Дань памяти
Вызывает изумление вклад профессора Герра в интеллектуальную жизнь России и русского мира. Работа всей его жизни направлена на сохранение единого русского культурного пространства. Страстное служение Ренэ Юлиановича своему выбору напоминает нам о неразрывной связи времён. Он, француз, воспринимает культуру России как сопричастный к ее бедам и взлетам человек. Русистика для него — больше, чем профессия. В ней — его судьба!
Мы неоднократно общались с ним и в России, и во Франции. Услышав о новых творческих замыслах Ренэ Герра, я ему позвонила. А через два дня в «МК» раздался ответный звонок из Ниццы.
Десятилетиями мы в своей стране ничего не знали о наших эмигрантах, тех, кто, по слову Зинаиды Гиппиус, находились «не в изгнании, а в послании» — о знаменитых русских писателях, поэтах, людях искусства. Никому не нужные, они на чужбине прозябали в неизвестности, не рассчитывая на чье-либо внимание. И вдруг! Словно ниоткуда перед ними возник и ими заинтересовался вовсе не соотечественник, а француз.
Ренэ Герра, аспирант, знающий русский, избрал тему для магистерской работы — творчество писателя Бориса Зайцева. Потом по почте отправил письмо нашему классику. Борис Константинович отозвался, и возникло постоянное творческое общение. Взаимное понимание.
— Ренэ, что вас вдохновило на самоотверженную помощь русским изгнанникам?
— Всё, что я делаю, — это дань памяти русским эмигрантам: они и на чужбине продолжали самоотверженное служение русской культуре. Ну, сами подумайте: кому же они тогда были нужны? Во Франции по образцу советской критики их в ту пору считали отщепенцами, изгоями, обломками царской империи… К ним приросло оскорбительное определение — «бывшие люди». Они чувствовали всеобщее пренебрежение к себе. Но каждый изгнанник — художник, писатель, служитель искусства — верил, что плоды их творчества, стихи, проза и картины вернутся на родину. Время придет!
— Талантливые люди поверили в вашу искреннюю заинтересованность их творчеством. Но все-таки главное — они угадали ваше сердечное расположение к ним.
— Менее очевидно, но не менее важно и другое: я скрасил последние, самые печальные десятилетия и годы жизни многих русских художников и особенно поэтов, куда менее обеспеченных и благополучных. Я издавал под своей маркой «Альбатрос» книги тех, кого никто не печатал, — например, сборник поэта первой «волны» эмиграции Бориса Заковича «Дождь идет над Сеной». Книга вышла с замечательной обложкой моего друга, знаменитого Сергея Голлербаха, когда автору было уже под восемьдесят. Я искренне помог многим русским эмигрантам, и они столь же искренне меня отблагодарили.
Но я им ничего не обещал. Да и что я мог тогда обещать? Просто заинтересованно и доверчиво слушал их рассказы о себе и сопереживал. Проявил живой интерес к их произведениям.
Я дружил с последним русским классиком Борисом Зайцевым, часто бывал у него.
— Расскажите, пожалуйста, нашим читателям, каким он был в общении с вами?
— Меня, молодого француза, при первой встрече 28 сентября 1967. Борис Зайцев поразил своим благородным обликом, аристократизмом, интеллигентностью, учтивостью, сердечным расположением, теплым общением… Он повел себя так, будто мы уже давно знакомы. Это редкий дар! Несмотря на большую разницу в возрасте — 65 лет, сразу установился живой, дружеский контакт. Зайцев не скрывал своей радости: впервые за 45 лет его жизни в изгнании молодой французский славист наконец-то решился написать о его творчестве. Сегодня такой выбор никого бы не удивил, но тогда, 50 лет тому назад, сама эта идея казалась провокационной, даже безумной. Написать и защитить в Сорбонне диссертацию о совершенно забытом писателе? Да не просто прочно забытом, а, как тогда у нас считали, абсолютно второстепенном? О писателе, которого почти полвека не печатали на родине, который фактически был исключен, вычеркнут из русской литературы ХХ века?!
Его выбросили из русской литературы, а меня из французской славистики. Я также стал изгоем. И не подозревал тогда, насколько презрительно и брезгливо относятся французские слависты-коммунисты и левые «попутчики» к Белой эмиграции и к писателям-эмигрантам, насколько их ненавидят, считая отщепенцами и предателями. Еще бы: ведь эти люди вчерашнего дня не «поняли» и не приняли «Великую Октябрьскую»!
Борис Константинович был человеком твердых убеждений, благожелательным, правильным, я бы даже сказал: праведным и верным до конца избранному пути. Он не был ханжой, С юмором, без прикрас и умолчаний рассказывал о своих славных современниках, в первую очередь об Иване Алексеевиче Бунине, которого всегда высоко ставил в литературе.
Для меня встреча и дружба с Зайцевым — великое счастье и большая удача, но одновременно это оказалось и моей личной драмой. Ведь в марте 1969-го меня, французского стажера-аспиранта филфака МГУ, выслали из советского рая. На 14 лет я стал невъездным в СССР. Тем самым получил «волчий билет» не только в Советском Союзе, но и во Франции, точнее в Парижском университете.
— Борис Зайцев подарил вам много своих книг с дарственными надписями. Наверное, у вас их целая коллекция?
— Да, у меня их несколько десятков. Могу процитировать хотя бы три: «Дорогому Ренэ Герра дружески. Бор. Зайцев 2 марта 1968 г. Париж» (надпись на книге «Юность», Париж, 1950); «Дорогому Ренэ Герра душевный привет. Бор. Зайцев 3 окт. 1968» (надпись на книге «Далекое», Вашингтон 1965); «Дорогому Ренэ на память об общих литературных занятиях. Всего лучшего. Бор. Зайцев 12.XII.70» (надпись на книге «Италия», Берлин 1923).
К 70-летию Зайцева была издана его рукопись «Италия» тиражом 1000 экз. (обложка раб. Добужинского). Он мне ее подарил двадцать лет спустя с надписью: «Дорогому и неутомимому Ренэ Герра. Бор. Зайцев 3.I.71», а старший сын Добужинского, художник Ростислав Мстиславович, несколько лет спустя, трогательно подарил мне оригинал этой обложки.
О наших теплых сердечных отношениях свидетельствуют и письма Бориса Зайцева в СССР, которые напечатаны в последнем 11 томе его собраний сочинений, где немало ссылок на меня. Не скрою, что мне было приятно узнать в 2001-ом о его лестных отзывах обо мне: «Сейчас ко мне ходит французский студент, пишущий работу обо мне (будет защищать в Сорбонне, в здешнем университете), — так он по-русски говорит, как мы с Вами. И без всякого акцента. Точно в Калуге родился» (из письма Лихоносову); «На днях Союз писателей и журналистов устраивал в Консерватории Русский вечер Солженицына… Был мой бородач Ренэ… Тот французский стажер, который несколько месяцев прожил в Москве (готовит докторскую диссертацию обо мне)… Милейший малый, говорящий по-русски и вообще больше русский, чем француз (был случай, что я сделал маленькую ошибку в русском языке — он поправил меня)» (из письма сотруднице Пушкинского дома Л.Н.Назаровой в марте шестьдесят восьмого)
— Тонкий психолог Борис Константинович Зайцев присоединил очень меткий эпитет к вашему имени: свою книгу он дарил «неутомимому».
— Русским читателям, хорошо бы знать, что Зайцев не только автор замечательных книг: «Голубая звезда», «Путники», «Улица Святого Николая», «Анна», «Дом в Пасси», «Путешествие Глеба», «Афон», «Валаам», «Река времен» и воспоминаний «Москва», «Далекое», но еще и переводчик. Он мне подарил «Искушение Святого Антония» Флобера в собственном переводе.
Я очень дорожу и книгами Ирины Одоевцевой.
— У нас ее знают меньше. Я читала стихи Ирины Одоевцевой. И с особым чувством — посвященные вам. В них чувствуется ее душевная исповедь. Грусть и тоска часто выливались в граненные строки: «Время катится назад /В Петербург и в Летний сад». Читатель ощущает ее душевное расположение к вам. Вы храните ее автографы?
— Берегу и публикую. Стихи, посвященные мне, вошли в ее сборники «Златая цепь» (Париж, 1975) и «Портрет в рифмованной раме» (Париж, 1976). Вот, что она пишет в своей книге «На берегах Сены» (Париж, 1983): «Ренэ Герра — чистокровный француз, хотя по чистоте речи и по своей бороде лопатой может легко сойти за стопроцентного русского… Ренэ Герра — литературовед, влюбленный — не нахожу более подходящего слова — в русскую зарубежную литературу и живопись. Его квартира — настоящий музей и хранилище тысяч книг, рукописей, писем, фотографий и документов, написанных в эмиграции».
— Меня особенно впечатлило ее стихотворное обращение к лирическому адресату, к вам, дорогой Ренэ. В нем звучит желание преодолеть свои недуги: «Я по-прежнему во сне и наяву/С наслаждением живу».
После окончания университета вы поселились в Медоне. У вас бывали и Одоевцева, и Юрий Терапиано. И они вам высказали общую мечту о поэтических встречах. Расскажите, каким щедрым хозяином вы стали для ваших гостей?
— Вот, что пишет Ирина Одоевцева о Медонских вечерах: «У него на квартире в Медоне стали устраиваться «Медонские вечера». На них присутствовали, кроме гостей, в основном писатели и художники. Все доклады и обсуждения записывались на пленку, и сегодня это интереснейший материал к истории эмигрантской литературы. К сожалению, вечера продолжались только три года. Юрий Константинович [Терапиано] был их бессменным председателем и душой» («На берегах Сены»). Вот еще ее дарственная надпись на книге «Ангел смерти» (Париж, 1928): «Дорогому и всезнающему историографу зарубежной литературы и знатоку ее, Ренэ Герра в память наших ганийских, а также медонских встреч. Очень дружески. Ирина Одоевцева 16 мая 1972».
Русскому его учила Екатерина Таубер
— Ваш виртуозный русский, с богатой лексикой, многозвучный, вызывает искренний интерес: кто же обучил этого француза столь естественной русской речи, красоте звучания? Кто же она, ваша учительница? Сколько вам было лет, когда вы познакомились?
— К Екатерине Леонидовне у меня особое, трепетное отношение. Ведь с ней я познакомился в 1958 году в Каннском лицее. К этому времени я уже умел писать и читать по-русски. Почти сразу у нас установились особые отношения. Скоро я стал ее любимым учеником. Со временем подружился с ее очаровательным мужем Константином Ивановичем Старовым. Сколько было с ним и с его соратниками задушевных бесед и бесконечных разговоров о гражданской войне, о судьбах России!…. Дружили мы почти тридцать лет, о чем свидетельствуют ее трогательные письма и дарственные надписи на книгах стихов. Недаром Таубер считала меня своим духовным сыном.
— Думаю, какие-то высшие природные силы содействовали этой встрече во имя спасения наследия русских эмигрантов?
— Да, судьба меня свела с великими изгнанниками, с творческими людьми. Даже прожив в эмиграции сорок, пятьдесят лет, они оставались русскими до мозга костей. За счёт этой уникальной способности во что бы то ни стало хранить Россию, память о ней в своей душе, они продолжали творить здесь, на чужбине. Я бы даже сказал — они творили чудеса.
Русские эмигранты, которых я знал, считали, что всё происшедшее с ними — безобразие, недоразумение. Россия была их верой, а её у них отняли. Здесь им на помощь пришло русское православие: они находили себя, когда приходили в Русскую Православную церковь.
Церковь была для них островком надежды, помогала многим преодолевать тяготы эмигрантской жизни. Стержень русскости в рассеянии — безусловно, церковь. Это было место встреч даже для неверующих: люди ходили туда по воскресеньям, чтобы пообщаться. На праздники, на Пасху — в Ницце, в Каннах, в Париже.
— Таубер учила вас не только языку, она приоткрывала вам тайны и тонкости русской натуры. Убеждена, ее собственная личность, щедрая и глубокая, вас духовно обогащала?
— Безусловно. В поэзии Екатерины Таубер мне близки темы внутренней жизни души, близости к природе в Провансе, а также мотив смерти. Он звучит не отчаянием, а просветленностью и отрешением. Таубер-Старова была не только глубоко верующей, но и очень церковной, без примеси какого-либо ханжества. Каждое воскресенье, в любую погоду, она спускалась из Мужена на автобусе в каннскую Св. Михайло-Архангельскую церковь.
Она, как и ее муж, была непримирима к большевикам и советской власти, не соблазнилась сталинским указом об амнистии от 14 июня 1946 и в 1949 году приняла французское гражданство. До конца своих дней она оставалась верной избранному ею литературному пути, своей творческой манере, своим убеждениям.
— До встречи с вами она писала стихи и печатала их. Вы, конечно, приятно удивились, что ваша учительница — еще и поэт?
— Екатерина Таубер была не только прекрасным поэтом, но и интересным прозаиком, незаурядным литературным критиком, о чем свидетельствуют ее проникновенные статьи и многочисленные рецензии. Стихи ее ценили Гиппиус, Бунин, Зайцев, Ремизов, Вейдле, Берберова, Терапиано… Уже несколько месяцев готовлю издание ее собрания сочинений, которое, надеюсь, выйдет до конца этого года в Белграде.
— Прекрасный Серебряный век, увы, завершился трагически.
— Да, очень горько, но это факт. Мой тезис заключается в том, что Серебряный век, начавшийся в России в конце XIX века, не закончился в 1921 году со смертью Блока и расстрелом Гумилева, а продолжился и завершился в конце 50-х годов ХХ века во Франции, ставшей второй Родиной для русских творческих людей — писателей, художников, философов, артистов, благодаря их непростому, но правильному выбору — изгнание. Я посвятил их жизни и творчеству издание тридцати пяти книг и написал больше 350 статей — это мое верное служение русской культуре.
Замыслы Герра непредсказуемы
— Ренэ, чем теперь готовы заинтересовать ваших читателей?
— Я уже давно работаю над глобальным проектом — книгой, посвященной русским художникам-эмигрантам и искусству книги.
— И сколько же художников-иллюстраторов попали в зону вашего внимания?
— 370 художников книги оформили и проиллюстрировали больше 3540 книг.
— Какие ваши встречи и дружественные отношения с художниками-эмигрантами вы бы особо отметили?
— Я лично знал 30 художников, которые внесли свой вклад и в искусство книги. Даже дружил с Анненковым, Бушеном, Добужинским, Шаршуном…
— Огромный труд вы взвалили на себя. И, естественно, читателю хочется увидеть качественное воспроизведение иллюстраций, особенно цветных.
— Я купил самый совершенный современный сканер — А-3. Овладел мастерством сканирования. К тому же у меня есть помощница в нашем стремлении к совершенству — Ирина, моя спутница. Планируется издать эту книгу в трех томах в футляре, примерно по 500 страниц каждый том. Предполагаемый тираж 1000 экземпляров, из них — 100 нумерованных и 10 именных. Мне, главное, чтобы книга вышла. Конечно, я выбираю на свой вкус обложки и иллюстрации, которые будут воспроизведены. Издатель мне полностью доверяет.
— Новые замысли греют душу. Недавно поэт и прозаик, знаток мировой литературы Александр Сенкевич побывал в Ницце, встречался с вами. Легко предположить: это было не просто дружеское общение двух писателей. Наверное, осуществляется новый замысел?
— Наш общий друг Александр Сенкевич согласился принять совместное участие в написании книги о русской Ницце и ее окрестностях. Предполагаемое название по строчке Вильгельма Кюхельбекера, друга Александра Пушкина: «Был и я в стране чудесной…» А подзаголовком будет «Русская Ницца и ее окрестности».
Я уже издал в 1995-м книжку «Прогулки по русской Ницце» и несколько статей: «Ницца — страница русской культуры XIX и ХХ века» (2016); «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет» (2017). Тема огромная и очень актуальная.
Украденные картины делают знак
— Ренэ, знает ли наша государственная власть о вашем самоотверженном и бескорыстном служении русской культуре?
— Исследованием этой темы я не занимался. Но во всяком случае, президент Российской Федерации в 2007 году наградил меня «орденом Дружбы».
— Было бы прекрасно, если бы эта государственная награда пробудила совесть и обязательность у следственных органов России. Почему до сих пор не найдены воры 22 картин русских художников-эмигрантов из вашей коллекции, прибывшей в Москву из Парижа для большой выставки «Они унесли с собой Россию…» в Третьяковке в 1995 г.? После успешной выставки в Москве, как вы знаете, корреспондент «МК» побывала на парижской таможне, чтобы проверить документы, подтверждающие, что в Москву были отправлены все 220 работ.
— Я давно ценю ваш профессионализм, отвагу и большие статьи в «МК» о позорной для России пропаже. («Этот странный влюбленный француз». Интервью с Ренэ Герра. МК №142 (17404), 1 августа 1996) и «Они унесли с собой Россию». Ограбление, в котором никто не виноват? МК №194 (17456), 14 октября 1996.
Чудовищная кража двадцати двух картин, среди которых портрет Набокова — работы Добужинского (1937) и эскиз его декорации к пьесе Набокова «Событие»; портрет Бориса Зайцева работы Анненкова (1968) и эскиз его декорации к пьесе Набокова «Изобретение вальса» (1930-е). Были и другие публикации об украденных работах из коллекции Герра… И наконец полный список украденных работ из моей коллекции был опубликован в художественном журнале «Золотая палитра» №3, 2010, с указанием, что Управление по сохранению культурных ценностей Федеральной службы по надзору за соблюдением законодательства в области охраны культурного наследия (Росохранкультура) разыскивает 22 украденные работы из коллекции Р.Герра. После этих публикаций много лет прошло, а воз и ныне там! Комментарии излишни! У русских есть замечательное выражение: «Надежда умирает последней».
Не могу не напомнить, что через неделю после вашей первой статьи было напечатано позорное письмо начальника управления культурного наследия А.С.Колупаевой. (В рубрике: «Из переписки главного редактора» «МК», 7 августа 1996). Я тогда громко ставил свой вопрос: «Когда же Следственный комитет РФ наконец-то займется расследованием этой кражи и мне вернет украденные картины?» Ведь они предназначались для выставки, которая проходила в государственной Третьяковской галерее с 14 апреля а по 15 мая 1995 г. под патронатом Совета Федерации Федерального Собрания РФ, при содействии Министерства культуры и франкофонии Французской республики, под эгидой ЮНЕСКО.
— Дорогой Ренэ Герра, спасибо вам! Вы сохраняете внутреннюю реактивную молодость, одухотворяющую энергию и веру в справедливость
— О-о-о! Вы для меня большой пример. Один в поле не воин. Будем вместе верить, что справедливость восторжествует.