Да какой ему — 60… Он вертится как белка в колесе. Билеты уж проданы на грядущие гастрольные показы его «Коляда-театра» в Москве: смотри-ка, стал модным в столичных кругах! Уже вон открыл в столице новую театральную площадку, где будут ставиться уральские драматурги. Сейчас — куда я и звоню ему — в Катовице, в Польше, работает над «Двенадцатью стульями». Не жизнь — волчок! А одинок. Но об этом — в финале. Сначала немножко поругаемся…
«А я тут всяких Джульетт играю и прочее барахло»
— Николай Владимирович, в детстве вас током ударило... Это не фигура речи? Сильно?
— У меня указательный палец на правой руке настолько кривой, что мне даже трудно писать. Мне было шесть лет. Поехали с отцом в вулканизаторскую (там, в деревне, где мы жили) — надо было колесо заклеить. И они сидят с дядей Ваней, мастером, разговаривают… А я полез: любопытно же! В какую-то аппаратуру сунул руку — и заорал как сумасшедший. Дядя Ваня, по счастью, сразу понял, что произошло что-то страшное, повернулся и выключил рубильник. Я оторвал руку от железяки под током — лопнула кожа. Отец схватил в охапку — потащил в больницу. Рука долго болела, гнила, палец так кривой и остался…
— Это на пишущей руке? То есть божья отметина будущему драматургу?..
— Ха-ха, да! «Вот пиши и пиши этим кривым пальцем!» — получилось так. С недавних пор странные способности в себе обнаружил: могу человека погладить этой рукой — по голове, по спине, — и у него проходит боль. Проявилось это два года назад, в Сербии. Сидел со своим переводчиком, он вдруг говорит: «Слушай, не пойду на спектакль, спина отламывается, не могу сидеть». Я невзначай погладил: «Ой, бедный ты, бедный…» И вдруг он: «А ты что сейчас сделал?! Погладь еще!» После чего сели в такси и поехали на фестиваль как ни в чем не бывало. С тех пор я начал это практиковать на всех знакомых… Это не сказки — можете не верить, но это правда.
И кстати, все пьесы свои сначала пишу от руки, а только потом набираю на компьютере. И всем студентам советую: пощупайте каждое слово рукой! Пишу обычно на оборотках. Я же жадный, экономный…
— На оборотке чего?
— Ну, на каком-то барахле — каких-то бумагах, счетах…
— Ну вот, придет телеграмма от Путина: «Поздравляю с юбилеем». И вы ее тоже…
— Да, так на оборотке и запишем: «Николай Коляда. Пьеса. Первое действие». А потом, когда перебираешь старые черновики, то ужасно смешно становится — что лет 15–20 назад происходило с тобой… Я не следую заветам Пастернака, что «не надо заводить архива»: напротив, все сохраняю, каждую бумажку, память-то дырявая. Начинаю перебирать — сразу вспоминаешь все-все-все, и в пьесах что-то живое рождается…
— Приводов в милицию там нет?
— Приводов — нет, но была же на самом деле эта история с одной большой артисткой: она вечно вырезала из газет рецензии на себя. Вырезала-вырезала, на целый чемодан. И вдруг один раз перевернула вырезку и стала читать, что там на обороте. «Боже, — подумала, — какая была интересная жизнь! А я тут всяких Джульетт играла, еще какое-то барахло, а в это время…»
— ...Гагарин космос покорял.
— Гагарин покорял, такие вещи творились! А она уткнулась носом в этот театр дрянной… Вот и про меня это можно сказать. Кроме театра — ни черта больше нету.
— Где-то я читал, что родственники ваши — из Казахстана, из глубинки — до последнего не понимали вашего величия, и слово-то интересное произносили: «Колька у нас — невыробленный».
— Ну, это отец так сказал: «А чего Кольке хорошо не выглядеть, он же невыробленный, всю жизнь физически не трудился! Что наш Колька делал-то?! Сидит там где-то…» Всерьез не воспринимают, чем я занимаюсь. Я их понимаю. Они все — от сохи. Село Пресногорьковка, Кустанай… Понимают, когда ты табуретку сколотил. Корову вырастил. «Театр? А что там? На гармошке играешь?..» «Да нет, — говорю, — не на гармошке». Им это все как-то кажется смешным и глупым. «Ну, деньги-то тебе хоть платят?» — «Платят». — «О, це добре». Отец у меня хохол, так говорит. Я им привез 12 томов своего собрания сочинений — они это даже не открывают…
— 12 томов накрыть тряпочкой — замечательная табуретка!
— Да не, это для них ни о чем. Но это ничего не значит, они прекрасные люди — два брата, отец; мама у меня умерла.
— То есть вы для них — пропащий?
— Ну, не пропащий, я же показываю газеты, журналы, где про меня… Они: «О, це добре, Колька». Денег привожу, лекарства… Отцу 86 лет; я вот все думаю: сколько папка проживет — столько и я буду жить. Я тут впервые в жизни своих артистов привез в нашу деревню (проездом были на гастролях), их накормили бешбармаком, бутылку коньяку поставили на стол. Но у артистов моих глаза висели на ниточке: никогда прежде я не допускал в мою личную жизнь, и тут они увидели, откуда пошел Коляда…
«Русский язык — огромный черный зверь»
— Мне не дают покоя ваши 12 томов: такая мукомольня русского языка, там собраны все языковые феномены за последние ...цать лет. Как вы вообще язык ощущаете русский? Он какой?
— Живой и светится. Я написал 120 пьес — и, пока собрание готовил к печати, сел свои первые перечитывать. Не помню их вообще — абсолютно отстраненно читал пьесу «Рогатка», которую в руки не брал 20 лет… Не спал ночь, плакал: «Вот зараза, это же не я написал, а, наверное, Господь Бог. Не мог я так написать!..» Неловко так говорить про себя, но это правда не я — мне Бог диктовал. В 1990-е вообще писал по шесть пьес в год (это сейчас — одну-две): хотелось много денег заработать, ездить за границу, смотреть мир… Писал как проклятый. И теперь думаю: «Коляда, какой же ты молодец! Смог зафиксировать язык того времени, вот этих самых страшных лет России». И на улицах в этот момент, среди бандитизма и нищеты, плавал и переливался огромный черный зверь под названием Русский Язык.
— Черный?..
— Черный! Ну, мне так кажется. Я его зафиксировал в «Мурлин Мурло», в «Рогатке», в «Сказке о мертвой царевне»… И это самое главное, что я сделал: язык-то меняется быстро. Но сумел схватить его за хвостик. Ну не было слова «прикольно» 20 лет назад; 30 лет назад слово «трахаться» звучало сугубо в значении «удариться»; 40 лет назад пели «голубой щенок» или «голубой вагон бежит-качается», но… все уже приобрело иной смысл.
— Но эти смыслы помогают народу выжить?
— Как говорит в финале героиня моей пьесы: «Мы — непотопляемы. Здесь плохо — в Улан-Удэ уедем, там аорта (слово красивое. — Я.С.) другая». Что с этим народом будет? Да ничего с ним не будет. Он всегда выживет. Если кто посмеет за границей сказать про Россию плохо — держитесь, я разъяряюсь. Не трогайте мою родину! У нас, наверное, все плохо. Но мы пуповиной приросли к этой земле. Нас не отрежешь. Это великие слова Набокова: «Благословенна земля эта, Россия, где господствует прекраснейший из всех законов природы: выживание слабейших». Во всем капиталистическом мире на коне остается самый сильный, а у нас — даже театр мой возьмите — выживает слабый. 16 лет назад у нас было 15 человек, нас бандиты выгоняли-убивали, а мы выжили. Почему? А черт его знает!
— Критики растирали в порошок…
— Ну, господи… «самоделка из Екатеринбурга», «гореть ему в аду, этому Коляде», «режиссеру место у параши»… Как только не оскорбляли! Зато теперь могу своим ученикам сказать: плюньте, разотрите — и вперед! Когда на Васю Сигарева, моего ученика, шикали за «Пластилин», я ему повторял слова Галины Волчек: «Вася, серость всегда ненавидит талантливых людей». Я-то сам уже, слава богу, непотопляемый и непробиваемый, мне уже по фигу, что там говорят…
— А с Сигаревым, кстати, вы помирились?
— Да, господи, уже давно, в своей семье чего не бывает… Недавно он приезжал в Екатеринбург, смотрел «12 стульев», где я Кису играю. А потом мне передали — в ресторане выпивали, Васька уже напился совсем пьяный, кого-то взял за грудки: «Вы, суки, берегите Коляду!» Мне очень приятно. Благодарный ученик. У меня много хороших ребят, я потому и создал в Москве Театр новых пьес, который, правда, сейчас остался без помещения, но мы неубиваемы, там будут пьесы только уральских драматургов, больше — ничьи! Чиновникам ведь надо, чтоб все было ровно, не зря их газонокосилками называют. Чтоб ни одна травка наверх не вылезала. Но тихо только на кладбище. Мы прорвемся!
— Насчет кладбища — это правда, что у вас в сейфе список лежит с врагами? Ну, кого потом к вашему гробу не подпускать?..
— Да не-е, это я пошутил. Хотя знаю, что придут иные чинуши, будут петь песни — какими мы друганами были, как выпивали… Все это вранье. Главное — в сейфе лежит завещание, что все мои доходы, все мои квартиры, которые я купил артистам (а их 12 штук), достанутся театру, актеры получат квартиры в полное пользование. Они их заслужили. Потрясающие актеры — в Москве-то даже таких нету!
— Насчет квартир: все вокруг, как появляются сверхдоходы, себе — в Майами особнячок, а вы альтернативно видите мир — квартиры для артистов…
— У меня другие рефлексы. Вот говорят: «Коляда — добрый дяденька». Да не добрый я — я мягкий, как сталь. Если мне нужен потрясающий актер, как Олег Ягодин, — значит, он должен жить в своей квартире. Это, извините за цинизм, построение бизнеса. И не пустые слова, пустые похвалы… Вон Ягодин, сколько его ни хвали, каждый вечер приезжает в театр на своем старом велосипеде, едет как бомжара, никогда в жизни на улице никто не оглянется, не подумает, что это артист. А он заслуженный артист России, между прочим. На сцене — бог. Просто бог!
— То есть такие деланные актер актерычи столичной сцены вас раздражают?
— Всех этих «полковников» от театра с погонами я просто ненавижу. Которые не пойми что начинают из себя корчить. Господи, да такая же работа, как и все остальное: выходи на сцену и придуривайся. Какой там «храм»?! Я потому и создал свой театр, потому что возненавидел общепринятый театр, сказал себе: «Коляда, чему ты отдаешь жизнь? Вот этому барахлу? Бабам в париках с наклеенными бровями, которые орут, вещают, визжат?..» На это тошнотворно смотреть. И это в каждом втором театре происходит, если не в каждом первом. Распиаренная, из кина не вылезает, а как артистка — ноль.
— Да вы же сами по первой профессии — актер…
— Да, семь лет работал в Театре драмы в Екатеринбурге. Было прекрасное время! Бальзаминова играл, еще что-то… Но выпивал крепко. И ушел, поступил в Литинститут. Помню, Розов еще сказал: «Все драматурги — это неудавшиеся артисты». Но это не про меня. Я и был, и остаюсь хорошим артистом — Короля Лира играю. О себе трудно говорить — это как сороконожка задумается: «А что делает моя сороковая нога?..» Что-то делаю, бегаю-прыгаю. Хотя иногда ложишься, смотришь в полок зеленый, думаешь: зачем все было, куда ушло, и вот уже 60 лет — а ума нет… Но, правду сказать, театр очень отвлекает от дурных мыслей. От пьянства. Ну, хочется же выпить! Мои сверстники выпьют — и рай на земле. А я не могу, потому что утром репетиция, 120 сотрудников останавливают: у них дети, у детей — школа, и прочее. Я бы загулял на недельку, на две, на месяц, но не имею права. Ну как я скажу: да пошли вы все?!
— А вы если загуливаете, то с тяжелыми последствиями?
— Ну да. Но очень давно этого не происходит. Хотя было раньше… Театр тебя дисциплинирует. И на репетициях смешно. С артистами как с детьми играешь. Ставим «Короля Лира» — ржем как дураки. Команда человечная, веселая. Дома-то что сидеть в четырех стенках…
— Но останься вы просто драматургом без театра, то, может, и живы бы уже не были…
— Да, давно бы уже того… Здоровья бы не хватило на все соблазны.
— А здесь удобно: пьесу написал — сразу поставил.
— Да! Да! А без театра бы написал — пошел и накирялся бы. А театр… Я люблю командовать, руководить. Тут прибегают с каким-то очередным коллапсом: «Николай Владимирович, что делать?!» Я вмиг нахожу решение — мне нравится осознавать, что я такой умный в их глазах. Вот сегодня премию всем выписал на 4 декабря, на день рождения театра. А мне пришло два гонорара: один из города Чебоксары на 50 000 рублей за спектакль «Морозко» и 30 000 руб. из Верхнего Уфалея — за него же. И эти 80 тысяч я раздаю артистам, по полторы-две тысячи. Было бы больше — я бы дал, но нету. Нам никто не дает ничего. Вот сейчас, правда, полтора миллиона дал Минкульт РФ на спектакль «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» — вернусь в январе с московских гастролей и начну его ставить.
«Пол-России ходит какать на улицу, на яму»
— Мне кажется, фамилия Коляда сделала вам полбиографии…
— Когда мы с Виктюком познакомились, он спросил: «Это твоя настоящая фамилия? Не верю. Наверняка псевдоним. Все драматурги — евреи». Нет, говорю, Роман Григорьевич, я по отцу хохол, а по матери русский. Просто смешная фамилия, рождественская. Повезло дураку. А у мамы фамилия была Александрова…
— И стань вы Николаем Александровым? Представляете?..
— Трактористом бы работал в деревне и давно бы уже сгнил в земле. Все — и те, с кем в школе учился, и в театральном училище, — все на том свете. Девяностые годы: один повесился, другой умер от наркотиков, третий — от водки… Крепко прижали. Меня зовут все время в «Ельцин-центр», выступать спикером. Отвечаю: «Вы меня извините, но я к вам не пойду». Пусть думают про меня, что дурак, мне насрать. И актерам своим сказал: кто из вас перешагнет порог «Ельцин-центра» — того сразу выставлю вон из театра. И тут нет никакой политики. Нельзя предавать память своих близких. Потому что они ушли из жизни именно в 90-е годы.
— Как будто речь идет о пережитой войне…
— А вы забыли, что по всей Тверской в Москве стояли бабушки-дедушки и держали какое-то тряпье, прижимая к себе? Все забыли, что ли?!
— Но и сейчас в глубинке российской — не фонтан…
— Я отвечаю за свой огород. За свои 120 человек. Чтобы у них был не «Доширак», а мясо на обед и на ужин. Чтоб съездили за границу и купили себе — они молодые — красивые тряпки. Чтоб их сняли в кино. Любовь — это поступки. Не говори слова, а сделай для человека что-то. А что говорить — все и так ясно: 100 км от Москвы — мама дорогая… пол-России справляет нужду на улице, на яме… Вот идем с сестрой на могилу к матери, на деревенское кладбище, — я смотрю: парни-девчонки 15–18 лет лежат-лежат-лежат. Наркотики, пьянство, беспросветщина… А я что могу? Могу только писать пьесы жалобные и в конце обязательно даю зеленый росток надежды. Вот говорят, что я — чернушник. Да неправда, блин! Я плачу сам, когда пишу!
— Вот есть такое слово: быдло…
— Маленький, ничтожный человек, что ли? Нет для меня быдла или небыдла. Всех жалко. Не может русский писатель иначе чувствовать. Много-много лет назад шли с мамой по рынку в Кургане — на снегу сидит мальчишка и сильно кричит: «Дайте милостыню! Дайте милостыню!» Мама полезла за кошельком. Я говорю: «Не надо, мама! Ну что ты ему веришь? Да врет все этот пацан!» Схватил ее за рукав. А мама мне: «Сынок, какой ты стал злой». Вот сейчас вспоминаю это — и готов сквозь землю провалиться. Укол в сердце: любить надо всех! Врет этот мальчишка, не врет — не твое дело. Иди и протяни рубль.
— А классика нам об этом не говорит? Старые пьесы? Вы, кажется, их не любите?..
— Старое сукно от пыли отряхивают и вставляют в репертуар. Боятся взять пьесу современного автора, думая, что на фамилию Булгаков и его «Зойкину квартиру» пойдут все… Сколько барахла сейчас в театрах: «Фрекен Жюли», «Кандид», «Недоросль»… — боже, откуда? Каким дебилам это надо?! Публика — дура, но не до такой же степени! Классика — пусть не вся — устаревает. Многое превращается в литературные памятники. Два месяца репетировал «Горе от ума», а потом перестал, хотя костюмы и декорации были готовы. Но понял, что дело не идет. Вошел в ступор. Никому это не надо. Но с Шекспиром у меня получается. Я просто его переписываю на свой манер.
— То есть вы мысленно убрали для себя Шекспира, и стало «Коляда. Король Лир»?
— Ну, примерно так. В «Короле Лире» я просто играю свою историю, самого себя, все раздаю, словно бы делю свой театр…
— А фигура Чехова для вас интересна?
— Рассказчик он космический — просто какой-то инопланетянин, написавший «В овраге» или «Студента». А пьесы его… большое занудство. Я не знаю, как это ставить. То же могу сказать и про Островского. Признаю, он великий, но как это сделать сегодня? Вы напишете это — меня убьют.
— Убить Коляду невозможно.
— Но плюнуть — плюнут.
— Товстоногов, Любимов и далее по списку надевали мантию великих... А вы вроде всего добились, но без мантии.
— А что, надо напустить на себя больше пару, надеть черные очки, шарфик закинуть на шею от Гуччи-шмуччи и ходить пузом вперед? Но мне это претит. И все думают: «Да он какой-то простоватый». Да екарный бабай, не простоватый я, ох, не простоватый!.. Но если им — критикам, коллегам — хочется так думать, ну, пусть так думают. Вот говорят: «встречают по одежке», а я не могу так — неправильная пословица. Вот посмотришь на иного режиссера: три часа на сцене вы… пендривается. Я другое слово сказал…
— Синоним слова «выпендривается».
— Да. Это самое ужасное, что есть в театре, — когда актер или режиссер вы… пендривается и в жизни, и на сцене. Естественных людей очень мало, все какие-то пластмассовые становятся. Надо любить, как завещал Станиславский, театр в себе, а не себя в театре. Для меня пол вымыть в театре — да пожалуйста! Машину разгрузить с декорациями — да легко! А какие проблемы?..
— Когда пишете — сами с собой вслух разговариваете?
— Да, сам с собой… Я ужасно одинокий человек, ужасно. Вот кажется, что я со всеми общаюсь, всем улыбаюсь, а я живу в таком диком, чудовищном одиночестве — вы себе представить не можете. Живу в своей клеточке. Как сказал Розов: «Что такое писатель? Это брошенная жена и забытые дети». Не получается по-другому.
Лучшее в "МК" - в короткой вечерней рассылке: подпишитесь на наш канал в Telegram