30-летнего Сергея Довлатова сыграл 36-летний сербский актер Милан Марич, хотя на эту роль изначально претендовал Иван Ургант. У него были замечательные пробы, но сложный график. Ургант действительно имеет некоторое портретное сходство с Довлатовым и мечтал когда-нибудь его сыграть. Что бы из этого вышло — бог весть. У Германа-младшего в картине Иосифа Бродского сыграл Артур Бесчастный, а жену Довлатова — польская актриса Хелена Суецка. Накануне мировой премьеры его фильма в Берлине мы поговорили с Алексеем Германом.
— Я был три года назад на Берлинском кинофестивале с фильмом «Под электрическими облаками», — вспоминает Алексей. — Теперь с ужасом туда еду, поскольку не готов к премьере ни морально, ни физически. Здорово, что мы опять попали в Берлин. Как воспримут «Довлатова» западные люди, не знаю. Мы пытались делать картину не экспортную. Думаю, что сложно ее будут воспринимать. Кто-то фильм просто не поймет. Наша жизнь сложна для понимания западного зрителя, который любит очевидные вещи, простые выводы: русские такие, потому что… Россия такая, потому что… В других случаях ему трудно.
— Не стоит волноваться и спать по два часа. Дело сделано, остальное — не в ваших силах.
— Это правда. Но я очень мало сплю, занимаюсь картиной по 18 часов в день. Нервозности нет, а недосып оттого, что у нас нет сил и людей, чтобы двигать несколько премьер. Мы не можем залить это деньгами. Работает ограниченный круг людей за небольшие зарплаты. Все подменяют всех, а это чудовищно тяжело.
— Фильм завершает пространный список благодарностей — Никита Михалков, недавно ушедшая от нас Маша Саакян, талантливый режиссер, Антон Губанков, погибший вместе с ансамблем Александрова… Чем они помогли?
— Никита Михалков вообще спас картину. Не буду объяснять, почему и как, но очень помог. У меня сложные с ним отношения, я часто с ним не согласен, но он повел себя по отношению к нашему фильму благородно. Маша Саакян помогала искать артистов в Армении, делала там пробы. И покойный Антон Губанков помогал. Нам помогали многие люди, включая жителей Петербурга, приносивших вещи, документы, свидетельства той эпохи.
— Вместе с вашими героями погружаешься в советскую эпоху, и туда уже точно не хочется. Вы же застали советский Ленинград. Какие остались воспоминания?
— Разные. Есть ощущение от города. Я помню улицы, цвета, дворы, подъезды, которые пахли, не закрывающиеся двери и помойные баки. Остались обрывки воспоминаний о друзьях моих родителей, интеллигентских посиделках. Помню, как Стругацкий к нам домой приходил, какие-то разговоры… Поскольку я сам из Ленинграда, позже родился, но вырос примерно на тех улицах, что и наши герои.
— Советская эпоха связана для вас с тем временем, когда ваши родители были молодыми?
— Конечно. Собственно говоря, одна из мотиваций «Довлатова» — вернуться в то время. Это еще некая психотерапия и, возможно, романтический взгляд. Мне кажется, что при всех ужасах того времени талантливых людей было много, и жизнь какая-то была. Да, сложная, такая-сякая, но она была. Люди были с другими лицами, энергией и дарованием, в том числе и на «Ленфильме». С прямыми спинами.
— Ваши герои никогда не остаются наедине с собой. Постоянно чувствуешь их кучность, они всегда вместе — на коммунальной кухне, в гостях...
— Не хотелось делать фильм про писателя, печально и одиноко печатающего свои произведения на машинке. Хотелось сделать кино про среду, про людей, время, рассказать про поколение, про споры и дружбу, через общее перейти к частному.
— Ваш Довлатов — как князь на фоне советской унылости. Не зря студентки-филологи называли его «наш араб» за сходство с Омаром Шарифом.
— Он таким и был — огромным, красивым, тонким и ранимым человеком. Мы, собственно говоря, такого актера и искали, поэтому он — иностранец. Старались не только на мифы ориентироваться: как Довлатов в халате сидел зимой на Невском проспекте. Он же был трудоголик, много писал, рано вставал. Не совсем соответствовал стереотипам: халат, бухло и лень.
— Наверняка Милан Марич понятия не имел, кто такой Довлатов. Важно было, чтобы он прочитал его прозу? Имело для вас это значение?
— Если ты — тонкий, хороший артист и хотя бы примерно понимаешь проблематику, то можешь поставить себя в предлагаемые обстоятельства. Важно и то, что актер заимствовал какие-то жесты Довлатова, посмотрел и послушал, как он говорил. До определенной степени важно, чтобы прочел прозу. Мы же не сразу начали Милана снимать. Сначала поселили его на пять месяцев в Питере, откармливали салом и пельменями, чтобы стал толще, чтобы успел что-то прочитать. Дали ему время на адаптацию.
— Бродский, по счастью, не получился на экране смешным, хотя такая вероятность была, поскольку у каждого из нас свои представления о нем.
— Потому что мы убрали историю про памятники, ушли от того, когда писателей и поэтов изображают бесконечно говорящими о литературе. Мы попытались убрать «котурны», добивались того, чтобы актеры играли не образы времени, не талант, не будущего лауреата Нобелевской премии, а человеческие состояния, когда страшно, непонятно, не хочется уезжать — не понимаешь, как там будет… То, что Бродский — великий поэт, было обстоятельством в постановке задачи актеру. Допустим, сидит мой папа со Стругацким. Они же разговаривают как люди, а не как режиссер и писатель. Просто один снимает кино, а другой пишет, и это некие обстоятельства. И это единственный путь не превратить все в пафос.
— Правда ли, что актера на роль Бродского вам подсказал Константин Эрнст?
— Да. Мы не могли найти, а он подсказал. Актеров выбирали мучительно и долго. Помню, сидели, смотрели каких-то «Бродских» и понимали, что все не то. Константин предложил попробовать Артура Бессчастного. Попробовали — стало понятно, что это Бродский.
— Меня как зрителя не покидало ощущение, что вашему Довлатову так мало осталось жить, а он все мечется, чего-то хочет. Вы сами об этом помнили, создавая его образ?
— Мы с Юлией Тупикиной сначала написали один вариант сценария, потом что-то переписывали. Не помню уже, закладывали мы то, о чем вы говорите, или нет. Такие вещи сотканы даже не из настроения, это какой-то пятый пласт: чем больше пластов, тем лучше. Настоящего Довлатова, каким его знали близкие и друзья, мы не знаем. Есть только наше ощущение от того, каким он мог бы быть в 1971 году. Это мы и попытались воплотить, не претендуя на документальность.
— Вы ведь изначально думали об экранизации. Какие произведения Довлатова вас увлекли?
— Я думал про «Заповедник». Начал перечитывать — и понял, что поставить его нереально. К сожалению, проза Довлатова не поддается экранизации.
«Я не паразитирую на предках, не открываю фонды их имени»
— Многие вас теперь называют по имени-отчеству. К вам и на площадке так обращаются?
— Да лет пятнадцать уже, потому что это элемент контроля над коллективом. А как иначе? Только так, за исключением нескольких людей. Мы демократию уважаем, но не практикуем. У нас выстраивается весьма жесткая командная система, иначе люди не работают. В наше время мало осталось профессионалов. Все меньше становится специалистов, которые что-то умеют. Стандарты советского кино уходят, люди советского кино уходят, меняются отношения… Нынешнее кинопроизводство заточено процентов на 70–80 на сериалы.
— В таких условиях работа становится мукой? Или она все-таки в радость?
— Да, она мука. Нам повезло, что у нас есть талантливые люди: художник Лена Окопная, оператор Лукаш Зал (он из Польши. — С.Х.), актеры… Был пул талантливых людей, и это все тянуло. Но все равно невероятно тяжело работать, тем более что и большого бюджета у нас не было.
— А вы сами — мучительный режиссер? Трудно с вами?
— Мне это глубоко неинтересно. Какая разница, какой я? Мы же не пришли для приятного времяпрепровождения за гонорар. Разные люди работают на фильме: кому-то важно сделать все хорошо, а кому-то нет. Меня не волнует то, что кому-то будет сложно, но это не означает, что у нас нет команды. За нами идет какое-то количество людей из картины в картину. К сожалению, с кем-то приходится прощаться. Не потому что мы плохие, а потому что разрушены профессиональные навыки, люди привыкли все делать тяп-ляп. Меня раздражает, когда в сериалах и фильмах вдруг вылезает что-то современное. Видно же, что он не из того времени! Раздражают сериальные лица на экране… Чтобы этого не было, требуется большая и серьезная работа.
— Прекрасно, что семье Довлатовых хватило такта и ума не мешать картине, не добиваться приукрашивания главного героя.
— Потому что они очень интеллигентные люди. Разговоры о том, как сложно с ними договориться, что они такие ужасные и всех мучают, все запрещают, — выдуманы. Это же вопрос взаимоуважения и нормальной коммуникации. Семья Сергея Донатовича вела себя благородно, ничего не навязывала. Она стала нашей союзницей. Мы постоянно созваниваемся. Катя приедет на премьеру в Берлин.
— Какая взаимосвязь между вашим дедом Юрием Германом и Сергеем Довлатовым?
— По-моему, дед как-то помогал семье Довлатовых, его брату Борису. Мало того, они жили у нас на даче.
— Ваш дед ушел из жизни до вашего рождения. Но вы чувствуете себя внуком писателя?
— Я — внук двух писателей (дед по материнской линии — Александр Борщаговский. — С.Х.). Да, понимаю, ощущаю, но не чувствую себя внуком писателя, потому что писатель — это профессия. У меня очень простое отношение к моему наследию и к моей семье. Я на ней не паразитирую. Да, уважаю, что-то знаю, что-то нет, потому что мама умерла неожиданно. Я этого не ожидал. Но я не паразитирую на предках, не открываю фонды их имени, не выбиваю за это недвижимость…
— Я о другом. Есть же необъяснимые внутренние связи?
— Наверное, есть. Я думаю об этом. Генетика — важная наука. Но мы сейчас ступаем на почву сложноуловимых, интимных ощущений, для рассуждения о которых надо иметь меньшую степень усталости. Сейчас мне это тяжело.