даже на Пасху граждане служат самостоятельно. Батюшка приезжает два раза в год, в основном детей окрестить… Но ни литургии, ни исповеди, ни причастия.
— Какой-то затерянный мир!
— Зато практически сразу ты забываешь обо всем, что обычно волнует горожанина. Здесь я поймал себя на мысли, что если случится ядерная война или государственный переворот, то там об этом узнают не скоро, не сильно удивятся и уж точно не изменят образа жизни. Им на всю эту столичную суету, на эти наши страсти московские наплевать. Никого они не боятся. Никто им не указ. Глядят в телик, кушают водочку да посмеиваются над нами, дураками.
— Там ты и встретил Бьянку, которая тебя вдохновила написать роман?
— Да, несколько лет назад туда привезли из Москвы чудесную породистую собаку, лайку. Таких в этих краях никогда не видели. Прежний хозяин думал, что в деревне, на воле, ей будет лучше, чем в городе. Каждый раз, останавливаясь там, я ее видел и подкармливал. Звали ее Тайга. Она забеременела от местного кобеля и родила несчастных щеночков, в которых от мамы уже породы было мало. Во время сенокоса ей отрезало задние лапы косилкой, и она долго ходила калекой по двору, передвигаясь на культях. И потом хозяин ее застрелил. История тронула мое сердце. Я думал о том, что Бьянка ведь родилась совсем для иной жизни, да вот попала в другой мир. И мир этот, совсем для нее чужой, попросту уничтожил и породу ее, и саму лайку. Так и с людьми бывает подчас.
— Книга писалась на одном дыхании?
— Нет, я начал писать давно. Потом бросил, и роман долго лежал без призора. А прошлым сентябрем мы с приятелем вновь отправились на охоту, но стояла жаркая погода, когда в лесу делать нечего, и я вновь засел за роман, а в Москве за два-три месяца дописал. Хоть и пишу, по выражению Набокова, медленно, как улитка. Прочитал, и мне показалось: что получилось.
— Все, кто читал роман, отмечают изумительный русский язык, живой, образный, емкий… Сродни тургеневскому.
— Что касается языка, я стараюсь писать так, чтобы это было зримо, «вкусно» во всех смыслах этого слова. Есть классический пример: когда ты пишешь слово «лимон», читатель должен ощущать кислоту. Конечно, в тексте присутствуют словечки из северного говора, например, «своротка» (поворот) или выражение «сей год», которое там употребляют. Кстати, расстрельщик мой несколько лет назад составил словарь местных говоров, который к его дню рождения я издал на свои средства. Я пользовался этим словарем, когда писал роман. Спасибо ему за это. Так что языковая зримость вместе с русским северным лексиконом, возможно, и создают такой эффект.
— Один из рецензентов книги, режиссер Андрей Сергеевич Кончаловский, тоже отметил «вкус» романа.
— Когда роман был написан, встал вопрос, кто из известных людей оставил бы отзыв. Мне дали телефон Кончаловского, с которым я не был знаком. Позвонил: «Андрей Сергеевич, вы меня не знаете, но можете ли прочитать текст?» Он ответил, что ставит сейчас спектакль в Неаполе и очень занят. «Может, фрагмент посмотрите?» — спросил я. «Как я могу судить по фрагменту? Присылайте рукопись». Отправил, месяца два ждал. Время от времени позванивал. Он говорил, что начал читать, а потом прислал текст, который меня порадовал и приятно удивил. Он начинается со слов: «Этот роман нельзя читать. Его нужно смаковать».
* * *
— Можешь назвать писателей, которые были твоими литературными маяками?
— Ты ведь знаешь, что мой отец — один из классиков советской юношеской литературы. Но этой литературой я еще в детстве переболел. Так что моими учителями в литературе, помимо отца, были писатели, чье творчество было ближе моему складу души. Некоторых я знал лично. Самый первый в этом списке — великий Габриэль Гарсиа Маркес, которого я впервые прочитал еще в конце семидесятых, а потом, в 1985-м, познакомился с ним в Москве. Мы долго говорили, и я признался, что вожделею его слогом, особенно в оригинале, теми образами, которые он создает своими фантазиями. Второй мой учитель — Виктор Петрович Астафьев. Он часто бывал в доме моих родителей, оставался ночевать, выпивал крепко не раз, и первую свою повесть я отправил ему в конце 70-х. Он прочел и прислал подробное письмо. Там были такие строки: «Я рад, что ты хочешь прикоснуться к литературе, но тебе надо больше работать, больше писать, больше думать о том, что ты пишешь». Он не сказал: «Дима, займись чем-нибудь другим!»
— Кого бы ты еще хотел назвать в этом ряду?
— Бунина, конечно. У меня был период, когда я каждый день глотал по нескольку его рассказов, пока не прочитал полное собрание сочинений. А недавно жена меня пристрастила к Набокову. Маша — больший любитель классической литературы, чем я, потому что она читала такие вещи, которые я не могу осилить, например, роман Джойса «Улисс» или «Петербург» Белого. Недавно мы были во Франции и специально заехали в Монтрё, где жил Набоков. Нам показали его номер в гостинице, где по-прежнему стоит его стол с чернильной кляксой в ящике. Шестнадцать лет он жил в этом отеле, в номере на шестом этаже. Сегодня одна ночь там обойдется в тысячу швейцарских франков. Как мне сказала одна ценительница Набокова, «девочка долго его кормила», имея в виду Лолиту. Конечно, самые большие деньги он сделал на этой книге, которая была абсолютно конъюнктурной, рассчитанной на скандал в американском и европейском истеблишменте. Потом мы с женой поехали на могилу писателя, прибрались там, полили кусты и оставили корзину желтых цветов.
— А Юлиан Семенов оказал на тебя какое-то влияние?
— У него есть литературный прием, но я им пользуюсь очень редко. Я его называю «повествование в скобках». Юлиан Семенов пишет, скажем, так: «Человек подошел к стойке бара, — дальше начинается то самое повествование. (Он не был в этих местах пятьдесят лет. За это время многое изменилось: постарели люди, дома обветшали, но сердце его тянулось сюда все эти годы.) — И заказал кружку пива». (Смеется.)
— Я ведь не случайно спросила тебя про Юлиана. Мы с тобой работали в созданном им ежемесячнике «Совершенно секретно» в самую золотую пору. Ты занимался журналистскими расследованиями. Какое из них самое-самое?
— Самое — это, конечно, покушение КГБ на Солженицына. Все произошло достаточно случайно. В редакцию «Совершенно секретно» пришел человек, его звали Борис Иванов, подполковник КГБ в отставке, со словами: «Я вам принес свои мемуары». Как относятся в редакциях к мемуарам отставников? Без особого вдохновения. И вдруг он мне начинает рассказывать, как в 1971 году принимал участие в покушении на Солженицына. В операции участвовали несколько человек, в том числе некий чекист из центра. Подполковник Иванов видел, как к Солженицыну, который с приятелем зашел в магазин, вплотную приблизились сотрудники КГБ, а потом, возвратившись в машину, сказал: «Все, теперь ему крышка. Он долго не протянет!» Я не очень ему поверил. Попросил оставить эти записки, и, наверное, неделю все лежало без движения. А потом я написал Солженицыну письмо примерно такого содержания: «Уважаемый Александр Исаевич! Не было ли с вами чего-то странного в Новочеркасске летом 1971 года»?
* * *
— Он, кажется, тогда не очень жаловал российских журналистов?
— Да, только буквально через два дня по факсу пришел ответ из Вермонта, что укола Солженицын не помнит, но у него внезапно стала сильно болеть кожа по всему левому боку, а потом проявился непонятный ожог с волдырями по всему бедру. Он поехал в Москву и остановился на даче у Ростроповича с Вишневской в Жуковке, а уж они вызвали ему врача.
— Сенсационные подробности!
— Я начал копать и нашел врача, который его лечил. Он показал мне свои записи, которые вел и, к счастью, сохранил. С помощью знакомых медиков удалось составить подробную картину заболевания Солженицына с симптоматикой. Я передал материал на экспертизу руководителю республиканского центра лечения острых отравлений при НИИ Склифосовского Евгению Лужникову. Он ответил, что данные симптомы характерны для отравления рицином.
Дальше редакция направила запрос в КГБ. Там тогда в должности заместителя председателя работал нынешний депутат Слава Никонов. Он сообщил, что все данные на Солженицына, все тома разработок на него уничтожены, «ибо утратили свою актуальность и не представляют оперативной и исторической ценности».
— Материал имел эффект бомбы!
— Но у нас с Артемом Боровиком из-за него возник конфликт. Я понимал, что редакция мне много не заплатит за это расследование, и спросил Артема: «Ты не против, если я опубликую материал одновременно с «Совсеком» на Западе?» Он согласился. Я договорился с пулом изданий через итальянскую газету «Ла Стампа». У них был контракт с Горбачевым, они публиковали его статьи, которые потом расходились по европейской прессе. Номер «Совершенно секретно» с моим расследованием должен был выйти в пятницу. Я накануне позвонил в «Ла Стампа» и сказал: «Запускайте!» В пятницу выходят все главные европейские газеты с этим материалом. Кроме «Совершенно секретно»! Что-то произошло в типографии, какая-то накладка, и тираж задержали до понедельника. А уже в пятницу ТАСС передал, что западные СМИ сообщают о покушении на Солженицына…
Тема обиделся. Это стало трещиной в наших отношениях.
— Ну а с Солженицыным ты потом встречался, когда он вернулся в Россию?
— Нет, и очень об этом жалею. Я переписывался с Натальей Солженицыной, а в прошлом году она мне рассказала: «Знаете, мы же нашли с Александром Исаевичем подполковника Иванова и ездили к нему. Он говорил, что после этого материала у него начались большие неприятности. А вскоре его не стало…»
— А сегодня тебя уже не привлекает жанр журналистских расследований?
— Журналистика — прекрасная вещь, отличное подспорье для литературы. Все писатели были когда-то журналистами. Меня вдохновляют интересные люди, и я с удовольствием пишу о них. Расследованиями я занимался, когда это было небезопасно, но возможно. Открывались архивы, люди начинали говорить, не опасаясь за свою свободу. В этом году я предложил одному изданию, которое не стану здесь называть, мой текст о покушении на Солженицына с дополнениями и правкой. Отправил — молчание. Перезваниваю: «Получили?» — «Да, старик, мы получили, но печатать мы это не сможем… Ты же сам понимаешь…» Конечно, понимаю. Но до сих пор верю наивно.