Заходим в кабинет. Спесивцев усаживается в роскошное высокое кресло, похожее трон. На столе лежит непонятный агрегат, напоминающий фен. Оказалось, что это согнутая в бараний рог сковорода. «Все думают, что наши руководители субтильные, — поясняет хозяин кабинета. — А вот член президентского совета взял да и согнул на сцене сковороду». Начинаем мы разговор с обсуждения фильма «Смерть Сталина», о котором в тот день только и говорили.
— У меня к Сталину есть свои личные претензии, — говорит Вячеслав Спесивцев. — Мой дед был партийным деятелем. Он влюбился в молодую женщину, увидев ее еще до революции на ярмарке в Воронеже, и украл. Они поженились. А отец этой дамы, ставшей впоследствии моей бабушкой, был священнослужителем. Пришел 1917 год, и кто-то настучал, что у партработника-то жена верующая. Деду сказали: «Выбирай: она или партия? Он выбрал жену. Вот любовь-то была! И всю семью, а она ему нарожала 11 детей, Сталин отправил потом в Ханты-Мансийский округ. Моя бабушка заболела тифом в вагоне, в котором везли ссыльных, и ее выкинули в тайге из поезда, чтобы не заразились остальные. К волкам выкинули. Живую!
— Сгинула навеки?
— Конечно. А потом судьба так повернула, и я стал лауреатом премии имени Ленинского комсомола, получал ее вместе с Давидом Тухмановым. Получается, что, занимаясь искусством, все мы славили Сталина. А он выбросил мою бабушку из вагона. Время, в которое мы попали, называют негативным. Но мне нравится, что моя жизнь пришлась на разные периоды в жизни страны. Есть с чем сравнить, понять, зачем я родился и дожил до 75 лет. Пора подводить итоги, ставить черточки. А я этого сделать не могу, потому что было положительное и отрицательное в разные времена. Театральные деятели всегда задаются вопросом: куда дальше идти? Весь мир не задает таких вопросов, а мы все ищем на них ответы. Если народ в театр ходит, значит, он нужен.
— А что театр вам дал?
— Все! Я мечтал создать свой театр и создал. Для чего вообще искусство? Мы пришли в этот мир, чтобы познать его и уже относительно познания обустроить. Я в пять лет захотел служить театру. Не мог без него. Тремя путями познавал мир. Первый — научный. Мы должны знать, что H2O — это вода, чтобы не выпить вместо нее серной кислоты. Второй путь — духовно-философский. Бессмертна ли душа, как она развивается? Это сложно попробовать, потому редко кто идет этим путем. И третий путь — художественное познание. Если мы его отметаем и говорим, что нам не нужен Пушкин, то превращаемся в котов. У меня есть кот. Он знает, где молоко, а где вода. Бога он не касается, а может, и касается. Откуда нам знать? Но без Пушкина он живет. Мы все чаще превращаемся в котов, отметая третий путь. Но Пушкин нам нужен, чтобы оставаться людьми.
Когда мне было пять лет, я жил в бараке в Царицыне. За стенкой дядя Сеня бил тетю Нюру, хотя она могла ему врезать гораздо серьезнее, потому что он пил, а она была здоровенная женщина. А я, сидя на подоконнике, вырезал и клеил кукол — Отелло и Дездемону. Я уже знал, кто они такие, потому что по телевизору показывали фильм. Детским умом понимал, что обязательно нужен театр, конфликт Отелло и Дездемоны, чтобы дядя Сеня не бил тетю Нюру. Я создал и продолжаю создавать театр, чтобы у меня за стенкой тетя Нюра была ограждена от побоев. Законом это не запретишь, хотя начинают принимать меры, защищающие от насилия в семье. Кто в итоге вырастет в такого дядю Сеню? Наши сегодняшние дети учатся в школе, изучают Пушкина, проходят «Горе от ума». Но каким образом? «Горе от ума» — пьеса. Читать монологи и диалоги девочкам и мальчикам скучно. Сегодняшние дети не должны жить скучно, чего-то бояться. Это мы всего пугались: вдруг Сталин всю семью отправит в Ханты-Мансийск?
«Когда меня не приняли в пионеры, я плакал»
— В вас тоже сидел страх?
— Еще какой. Я боялся, что меня куда-то сошлют. От меня отказалось все ЦК, все друзья, которые пили на моей кухне водку. Не дай бог, страх в вас закрадется и начнет руководить вами. Чем хорош Путин? Можно на него что угодно вешать, но он открыл церкви, дал человеку возможность поговорить с Богом напрямую. А Сталин и предыдущие Брежневы не верили в него. Да, возникла новая проблема. Все вдруг стали верующими. Никто же нас не слушает, кроме Бога. Никто! Министр культуры, что ли?
— Вы всегда ориентировались на молодых. Какой театр вам ближе — детской радости или детской скорби?
— В нем должны быть скорбь и радость, погибель и возрождение, и самое главное — любовь. Должен ли я любить человека, написавшего на меня донос? Я не мог год устроиться на работу дворником после того, как меня вызвали в ЦК партии и сказали: «Вы, оказывается, играете развратные сочинения?» Это про «Сто лет одиночества» Маркеса. Я начал говорить про его Нобелевскую премию и услышал в ответ: «Знаем, за что он ее получил. Не будете его играть. Но я был веселый и наглый и потому ответил: «Буду!» «А тогда вас вообще не будет», — сказали мне в ЦК.
— Что вам говорили, отказывая в работе дворника?
— Все занято. Мест нет. Мой первый театр носил имя Аркадия Гайдара. Его сын ненавидел пионерскую организацию. Он был военным летчиком, а его все время таскали на пионерские сборы. И все потому, что его отец написал «Тимура и его команду» про него. Когда меня в первый раз не приняли в пионеры, я плакал. А уж если в комсомол не брали — считай, закончились все твои театральные дела. Когда меня в первый раз вызвал первый секретарь райкома партии Зайцев, а мы тогда заняли первое место на театральном фестивале в Дубровнике со спектаклем «Праздник непослушания» Сергея Михалкова, я, наивный, пришел к нему с «Золотым глобусом». И услышал: «Зачем мне твой «Глобус»? Мне нужны пивные для рабочего класса». Я ему ответил: «Вы плохо кончите». А плохо кончил не он, а я. Во Дворец пионеров меня на пушечный выстрел не подпускали, потому что я — Спесивцев.
— Вы ведь и в театр попали не сразу?
— Я поступил в Театральное училище им. Щепкина после циркового училища. Когда я пришел показываться в театр к Юрию Петровичу Любимову, он спросил: «Говорят, ты клоун? Будешь у меня ставить пантомиму». «Десять дней, которые потрясли мир», «Гамлет», «Павшие и живые», «Тартюф» — это все мои пантомимы в Театре на Таганке. Но я оттуда ушел. А театр был будь здоров! Я сказал Юрию Петровичу: «Ухожу и буду делать свой театр». «Ты с ума сошел», — ответил он. А я сделал. У Театра на Красной Пресне люди стояли ночами, чтобы в него попасть. Тогда было три театра — «Ленком», «Таганка» и мой, где по ночам жгли костры, пока стояли в очереди за билетами.
— В какой момент почувствовали, что надо быть самостоятельным?
— Тогда и почувствовал. Приносил Любимову Камю и Сартра, хотел поставить. А он говорил: «Потом, пока поставим пантомиму». Высоцкий и Золотухин сказали, что он никогда мне не даст такой возможности, потому что это его театр. И правильно сделал, что не дал. Я понял, что Высоцкий, Золотухин и другие актеры «Таганки» были артистами его театра, а не моего. Мне нужен был синтетический актер, знающий свое тело, и я набрал детей. С ними можно было начинать актерскую систему, которую предполагал Станиславский. Его же не читает никто. Не обольщайся.
— Я когда-то всего прочитала.
— Ой, только не говори мне, что все восемь томов прочла. Никто их не читает. Станиславский — это сборник человеческих чувств и действий, которые он потом реализовал в МХТ. Я год не мог устроиться на работу, делать было нечего, вот я и прочел все восемь томов. Станиславский — гений, давший нам возможность понять, что надо делать. Он сказал, что основа театрального дела — действие, и нельзя ни в коем случае играть чувство. И вдруг я читаю в шестом томе совершенно другое — фразу, определившую будущее театра, того, где по линии действия покатится паровоз чувств. Сегодняшние дети воспитаны на клипах. Ко мне приходят папы и мамы и жалуются на то, что не понимают своих детей. Но не надо бояться. Они просто другие. У них срабатывает клиповое сознание, и Станиславский пришел к этому. У меня — восемь студий, где занимаются триста маленьких, триста средних и триста старших ребят.
— Зачем так много?
— Они стучатся. Каждое воскресенье приходят и говорят: «Дядя Слава, пусти нас заниматься в студию». И не потому, что я хороший. Нет! Просто мы бесплатно занимаемся, а сейчас всюду надо денежки платить. Вот дети набиваются и набиваются. Я всех беру. Кто-то остается, а кто-то уходит в лыжную секцию. Мы берем «Горе от ума» и разыгрываем. Проехали с этой пьесой весь мир, от Пекина до Колумбии. Ничего подобного ты не видела. Зрительный зал вместе с нами играет Грибоедова. Китайцам, к примеру, понятна фраза: «Служить бы рад, прислуживаться тошно», и они ее повторяют за нами. Знаешь, какая книга в Китае самая популярная?
— «Как закалялась сталь».
— Правильно. Китай такой скачок в экономике совершил! Он скоро будет первой страной мира. Они приняли нашу систему веры. 14 февраля мы сыграем «Ромео и Джульетту», где Джульеттой будет китаянка, а Ромео — француз. Мой сын Сема все это придумал — собрать со всего мира Ромео и Джульетт по Скайпу. Он репетирует с испанцем, казахом, грузином. Каждый будет говорить на родном языке. Семен — сегодняшний. Это я — старый мох. Четыре Джульетты и четыре Ромео у меня были в спектакле, еще тогда, когда первый секретарь райкома партии Зайцев запрещал мне играть Шекспира. Не смех ли это? А сам и семи классов не окончил.
— Мы студентами к вам ходили гуртом, правдами и неправдами прорывались на спектакли. Айтматовскую «Плаху» смотрели в подвале, где пахло супом.
— Это было в клубе партийных пенсионеров, в ЖЭКе. Мне его дали, и я из него сделал театр. Там действительно пахло капустой. А на спектакли ходила вся Москва.
Наш разговор прерывается, в кабинет заходит молодой человек.
— Это мой сын Вася, — говорит Спесивцев. — Вчера он был в Ярославле, договорился, что сыграем там «Молодую гвардию».
— Но самое главное — грядет юбилей Александра Невского, — говорит Василий Спесивцев. — Он же родился в Переславле-Залесском, где мы и сыграем в День России, 12 июня, спектакль на огромной сцене для пяти тысяч человек.
«Ильинский взял меня на курс с условием: «Придешь ко мне на похороны»
— Вы от актеров не устаете?
— Артисты — специфический, сумасшедший народ. Но без них нельзя. Когда я стал художественным руководителем Театра-студия киноактера, ко мне пришла Наталья Андрейченко, невероятно популярная после «Военно-полевого романа». Она сказала: «Как я хочу у вас играть!» И так несколько раз. «Так играй», — ответил ей. «Я беременна», — сказала Наташа. Это был настоящий спектакль, и он свидетельствует о том, что такое артист. В Театре киноактера у меня был спектакль «Бесы». Прошел первый акт, и помреж сказала, что дальше играть мы не можем. Оказывается, Нонна Мордюкова ушла домой. Она считала, что все уже сыграла. Рядом с театром жила Татьяна Конюхова, игравшая ту же роль во втором составе. Пошли за ней, привели. Полный зал на полторы тысячи мест. Таня говорит: «Как я буду играть? Нонна же была в первом акте?» Я велел ей не поворачиваться в сторону зрителей. Потом известный критик написал, что Мордюкова настолько гениальная артистка, что во втором акте ни разу не повернулась в зал, но как играла! Наутро вызываю Нонну. Она говорит: «Я все сыграла. Моя воля такая мощная, что ты как режиссер — отдыхай. Я казачка и живу по закону, который выбит коммунистами на реке Кубань». Но отказалась рассказать, что же это за надпись. Когда я побывал на ее родине, а моя жена — тоже казачка, специально поехал в станицу, где жила Нонна. Там прочел выбитый коммунистами лозунг: «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Только они такое могли придумать.
В годы советской власти в театре на Таганке мы играли спектакль 1 января в 12 дня. Представляешь, в каком состоянии были артисты? И какие тексты произносили: «Мы входим в Мавзолей, как в кабине рентгеновский… И Ленин, как рентген, просвечивает нас. Скажите, Ленин, мы такие, каких вы ждали?», «Уберите Ленина с денег, он для сердца и для знамен». Вознесенский, между прочим, «Антимиры». Один артист так запутался в тексте, что после спектакля французы написали в книге отзывов: спасибо такому-то, что не упал на сцене. Вот что такое артисты. Я с ними 60 лет. Их надо и жалеть и в строгости держать, потому что они — дети.
— Вы ведь и сами могли стать актером, учились у великого Игоря Ильинского.
— Я случайно к нему попал. Я занимался в студии Дворца пионеров, которую прошли Наташа Гундарева, Валера Белякович, Ролик Быков, Витя Татарский. После десятого класса решил поступать в театральное училище им. Щепкина при Малом театре. Пришел и прочитал «О, Волга, колыбель моя», начал плакать. Тетенька, которая нас прослушивала, сказала: «Мальчик, мы тебя не берем. Иди в инженеры. Ты никогда не будешь артистом». Для меня это был конец. Как если бы мне подписали смертный приговор. Я же, кроме театра, ничего не знал и не хотел. С горя пошел в цирковое училище, где меня взяли на клоуна. Это тоже артист. На третьем курсе позвонил мне Татарский. Он поступил в Щепку, и нужно было сделать этюд «Цирк», попросил помочь. Я стал с ним и его однокурсниками репетировать. Ильинский это увидел и сказал: «Спесивцев, они без тебя экзамен не сдадут». Так я пошел на экзамен с ними. А потом Ильинский взял меня на свой курс без экзаменов, но сказал: «Беру с одним условием: придешь ко мне на похороны, наклонишься над гробом и скажешь: «Игорь Владимирович, как договорились, я пришел». Не забудь текст». Он дал мне роль в Малом театре, и я репетировал с ним. И сделал то, о чем он просил.
— Как это объяснить? Чудачеством?
— Он был невероятно экстравагантным человеком. Только теперь я понимаю, что приходить на похороны — не такая простая вещь. Драматургия твоих мыслей ведь какова? Его же уже нет, то чего идти? Сейчас уходят мои любимые люди, сопровождавшие меня всю жизнь, — Миша Задорнов, Юра Тараторкин... Уже стали ученики уходить. Это все непросто. Поэтому Ильинский прямо сказал: «Не крути! Придешь или нет?» Мы заточены, как карандаши, на бессмертие. Не верим, что умрем и от нас ничего не останется. И я тоже. Я уверен, что бессмертен.
— Ильинский разговаривал с вами про жизнь?
— Все время. Когда он спрашивал, приду ли к нему на похороны, это про что? Ему было около 70, когда я к нему поступил. Ильинский был человеком внезапности, при этом — Героем Соцтруда. Когда мои юные актеры выросли из театра Гайдара, им надо было получать образование. Я должен был организовать курс в ГИТИСе. А как это сделать? Кто я такой? Да, популярный, но этого мало. Попросил Ильинского пойти к ректору ГИТИСа — бывшему секретарю Фрунзенского райкома партии: «Надевайте звезду, будете защищать». Мой первый спектакль, на который рванула вся Москва, — «Прощание с Матерой» по Распутину, произведения которого лежали под сукном у советского идеолога Зимянина. Он говорил, что пока жив, ничего этого не допустит. Пришли мы с Ильинским в ГИТИС, и ему в обмен на просьбу предложили учить курс танцоров Васильева и других, у кого не было высшего образования. Ильинский на это ответил: «Как же я буду их учить, когда у меня самого нет среднего образования?» Когда ректор сказал мне, что «Матера» никому не нужна, поставь веселый спектакль, Игорь Владимирович вдруг сказал: «Слав, а Х... то г...». Это про ректора. Встал и ушел. Что ему? Он был лауреатом Ленинских и Сталинских премий, великий актер.
— Что такое «Библия для детей» и «Амнистия души»? Стены вашего театра завешаны информацией об этом.
— Дети нуждаются в любви. Я сделал восемь спектаклей для них — «Библия для детей» — от Адама и Евы до Апокалипсиса. Мы играли «Крещение» в храме Христа Спасителя, и полторы тысячи детей сидели открыв рты. Они должны были насытиться пятью хлебами, отковыривая маленькими ручками хлебушек, передавать его друг другу. Мы взяли пять крупных буханок, и всем хватило. Дети были потрясены. Я сделал 17 уроков по классике — от «Горя от ума» и до «Войны мира». Меня спрашивают: «Тебе славы мало?» А я отвечаю: «Вы же будете руководить театром и дальше? Вам зрители нужны? А их надо воспитывать. К вам придут девочки и мальчики, которые ходят сегодня ко мне». Я иду в школу, но у нас некоторые дети сидят. В 1913 году была одна детская колония, а теперь их 60. 15 лет провожу фестиваль «Амнистия души», езжу по колониям, чтобы ребята не стали рецидивистами.