– Игорь Владимирович, вокруг вас — много мифов: то вы — тайный советник Горбачёва, то «теневой дипломат» Ельцина; то вообще с улицы возникли. Расскажите, пожалуйста, о себе.
– Странно, что ещё не сомневаются в моем существовании. В 1988-м я окончил исторический факультет МГУ, защитив красный диплом по французской революции. Поступило четыре предложения, из которых был вариант остаться на кафедре, но я выбрал институт Европы, который был создан Горбачёвым. В самом начале нас было около 10 человек там. Мы плотно работали с ЦК КПСС, международным отделом, писали бумаги лично для Михаила Сергеевича. В тех интервью, которые я давал в Бельгии и которые ложно интерпретированы российскими журналистами, говорилось именно так. Да, я — один из тех, кто разрабатывал для Горбачева досье, готовил его визиты, к примеру, в Ватикан, но не входил в круг в его личных советников.
– Как вы оказались в Европе?
– Тогда все бурно развивалось: с 1990-х я ездил в командировки в Европу, сохранилась даже моя переписка с покойным генсекретарем НАТО Манфредом Вернером. Я был 4-5-ым человеком из Союза, кто переступил порог этой организации. Хорошо ли это или плохо сейчас — в силу политики, которую ведёт РФ, вопрос — дискуссионный, но факт остается фактом. В 1992-м я защитил диссертацию о формировании культурного пространства в Европе. Стал советником европейского председателя Трехсторонней комиссии Жоржа Бертуэна. С 1991 по 1996-й мной были организованы большинство визитов российских парламентариев в Брюссель. Я всегда был независимым специалистом, поэтому могу вести параллельно массу проектов. В 2005-м больше полугода работал по договору в администрации президента. А меня уже заочно журналисты рассорили с Путиным, с которым, я, естественно, даже не знаком.
– Почему вы перестали сотрудничать с администрацией президента и эмигрировали?
– Недолгое время я разрабатывал предложения по внутренней политике, но вскоре мои идеи перестали быть востребованы. Мой отъезд связан с семейными причинами, а не политическими. Мне хотелось, чтобы дети получили хорошее европейское образование. Но главное — возможность реализовать мой культурный проект, о котором я грезил многие годы. Всегда хотел, чтобы моя коллекция русского авангарда вернулась в Россию и стала публичной, чтобы восполнились те лакуны, которые были и есть в русском авангарде.
Многие вещи начиная с 1920-х отправлялись в союзные республики и по провинциальным музеям России. А потом после распада СССР запасники начали массово распродаваться, как это было в Узбекистане. После провозглашения независимости республиканские музеи на Украине, в Азербайджане и др. избавились от русских работ. Третьяковская галерея же после долгих переговоров приняла, к счастью, коллекцию Костаки, которая теперь является практически основой нынешней коллекции по авангарду. Без неё Третьяковка была бы крайне бедной, и если взять, скажем Любовь Попову, то из 20 работ в Третьяковке — 16 из коллекции Костаки.
– Вы говорите, будто мечтали, чтобы ваша коллекция русского авангарда вернулась в Россию. Почему вы не передали её государству РФ?
– Мне было сказано, что это невозможно и что здесь это никого не интересует. Когда возникает вопрос денег, речь всегда идёт о конкуренции. Русского искусства очень много в частных руках, поэтому конкуренция жесточайшая. Никому, а особенно главным российским, американским и английским дилерам не нужно, чтобы появлялись новые, вновь открытые работы. Тогда картины входят в научный оборот, и предлагаемые на рынке работы могут потерять эксклюзивность. И тогда дилеры уже не могут просить с клиента колоссальные деньги. Рынок автоматически проседает.
Сейчас для дилеров идеальные условия: рынок русского авангарда напоминает надутый пузырь с астрономическими ценами. Их взвинтила узкая группа, которая умудряется продавать работы состоятельным людям. Но они покупают не картины, а биржевые вложения. Сегодня купили за 30 млн, и без разницы, какая там стоит подпись — Малевич или Кандинский. Важно, что стоит 30 млн. В этом пузыре условия таковы: что сегодня стоит 35 млн., через 5 лет будет — 40 млн. Поэтому никто не заинтересован в появлении нового музея. Вы же видите, как атакуют мой проект, который абсолютно научный и совершенно не коммерческий.
– Если все так, как вы говорите, то странно, почему вас не поддержали российские музейщики.
– Им тоже это невыгодно. Самые большие деньги они зарабатывают на том, что дают работы на международные выставки авангарда. Они вынуждены всех уверять в уникальности их работ, чтобы спрос и цена на аренду произведений не спадали. Многие директора европейских музеев мне жаловались на то, как сложно получить работы из российских музеев на выставки. Сами понимаете: когда структура является монополистом, она ведёт себя соответствующем образом.
Если появляются работы более высокого уровня, то это частично девальвирует уже признанные коллекции. В провинцию по проекту Луначарского с начала 1920-х годов посылались самые сильные произведения. Конечно, в Третьяковке и Русском музее есть безусловные шедевры. Однако уровень работ, отправленных в провинциальные музеи был не только не ниже, чем в ГТГ и ГРМ, а подчас даже и выше, поскольку старые музеи живописи с неохотой принимали новое искусство в двадцатые годы.
Наши музеи почему-то ведут себя как монополии. Приходишь в любой западный музей и смотришь спокойно все в запасниках. В Центре Помпиду мне, как специалисту, тут же открыли всю графику Шагала, по моей просьбе сняли с его работ несколько задников, так как, я считал, что их названия, датировки и провенанс нуждаются в уточнении. Вы представляете, как надо просить, сколько оббить порогов, подписать бумаг, чтобы посмотреть Малевича в запасниках Русского музея?
– Фантастика!
– Главное, чтобы у людей была возможность вживую смотреть русский авангард. В России колоссальное количество специалистов работает только по фотографиям. Они часто так и умирают, не видя подлинных работ. А в жизни ведь они выглядят иначе, чем на самом качественном снимке. Я давно предлагал сделать общую базу данных по всем российским музеям, где есть авангард, ведь он всегда обсуждался и подделывался. Эта база данных включала бы профессиональную съёмку, рентгенограммы, химию по работам каждого художника. Тогда при обсуждении можно было бы ссылаться на нечто объективное, а не на слова в воздух: «А мне кажется, это не так». Но этого никто никогда не сделает, потому что сопротивление музеев будет колоссальное. Они тем самым разрушат монополию: «Раз Малевич только у нас, значит, только мы можем сказать, подлинный он или нет».
– Вы откроете музей западного образца?
– Русский авангард — национальное искусство, достояние. Я решил, что он по-любому должен быть спасён, и где бы то ни было я сделаю музей. Это не дело одного дня: уехав в 2006-м, я 10 лет посвятил изучению русского авангарда. Хотя в университете изучал этот период, где нам преподавал Дмитрий Сарабьянов, который и привил мне любовь к этому искусству. Я работал во всех европейских архивах, в запасниках крупнейших музеях, в частности в парижском Центре Помпиду и кёльнском музее Людвига. Я хотел, чтобы моя коллекция не только была представлена, но и научно обоснована. Чтобы разговаривать можно было с экспертами, а не с арт-дилерами, которые придут и скажут: «Тут композиция распадается или ручка не дорисована, или ножка перерисована — ценность этой вещи не так высока». Для меня важны серьёзные научные аргументы, исследования.
– Почему вы открываете музей именно в Бельгии?
– Я здесь живу, я бельгиец. И решил навсегда вывести коллекцию из рыночного оборота и никогда её не разрывать. Здесь она будет выставлена для научных целей. У меня много архивов с документами. Я считаю, что изучение работ должно проходить в спокойном музейном состоянии, вне рынка. Если происходит открытие, когда доказывают, что работа является не школой какого-то великого мэтра, а произведением его самого, то должны собраться музейщики и спокойно все изучить и обсудить. И если все в порядке, устроить сенсацию. Но если это происходит на рынке, значит, работа, купленная за 10 долларов, вдруг повысится до 10 млн. Такого беспредела не должно быть!
– О происхождении вашей коллекции ходят слухи один другого чуднее. Расскажите, пожалуйста, все, как есть.
– Выдумка первая, якобы я владею работами из коллекции Наума Габо. Я этого никогда не говорил. Я — человек науки, говорю только фактически проверенные данные. Прадед моей жены Певзнер был двоюродным братом Антуана и Наума Габо. Они уехали из России в 1923-м году, и Певзнер жил в их комнате на Масловке, где оставались какие-то работы. Он вскоре умер, в этой комнате поселился его сын, который авангардом не интересовался, ничего не продавал, а хранил по привычке, потом передал коллекцию сыну, известному филателисту. Выдумали, что он получил часть коллекции Костаки. Это полный бред, потому что один коллекционер не будет делиться с другим. Другое дело, что он был знаком с Костаки с начала 1950-х, обменивался с ним. Естественно, у коллекционеров в Москве были одни и те же адреса и вообще была одна среда, располагающая к общению и обмену. Иногда, приходя покупать марки, ему попадались картины, какие-то он изредка приобретал.
– Все это касается коллекции вашей жены. А откуда происходит ваша?
– У неё много источников, в том числе музейных, так как я достаточно купил на так называемых музейных распродажах. Перечислять можно бесконечно, я же ничего не скрываю, пожалуйста, можно ознакомиться со всем в моем фонде. Отправьте запрос или приезжайте ознакомиться со всем лично.
– К директору Эрмитажа Орбели (1887-1961) ваша коллекция имеет отношение?
– Да, я купил работу Родченко в 1990-е у Камо Манукяна, который привёз коллекцию Орбели в Москву. Третьяковская галерея тоже купила у него картину Пуни, и, если я не ошибаюсь, Пётр Авен — Лентулова. Все приняли этот провенанс, хотя дальше у Манукяна начались проблемы, так как специалисты поняли, какое количество денег кроется в его коллекции. Он человек восточный, очень эмоциональный, не приемлющий инсинуаций и, естественно, он испортил отношения со многими экспертами. Но это абсолютно реальная история, о которой все знают, и я удивлён, что сейчас её называют мифом. В 2007-м году Камо Манукяна обокрали, о чем говорили все СМИ, включая Би-би-си. У него украли остатки коллекции, включающие Явленского, импрессионистов, Беллини…
– Вас справедливо связывают со скандальным делом Преображенских?
– Вы ссылаетесь на публикацию, которая является ложью от начала и до конца. Комментировать тут нечего. Никакой расписки о том, что я получил деньги от Преображенских в природе не существует. Меня пригласили для беседы (без повестки) в тот момент, когда шло дело Преображенской, но не потому что у нас с ней были коммерческие отношения (их не было), а потому что я её знал лично, как и многих галеристов. Сейчас на журналистку, которая опубликовала эту грязь в The Art Newspaper Russia, мы уже подали в бельгийский суд. Она получила уведомление и предстанет перед бельгийским судом за клевету и полное искажение информации. Если журналистка считает, что она провела расследование и таким образом представила мою биографию, ей придётся это подтвердить в суде документально.
– Как вам удалось перевезти свою коллекцию через границу РФ?
– Я не хранил работы в РФ. Часть была на Украине, другие — в Прибалтике. Произведения имеют отношение к РФ, но искусство авангарда не является монополией РФ. Это искусство и Украины, и Грузии, и прочих республик, где жили художники. Если кто-то хочет это проверить, может сделать запросы в Минкульт и таможенные структуры. Там не будет ни одного документа по поводу вывоза мною работ.
– Насколь велика ваша коллекция?
– Большая, в ней много также рисунков, эскизов, поэтому точные цифры назвать сложно. Фонд начнет публиковать в этом году каталог, где все будет.
– Почему вы решили основать музей под Брюсселем?
– Кто вам сказал, что он будет под Брюсселем? В самом Брюсселе! Эти люди, которые пытаются меня опорочить, даже не удосужились выяснить, что Брюссель состоит из 19 коммун, поэтому само название города по-английски и по-французски пишется во множественном числе. Так что мой музей откроется в самом большом частном парке с замком. Рядом находится выигрышное выставочное пространство Атомиум, где много посетителей.
– Кто из экспертов давал заключения по вашим работам?
– Заключения даются только тогда, когда работы подлежат продаже. Коллекции, которые музеефицируются, в заключениях не нуждаются. Все документы о провенасе работ и их выставочной жизни есть в фонде. Я специально не делал никаких заключений, чтобы потом их не оспаривали; чтобы не была такого, когда один эксперт сказал — так, а другой — иначе. Кстати, я приглашал всех экспертов приехать в Гент и посмотреть на работы, но никто не приехал.
– Каких экспертов вы имеете в виду?
– Тех, кто подписал открытое письмо. Но надо понимать, что это никакой не список экспертов: семь из них чистой воды арт-дилеры, причём крупные. Чтобы создать видимость, они позвали своих друзей поддержать их. К примеру, один арт-дилер занимается Френсисом Бэконом, другой — Климтом и Шиле. Французский дилер Жак де ля Беродьер, занимающийся немецким экспрессионизмом начала ХХ века, уехал из Франции в Бельгию, так как был осуждён французским судом за продажу поддельного Макса Эрнста. Когда я увидел его фамилию в списке, позвонил ему: он сказал, что ничего не подписывал, но к концу дня решил присоединиться к друзьям. В этом списке только три человека, которые занимаются наукой, но, к сожалению, параллельно они занимаются и рыночными делами. Они активно вовлечены в коммерческую деятельность и в проект Константина Акинши. Как раз Александра Шатских, Наталья Мюррей и Вивиан Барнетт работают на господина Акиншу.
– Вы этих трех экспертов приглашали в Гент?
– Да, я отправил письма, где спросил: были ли они в Генте, видели ли ли мои работы; если у них есть сомнения, с чем они связаны; распространяются ли их сомнения на все 24 выставленные работы. Пришел ответ только от мадам Мюррей из Лондона. Я рассчитывал на оценку эксперта, но в ответ получил: «Я письмо подписала, а по всем остальным вопросам предлагаю общаться с моим адвокатом».
Этим экспертам я писал, что готов их принять, директор музея Гента готова показать и обсудить с ними все работы. Если у человека науки есть сомнения, их же надо решать соответствующим образом. Я бы с удовольствием выслушал их мнение, которое я надеюсь, основано на реальных доказательствах. Но они не высказали ни одного реального аргумента.
– Аргументы против вас в частности такие: никто из экспертов не слышал, что Малевич расписывал прялку и сундук; и ваши работы Кандинского и Явленского не входят в каталоги-резоне.
– Они считают, что все знают? Искусство — та область, которую можно изучать бесконечно. Они считают, что по Малевичу сохранились все материалы и документы? Даже если в документах, которые смотрела подписавшая открытое письмо Александра Шатских нет упоминания о сундуке и прялке, ей же должно было стать интересно посмотреть эти вещи. Мы знаем нашу историю, что многое пропало. Мне казалось, люди науки должны были заинтересоваться, а не развязывать ожесточенную атаку. Тем более понимая, что эти вещи не появятся на рынке. Даже большие коллекционеры, казалось бы, должны были захотеть с этим ознакомиться.
Что касается Кандинского, госпожа Барнетт сделала каталог-резоне только по его рисункам, и это было много лет назад. Но не может быть полных каталогов-резоне — они постоянно пополняются. Появляются новые вещи даже по XVI веку, не говоря уже о ХХ.
– Почему Гентский музей не выпустил каталог к выставке?
– Это тоже называется "фейк ньюз". Это не выставка! Музей Гента сделал реинсталляцию своей постоянной экспозиции и снабдил её несколькими вещами из частных коллекций. Они решили показать историю живописи от Босха, который у них есть, до современных художников. Обычная музейная практика, возьмите тот же самый Музей Орсе. Когда музей делает реинсталляцию постоянной экспозиции, он никогда не выпускает каталог.
– Правда, что министр культуры Фландрии потребовал провести химико-технологическую экспертизу ваших работ, представленных в музее?
– Он не потребовал. Увидев атаку, он спросил, соглашусь ли я пойти на этот шаг. Я ответил, что сделаю все, чтобы защитить подлинность своих работ и пресечь эту гнусную компанию, хотя она и неконтролируема. Люди сорвались с цепи и пытаются всякими способами уничтожить работы. Очень хорошо, что министр предложил это. Но я боюсь, что химико-технологические исследования их не убедят, они найдут другие причины. Но мы продолжим научную деятельность. Приглашаю всех заинтересованных приехать, посмотреть работы и обсудить их. Только в научных дискуссиях можно найти истину, но для этого надо отойти от рынка.
Лучшее в "МК" - в короткой вечерней рассылке: подпишитесь на наш канал в Telegram