«Я забил!»
— Вы меня не слушайте, я шучу, и это идиотские шутки. Я вру еще. А зачем вам секретарша?
— Ну, чтобы чаек подала.
— А вот это хрена! А бомж — это совсем другое, у меня дом есть. Правда, там ремонт. Но я в квартире с сыном в футбол играю. Вот недавно даже ногу сломал: мальчишка мой в воротах стоял, а я бил. Упал, на ковре поскользнулся. Пострадал очень хороший ковер, который Наташин отец в свое время привез из-за границы. И еще я кресло сломал, представляете? Но я забил! Потом в больнице лежал.
— Перелом?
— И какой! Полтора часа под наркозом!
— Ну а как жена, как дети?
— Нормально все. Я-то рассчитывал, что вы будете говорить про культуру… А что жена… Все хорошо!
«Собака Мишка, овчарка. Тощая, как Хуциев»
— Владимир Наумович, вы воевали?
— Нет, мой дорогой, не успел. Когда война началась, я был в пионерском лагере под Москвой. И мы с моим другом решили бежать домой. Шли через лес сначала, там грибы искали, ели их. Потом поезд встречный — и домой.
…Когда немцы бомбили Москву, сбрасывали зажигательные бомбы. Нас сгоняли в подвал, а это был кинематографический дом на Большой Полянке. Там Леша Баталов жил, Савченко, Кармен и Эрик Пырьев, сын Ивана Пырьева. Мы там прокрадывались на крышу и такими щипцами длинными, когда падала зажигательная бомба, кидались на нее, хватали и несли в резервуар с песком. Как детская песочница, только побольше и поглубже. Бомба вспыхивала фейерверком, а потом затухала. Знаете, когда я сейчас на даче сажусь у камина и беру висящие на штыре щипцы, они мне ужасно напоминают щипцы, которые были там. Потом нас эвакуировали в Казань, а дальше — в Алма-Ату.
В Казани нас определили в гостиницу. Сказали: «Ваш номер — ноль». Пришли, стучим. Тетка открывает дверь… Оказывается — это бывший сортир, ужас просто! Толчок снят, и туда забит кусок телеграфного столба. А вместо книжного шкафа висит ржавый сливной бачок и капает. Вот как мы ложились спать: сначала тетка моего друга Аслана Готуева, потом он, а затем я как самый длинный — буквой «Г».
— Когда вы сняли свои первые фильмы, Пырьев вас заметил. Что это был за человек — легендарный и очень страшный? Он ведь Эльдару Рязанову помог с «Карнавальной ночью», Натансону…
— А для нас он генеральным директором «Мосфильма» был. Несмотря на то что ненавидел наши с Аловым картины, а мы его картины ненавидели и совершенно не скрывали этого, у нас были добрые отношения. Причем Пырьев очень активно за нас боролся. Может, если бы его не было, мы бы вообще не состоялись. Я дружил с его сыном и помог ему в одном серьезном деле, когда мы еще не очень были с ним знакомы. Как-то я сидел у себя дома, мастерил что-то из конструктора. А еще я очень любил всякие драки, свары в нашем дворе… И когда я услышал, как визжат бабы, подошел к окну, надеясь, что это драка. Быстро спустился на улицу, смотрю — толпа, прорвался туда и увидел… Но сначала предыстория: у режиссера Игоря Савченко, моего учителя, была собака Мишка, овчарка. Тощая, как Хуциев. Хуциев тогда весил килограммов 40. Озеров Юра, режиссер «Освобождения», в котором было 120 килограммов, как-то пытался его взвесить… А знаете, как мы вместе спали? Работали ассистентами — и вот отходим ко сну. Поставили деревяшки, на них — простыню, и мы втроем. Первым ложился Озеров — в центр, тем самым укрепляя нашу «кровать». Справа влезал легкий Хуциев, а потом — полулегкий я. Но если вы хотели сходить в туалет, то должны были будить всех: сначала Хуциев, потом я, и последним слезал, проклиная нас, Озеров. Это было на картине «Третий удар», мы ее в Крыму снимали, в Армянске.
— Так в чем же вы Пырьеву помогли?
— Так вот, этот Мишка, кобель, все время пытался оплодотворить Гретту, сучку. И вот у него получилось, это произошло. Их не могли разнять, крик, шум… Собрались бабы, «убили!» — кричат. А в середине стоял Пырьев в своей шляпе, с ведром, и не мог этих собак отодрать друг от друга. Они кусали его. Пырьев увидел меня, ткнул ведром и кричит: «Там за углом у гаража Ромма кран. Воды неси!» Я помчался, гремя пустым ведром. Потом прибежал, облил Пырьева, себя… Таким образом мы будто выпили на брудершафт. Пырьев схватил ведро, вылил на Мишку и Гретту, собаки испугались, тут их и растащили.
— После этого Пырьев вас и приметил?
— Да, приметил как очень хорошего подавальщика воды.
— А потом оказалось, что вы еще и режиссер хороший.
— Я поступил во ВГИК по антиблату…
«Чарнота мог бы дать в ухо Хлудову?»
— Какой для вас самый любимый и самый важный ваш фильм? Не знаете? А для меня — «Бег», я его могу смотреть с любого места. Ну а самая-самая сцена, конечно, Ульянова с Евстигнеевым, когда они в карты играют. Может быть, это любимая сцена даже всех советских людей.
— Все советские люди, которые видели «Бег», померли.
— А мы с вами… Скажите, сколько в той сцене было импровизации, а сколько — вашей с Аловым режиссуры?
— Понимаете, режиссер должен знать актера. Я, например, никогда не провожу кастинг. Вообще ненавижу это слово.
— Ну да, это очень унижает артистов. Пробуют одного, другого, третьего, а потом говорят: «До свидания, ты не нужен».
— Нет, мы с Аловым так никогда не говорили. Я люблю просто с артистом поговорить. Спрашиваю: «Слушай, а ты где родился?..»
— И с Ульяновым, Евстигнеевым, Баталовым вы тоже так разговаривали?
— С ними даже разговора не было, мы были друзья все.
— Дворжецкий?
— Дворжецкий вообще не актер. Он окончил техникум акушерский. Нам принесли его фотографию. Он в Омске где-то играл. Сашу Алова и меня это заинтересовало, решили его в массовку взять. Потом подумали: нет, лучше сделаем из него Тихого, есть там, в «Беге», такой персонаж. Не получилось. И вдруг одновременно вскрикнули: «Хлудов!» Дворжецкий оказался скромным нахалом. Пришел и сразу сказал: «Можно я посмотрю, как вы с Ульяновым будете репетировать?» Да, мы были все друзьями. А сейчас нет друзей, только приятели.
— А про Ульянова вы сразу поняли, что это генерал Чарнота?
— Ну, мы с ним поговорили. Я его спросил: «Тебя били когда-нибудь?» А он здоровый такой. «Ну, в детстве били», — отвечает. «А взрослым били?» — «Да, была там одна драка, не хочется вспоминать». А потом я и спросил: «Как ты думаешь, Чарнота мог бы дать в ухо Хлудову?» — «Нет», — отвечает Ульянов. «Почему?» — «Черт его знает». А Дворжецкий сидит открыв рот и слушает. Первородные чувства нам нужны были…
— А когда Ульянов в своих белых кальсонах подходит к Евстигнееву: «Парамоша!» А потом поднимает его и целует. Тоже вами придумано?
— Конечно, нами. Там другая была проблема. Я, как подлый человек, сказал гримерше, чтобы она сделала Ульянову крипе. Вы знаете, что такое крипе? Усы. Но гримерша вставила в эти усы несколько настоящих волокон. Вот поэтому Евстигнеев отплевывался по-настоящему — тьфу-тьфу-тьфу! А Ульянов в это время прикуривает его сигару. Это тоже мы придумали. Вот Евстигнеев всегда импровизировал, он не любил репетировать, ему было скучно. Он тогда уходил куда-нибудь в комнатку и засыпал. Он мог сыграть абсолютно все. Есть ситуация, которую нельзя сделать правдой, а он сделал — в «Скверном анекдоте». У него там падает салфетка, он лезет за ней под стол, видит, что там рука с бокалом. Берет из этой руки, выпивает и ложится спать. Ему снятся лилипуты. И он это так сыграл! Он что хочешь делал правдой. …А вот Смоктуновский в фильме «Белый праздник»...
— Это его последний фильм… Там должен был играть Мастроянни?
— Нет, это был другой сценарий, который написал Тонино Гуэрра. Мастроянни уже репетировал, а потом заболел, и его не стало. Он замечательный был, веселый, жизнерадостный человек. Однажды он подарил своей дочери «Роллс-Ройс». И вот приехал как-то к ней. Видит — страшный броневик выезжает, да просто танк! Оказалось, это его «Роллс-Ройс», только в нем торчат лопаты, вилы… То есть дочка использовала его подарок в хозяйственных целях.
— А со Смоктуновским как вам работалось?
— Он уже был очень больной тогда, звонил мне из больницы. Он потрясающий, моя любовь. И вот в тот день его с сердцем опять в больницу увезли. Звонок ночью, в четыре часа: «Алло!» — и голос злой такой. И вдруг шепотом: «Володя, Володя…» — «Что, кто это?» — «Володя, я говорю из-под одеяла. Я Смоктуновский… Сейчас, подожди, отдышусь. А вот эту сцену я правильно сыграл, ты уверен? Володя, давай переснимем, ладно?» Я говорю: «Хорошо, Кеша, какой разговор, если тебе хочется…» Смоктуновский был очень лояльным.
— Слушался вас?
— Меня все слушаются. А нет — так пошли в ж…у. …А Елена Сергеевна Булгакова говорила нам с Аловым: «Сашенька, Володенька, слушайте меня, я единственный представитель Михаила Афанасьевича на земле, больше нет никого».
«И эти сопляки будут делать замечания товарищу Сталину!»
— Алов и Наумов — вы были единым целым?
— Конфликт всегда существует внутри, но он дает объем. Я с ним дрался даже.
— Кстати, он-то войну прошел.
— Он прошел войну, он лет на шесть старше меня. Это был настоящий человек, избитая фраза, но… Это друг.
— А дрались вы из-за творческих разногласий? Прямо на съемочной площадке?
— Нет, ну что вы. Мы жили в одной квартире в Киеве. Это было еще при Сталине. Мы работали ассистентами на картине, которую снимал Савченко. Сталин посмотрел фильм, сказал: «Хорошая картина, передайте режиссеру 12 моих замечаний». Иван Большаков, министр кинематографии, выслушал: «Слушаюсь, товарищ Сталин». Только режиссер, наш любимый Савченко, умер, а Большаков испугался Сталину это сказать. Затем Большаков вызвал Пырьева и Ромма: «Доделайте фильм». «Не будем», — ответил Пырьев. Может, испугался последствий. А потом указал на нас с Аловым: «Вот они пусть снимают». В 8 утра у меня раздается звонок: «Товарищ Наумов! Немедленно к министру». Я: «Параджанов, иди в ж…у!» Не поверил. Опять звонок: «Извините, пожалуйста, вы ошиблись, это не Параджанов. Это очень серьезное дело. Не вешайте трубку». И Алову тоже позвонили. Пришлось нам идти к министру Большакову. Пешком, в 3 часа ночи. Стоит Большаков, будто кило горчицы съел. Смотрит на меня: «И вот эти сопляки будут делать замечания товарищу Сталину!» Вошли к нему в кабинет. Вдруг он нам подмигивать начал. Думаю: «Наверное, приглашает сесть». И тоже стал ему подмигивать.
— Нервный тик?
— Вы правы! Выяснилось, что когда он злился, у него дергался глаз, правый. Он даже от страха по-украински заговорил. Потом — по-грузински с интонацией Сталина. В общем, хорошо поговорили, и он нас утвердил.
«Ален Делон не пьет одеколон»
— Владимир Наумович, вы почти во всех фильмах снимали свою замечательную жену?
— Нет. В последних — да, во всех.
— Ну, в «Тегеране-43» — это, может быть, ее самая звездная роль. Скажите, вот такая замечательная, красивая, талантливая Наталья Белохвостикова — почему, кроме вас, ее уже больше не снимает никто?
— Если ей не нравилась роль, она отказывалась. У Наташи есть счастливая случайность, что ей не надо зарабатывать на хлеб.
— После того как она вышла за вас замуж?
— Ну да. Но Государственную премию она получила за свою картину «У озера».
— Когда ей было-то всего…
— …18 лет, она была самым молодым лауреатом.
— А теперь Наталью Николаевну снимаете только вы. К тому же очень мало людей эти фильмы видят.
— Ну и хрен с ними, с людьми-то! Когда мы приехали в Париж, ее приглашали там сниматься американские, шведские и французские продюсеры. Она отказалась. Она любит Россию. Я тоже больше трех недель за границей не выдерживаю. Хочу в свою квартирку забраться и там сидеть.
— Вот вы сейчас снимаете «Сказку о царе Салтане»…
— Мы запустились и начали сниматься. Наташа играет там бабу Бабариху. Вот так она сыграла!
— И где это все?
— Лежит у меня. Я снял 30% материала. Мне нужно 200 тысяч рублей, но их не дают. А дали 30 тысяч.
— Слушайте, это издевательство, это меньше средней зарплаты одного человека. Это им, кто выдает, на один завтрак в ресторане.
— Ужасно. А сколько своровали, наверное… Но сейчас время такое, военное, к сожалению.
— Ну, давайте вернемся в лучшие времена, в «Тегеран-43», когда государство не скупилось на деньги. Там же Ален Делон у вас играл.
— А что про него говорить — ну, играл и играл. У него там была малюсенькая роль полицейского, один съемочный день. Он должен был засвистеть, остановить машину, в которой ехал Володя Басов, и все. А Басов умолял нас взять его в Париж, он никогда там не был. Мы его взяли, дали роль шофера. И вот я, нахал, говорю моему продюсеру Шейко, французу русского происхождения: «А давай на роль полицейского возьмем Делона». «Ты что, с ума сошел, он меня убьет!» — закричал Шейко. А был уже поздний вечер, темно, дождь шел. Но все-таки Шейко позвонил Делону. Уговаривал, уговаривал… а тот отказался. И тогда я говорю: еще раз позвони. Шейко позвонил: «Ален, у меня тут сидят два сумасшедших режиссера, хотят тебя снимать». «Чего?..» — переспросил Делон. А он не очень хорошо относился к моей родине. «Ну ладно, — это опять Делон. — Приезжайте, у меня сегодня хорошее настроение». Мы пришли, он нас встретил: «Дайте почитать мою роль». Я дал ему листочек. Он посмотрел на нас с Аловым зеленым глазом тигра: «И это все?!» «Да», — сказал я по-французски. И еще я сказал: «Я хочу спеть вам песню». И спел: «Ален Делон не пьет одеколон, а пьет двойной бурбон» (поет)…
— Слушайте, «Наутилус Помпилиус» это гораздо позже написал, вы что!
— Нет, это я сочинил, а потом Бутусов у меня передрал. Но Ален Делон из всего этого понял только «двойной бурбон». Встал, вынул из шкафа бутылочку и налил нам всем двойной бурбон. Мы чокнулись и выпили. «Значит, так, — говорит Делон. — Сейчас у меня времени нет, завтра к 8 часам утра на французском языке 20 страниц хорошей роли — тогда я буду играть. А теперь давай еще выпьем». «Нет, — сказал я. — У нас нет времени, мы пошли работать». И мы помчались в отель. Через час пришла прелестная француженка-стенографистка, и мы с Аловым надиктовали новую роль Делона… На следующий день в 8 утра мы приехали к нему. Он взял эти 20 страниц: «Вечером дам ответ». И уже ночью мне звонит счастливый Шейко: «Делон согласился! Только денег много взял». Но это все игра, знаете… Мой друг Феллини, которого я боготворю, как-то сказал мне: «Кто тебе сказал, что это муки творчества? Какие муки! Это радость, игра!»