Странное дело, еду по Москве и много где натыкаюсь на Юрия Петровича. То есть начинаю думать о нем, хотя до этого и не помышляла: Таганка (его театр вместе с площадью) — только он. Конфедерация театральных союзов и Чеховский фестиваль, что в Леонтьевском переулке, — он. Отель «Мариотт» на Тверской, а может, и на Петровке — здесь мы пили с ним кофе. А в Вахтанговский на Арбате, когда он репетировал «Бесов», я заглядывала, чтобы встретиться с Каталин. Но ведь с этими зданиями в разных уголках Москвы связаны и другие люди, думаю я, так отчего же о них я думаю редко или не думаю вовсе, а о Юрии Петровиче сразу вспоминается, и часто. Почему? Тут, думаю я, наверное, действует закон сохранения энергии: чем сильнее она у человека, тем мощнее въелась, прямо-таки вгрызлась в каменные стены, чтобы остаться там навсегда и не отпускать. Любимов — это как раз та самая энергия, что навсегда.
Будапешт. Королевский замок высоко над Дунаем, и мы (Ю.П., Каталин и я) прожигаем воскресный день под ослепительным апрельским солнцем. Прожигаем, надо сказать, красиво, нахально и весело. Потому что ситуация все равно безнадежная и от нас не зависящая: вылет нашего самолета с утра отложен до полуночи, вот мы и позволяем себе то, чего не можем позволить в Москве, — расслабиться и получить удовольствие.
— Юрый, не ешьтэ эту калбасу, она капченая, вам вредно, — это Каталин строгим голосом. Можно подумать, что она доктор-диетолог: того не ешьте, этого не пейте. А ее «Юрый» все равно «подворовывает» со стола в кафе, где мы приземлились: то рюмочку опрокинет, «пока Катька не видит», то салями кусок целиком заглотнет, не прожевав, «если Катька бдительность потеряет»...
Вообще, эта пара еще тогда, в далеком 2001-м и много позже, производила на меня неизгладимое впечатление. И снаружи (всегда выделялась из толпы необъяснимой особенностью), и тем, что происходило меж ними и что они не скрывали. Да они шутили своей любовью, и делали это весьма элегантно. Она — как будто строгая и воспитанная барышня, а он — хулиган, соблазнивший такую вот венгерскую гордячку своим ярким и яростным способом жить.
— Да я же шпана был, шпана таганская, — вспоминал тогда, в Будапеште, Юрий Петрович, — мне один раз так накостыляли, что я еле домой дошел. Мать дверь открыла и обмерла от моего вида...
Дальше шли подробности с комментариями к прошлому житью-бытью. А я тогда и потом поражалась его такой откровенности, которую не всякий публичный человек, да еще с мировым именем, себе позволял. Безоглядная детская открытость, после которой что хочешь, то и думай о нем. А его это не волнует. Да плевал он на то, кто и что про него подумает. Его дар — жить и творить — как будто и не нуждается в чужих «думалках»: Любимов слишком сильный, слишком цельный и неделимый. Красивый мужчина, так похожий на стареющего, но не старого льва. Потому что красиво стареет.
У этой открытости есть безусловные плюсы, но и болезненные минусы. Да, ею он обезоруживает всякого, но без расчета — просто по-другому не умеет. Но и сам страдает, поскольку открытость исключала какую-либо защиту. На репетиции спектакля «Горе от ума» я вижу, как он вдруг теряется, когда на свое замечание получает со сцены спор в хамоватой манере. Но это растерянность не перед хамством невоспитанного артиста, а перед примитивной заземленностью человека вообще, его одноклеточным устройством. Как же так? Ведь он столько работал над ее исправлением, пытается облагородить природу, наивно полагая, что та рано или поздно превратился в породу (а вдруг?), а в результате что он имеет? Наглость зарвавшегося артиста? В этот момент его широкие сильные плечи вдруг как-то мягко опадают. Но, оказывается, ненадолго: Юрий Петрович обиду не держит. Ему просто некогда — премьера же через неделю.
Вот он сидит в своем кабинете на втором этаже. Стены белые, и одна, что за спиной, вся в надписях — ему, о нем, о его беспутных и таких разномастных, но все-таки любимых артистах. Филатов, Демидова, Высоцкий, Золотухин, Славина, Жукова, Смехов, Фарада, Полицеймако, Шаповалов, Антипов — представители золотого периода Таганки. Разная степень дарования, разные характеры, судьба. Но все они — птенцы его гнезда, даже в самостоятельном полете сохраняющие его родовые черты — какую-то дерзкую независимость, некоторых, правда, сильно обманувшую.
Но не о них речь, а о том главном человеке, кто собрал свою драгоценную коллекцию и стоял над ними, позволяя им встать наравне с собой. Не каждый смог сохранить себя и свое достоинство на такой высоте. Кто-то кубарем полетел вниз, приняв падение за свободный полет. А он остался — в своем кабинете, под белой стеной с разноцветными автографами великих, которые восхищались театральным домом, построенным Любимовым, и его свободолюбивыми обитателями. Даже теперь, когда его нет в этом доме почти 900 дней, я вижу его здесь и только здесь — за небольшим столом под этой стеной.
Ах, как горько... Оттого, что Юрий Петрович не засмеется, не рассердится, не поразит парадоксальным ответом: вот кто истинный парадоксов друг. Эта осиротившая стена — свидетель времени, событий, судеб... Круг Любимова — ученые, философы, художники, но не представители власти, терпевшей дерзости режиссера и цинично позволяющей интеллигенции иметь в лице Таганки клапан для выпускания пара. Не допущены в его кабинет и разбогатевшие цеховики, отчаянно строившие свой бизнес в подполье плановой экономики СССР. Про модных персонажей и говорить нечего: с наступлением нового времени новой России им путь сюда заказан. Тут у Любимова нет двойных стандартов, он не бегает меж кремлевских башен, как это стали делать некоторые его коллеги. Он — Художник, Мастер. А Мастеру такая суетливость не пристала. И это — главный урок Мастера.
Как и еще один урок — великодушия. Эпизод, за который мне до сих пор стыдно: события на гастролях Таганки в Чехии, которые повлекли за собой трагические перемены в жизни театра. Тогда я не поверила Юрию Петровичу и заняла позицию наблюдателя. Через полтора года, уже оказавшись в Чехии, докопалась до сути: до вранья переводчицы, которая ввела в заблуждение журналистов. Поняла свою ошибку, позвонила Юрию Петровичу и просто, без объяснений сказала: «Юрий Петрович, простите меня». На другом конце была секундная пауза, показавшаяся мне вечностью. Без лишних слов я была прощена. Великодушие — свойство только по-настоящему больших людей и истинных талантов.
И, наконец, наша последняя встреча. 95-летний Юрий Петрович приходит в редакцию «Московского комсомольца» — в театральной премии «МК» (кстати, единственной газетной премии в России) он объявлен «Человеком года». Точнее, сначала он не приходит, потому что Каталин, которая за рулем, заблудилась. А мы-то все уверены, что у Любимова есть персональный шофер. Оказывается, нет. Живут скромно после ухода с Таганки.
Но вот они с Каталин добираются до редакции. По коридору идет седой как лунь человек. Глаза его голубые-голубые и смеются. Это ему 95? Ему-ему, но он такой свободный, такой радостный! Сидит за столом главного редактора, пьет водку, закусывает копченой колбасой и просто треплется — про театр, политику, опять театр.
Все-таки странное дело — еду по Москве и много где натыкаюсь на Юрия Петровича. То есть думаю о нем, хотя до этого и не помышляла: Таганка (его театр вместе с площадью) — это он. Конфедерация театральных союзов и Чеховский фестиваль, что в Леонтьевском переулке, — он. Отель «Мариотт» на Тверской, а может, и на Петровке — здесь мы, кажется, пили с ним кофе. В «Шереметьево» на рассвете прилетали из Будапешта, а в Вахтанговском он репетировал «Бесов», и я заглядывала туда, чтобы встретиться с Каталин. Я прошу у него прощения и думаю о нем. Почему? Наверное, закон сохранения энергии — самый главный: чем она сильнее у человека, тем мощнее въелась, прямо-таки вгрызлась в каменные стены, чтобы остаться там навсегда. Любимов — это как раз та самая энергия, которая навсегда.