Не так давно музыканты отыграли большой сольный концерт. Они не балуют публику частыми выступлениями, больше похожими на звуковые путешествия куда-то в параллельную реальность. На повестке дня — работа над пластинкой, сингл с которой «Beyond The Thin Glass» стал интригующим откровением. Хотя по духу творчество команды чем-то может напомнить Pink Floyd или King Crimson, эти ребята сумели сплести из множества элементов, тонких деталей свой музыкальный язык. «MegaБит» поговорил с их лидером о том, какие последствия повлечет за собой гибель крупных лейблов, почему из музыки надо бежать, если у тебя есть выбор, и как в песне Бритни Спирс может появиться сложнейший академический прием.
— Антон, как возникла идея твоего проекта?
— Она всегда была у меня в голове. Лет в 12 я начал заниматься музыкой с друзьями. Мы слушали тогда интеллектуальный русский рок вроде «Наутилуса Помпилиуса», БГ, и уже тогда я понимал, что мне неинтересно идти в музыкальную школу и быть потом, например, исполнителем в оркестре, дирижировать или писать музыку в академическом ключе, мне хотелось собрать группу и сделать с ней что-то свое. Уже тогда сформировался образный мир, в который я уходил из реальности. В школе меня сильно обижали, били, потому что я был не таким, как все. Все мальчики интересовались боксом и машинами, а я — средневековым костюмом, архитектурой древнего мира, ритуалистикой. По истории у меня всегда были «пятерки». Помню, когда мы изучали Древний Египет, я замучил учительницу расспросами про богов. Все эти мои увлечения перекочевали в творчество. Меня никогда не привлекала прямолинейная, простая музыка. Я обожаю Guns N’Roses, Aerosmith — это легендарные группы, могу послушать их для драйва по настроению, но очень быстро скажу: «Нет, дайте мне что-нибудь посложнее, чтобы размять мозг». Мои идеи всегда были старше меня. Когда приходит очередная, я понимаю: чтобы воплотить ее, надо еще работать, и постоянно об этом думаю. Меня часто спрашивают перед концертом: «Почему ты такой мрачный?» Все дело в том, что для меня каждый выход на сцену — большой вызов. Эмоционально я всегда работаю на грани, как будто вот-вот сломаюсь.
— Ты каждый раз завышаешь планку?
— С одной стороны, да, с другой — дело не во мне. Я уверен, что не мы пишем музыку — она сама создает себя, приходит к нам такой, какой «хочет» быть, а мы в меру своих возможностей транслируем ее. Я всегда стараюсь максимально обмануть реальность, потому что изначально замысел идеален. Воплотить его на сто процентов практически невозможно, это утопия, но к ней нужно стремиться. Самое сложное — когда не можешь услышать, как должна прозвучать та или иная тема, синхронизировать внутренний слух и исполнение. Для этого мне часто нужны партнеры, у которых есть более фундаментальное образование, они иногда подсказывают мне некоторые ходы. Однажды я работал с очень профессиональным композитором и попросил его помочь подобрать аккорд. Когда он нашел нужный, то сильно удивился: «Слушай, это же мессиановский аккорд, очень сложный». Я не знал этого, но именно такое созвучие возникло у меня в голове.
— Если говорить об идеальной задумке — концепция PuzzleWood сформировалась у тебя в голове до того, как ты собрал группу, или стала прослеживаться в процессе работы с музыкантами?
— Все постигается только в процессе. Мне близок тот подход, который выработали легендарные джазмены Джо Завинул и Майлс Дэйвис. Каждый из них всегда говорил: «Я хочу услышать музыканта — что он может привнести». Мне неинтересно тиранить и доминировать. Иногда у меня есть какие-то пожелания, я могу что-то наиграть на гитаре, подкидываю идею, но в основном задаю ребятам вопросы: «А как бы ты здесь сыграл? Что бы ты здесь сделал?» Когда речь идет о каких-то сольных более свободных партиях, я полностью отпускаю вожжи, например нашему перкуссионисту Кириллу говорю: «Делай все, что хочешь». Он предлагает десятки идей, и мы вместе выбираем то, что лучше звучит. Что касается состава, у меня никогда не было четкой установки, что мой коллектив должен быть трио, квартетом или квинтетом: PuzzleWood я могу в хорошем смысле слова сравнить с плесенью, которая растет и колонизирует то пространство, которое ей нужно. Сейчас мы поняли, что доросли до перкуссии. В альбоме, над которым мы работаем, будут и этнические духовые, и этнические струнные, и клавиши, возможно, классический струнный квартет. Главное — не умереть от энтузиазма. (Смеется.) Раньше все было проще: мы ограничивались пауэр-трио, был период, когда играли на очень сухом звуке, почти как в 1960-е (у нас были ламповые усилители, только барабаны и чистый вокал — почти блюз). Мы постоянно экспериментируем, у нас на выступлениях много импровизационных кусков. Неинтересно играть все время одно и то же.
— Сегодня эклектичность в музыке — уже тенденция. А актуальны ли чистые жанры без примесей других стилей?
— Это маяки, по которым определяется движение, система координат, но жесткое жанровое деление давно неактуально. Происходит процесс проникновения одного стиля в другой, заимствования, к тому же уровень музыкантов очень вырос. Сегодня любой серьезный гитарист если и не играет джаз как надо, то очень хорошо в нем разбирается. У Григория Лепса, например, сейчас работает Федор Досумов. Это один из топовых российских гитаристов, и он оказывает очень сильное влияние на музыку Лепса, которая с ним звучит совсем не как попса, а как софт-рок. Уровень чувствуется. Сегодня у всех серьезных инструменталистов, будь то гитаристы или барабанщики, очень широкий спектр возможностей. Они играют все. И порой в самых разных жанрах встречаются неожиданные элементы. Как-то раз моим знакомым нужно было сделать кавер на «Toxic» Бритни Спирс. Сидит классический композитор с консерваторским образованием, слушает этот трек и говорит: «Ничего себе, у нее расщепленная терция в гармонии». Это очень серьезный академический прием, даже я его не использую. Стили смешиваются, потому что мы живем в эпоху постмодерна — ничего нового не происходит. В 1970-е случился взрыв, с тех пор либо идут повторения, либо музыканты глубже погружаются в те сферы, которые тогда открылись.
— А что будет дальше?
— Новый виток. Перемены уже близки. При этом люди, которые думают, что все будет хорошо, сильно ошибаются. Искусство могут двигать две вещи — либо проблема культурного характера (как, например, ситуация, сложившаяся в начале Средних веков), либо непреодолимые внешние обстоятельства — война, голод. Эпоха Возрождения стала возможна только благодаря черной чуме. Не выкосила бы эта эпидемия две трети населения Европы, никакого расцвета культуры не было бы и в помине. Культура в этом смысле как медицина, развитие которой стимулирует война. Тем, что у нас есть современная реаниматология, мы обязаны Второй мировой. Если человека не подтолкнут вперед какие-то жесткие обстоятельства, он ничего не будет делать. Сегодня обстановка на планете накаляется. Мы думаем, что играем в игры, но не осознаем, что долго так продолжаться не может. Это касается не только политики, но и музыки. Ситуация доводится до абсурда. Недавно, например, умер Аллан Холдсуорт, второй человек после Джими Хендрикса, Стравинский от гитарной музыки, который взял в руки инструмент, перевернул все с ног на голову и сделал столько нового для джаза, блюза, рока, фьюжна, что переоценить его достижения невозможно. Он умер в абсолютной нищете, у его семьи не было денег, чтобы его похоронить. Всем миром собирались средства на его похороны и памятник. Это чудовищно: есть такие вот гениальные музыканты, живущие в нищете, а есть абсолютно бездарно «поющие трусы», за которыми стоят лейблы. Сейчас мы видим, как индустрия рушится, но проблема в том, что, когда это происходит, очень многие погибают под обломками. Безусловно, когда большие лейблы увядают, теряют свою силу, появляются независимые лейблы, платформы, на которых ты сам можешь продавать свою музыку. С другой стороны, представляешь, сколько музыкантов остаются без работы... Рано или поздно мы услышим что-то новое, но это новое вырастет на костях. К сожалению, иначе не бывает. Мир всегда бьет тебя, чтобы ты развивался.
— Многие музыканты прекрасно звучат живьем и совершенно не впечатляют в записи, или наоборот. От чего это зависит?
— Прежде всего от музыки. Например, слушать джаз на пластинке очень сложно. Кроме того, запись и живое выступление требуют абсолютно разных подходов. На концерте очень большую роль играют эмоции, драйв, состояние, настроение, энергетический контакт с залом, а альбом — это более сухой продукт, при его создании на тебя работает ремесло. Даже живое шоу в записи воспринимается совершенно иначе. Ну и все, конечно, зависит от артиста. Есть исполнители, прекрасно работающие на студии, но слушать их живьем невозможно. Я сам долго с этим жил: когда ты сидишь, работаешь в четырех стенах и все прекрасно получается, выходишь на сцену — и все портится. Здесь очень важна работа над собой, с энергетикой и харизмой.
— У тебя когда-нибудь была боязнь сцены?
— Нет, сцены я не боялся и еще с детства любил участвовать в различных школьных спектаклях, например. Но цели покрасоваться никогда не было — мне нравится сама сцена, а когда на меня обращают внимание — нет. В обычной жизни я стараюсь быть незаметным, чтобы меня никто не видел и не трогал. Когда я прихожу на чужой концерт, например, то захожу в зал в самом конце, когда артист вот-вот выйдет. Если говорить о каких-то трудностях, которые приходилось преодолевать на артистическом пути, мне всегда было очень тяжело работать с публикой, вступать с ней в диалог. Мой идеальный концерт — тот, на котором я не говорю ни слова между композициями. Могу пошутить, конечно, но не люблю что-то рассказывать, придумывать специально. В этом мне видится какая-то искусственность.
— Возвращаясь к теме перемен в музыке. Мы говорили о том, что индустрия рушится, появляются независимые лейблы. Тем не менее тысячи людей продолжают ходить на концерты поп-исполнителей, которые уже десятилетиями поют одни и те же песни, не создавая ничего нового и интересного. Так называемая массовая культура по-прежнему востребована. Как ты это оцениваешь?
— Я профессионально изучал культурологию: дело в том, что искусство всегда было уделом четырех процентов населения Земли. Процент гениев, сумасшедших и гомосексуалов в мире со временем не меняется: есть менее одного процента гениев, порядка шести — десяти — гомосексуалов и двенадцати — сумасшедших. Посмотри, что происходит в обществе. Население увеличилось, достаток людей в среднем повысился, но уровень образования не поднялся — диплом не является показателем. Система образования, которое мы получаем, была придумана в Чикаго для того, чтобы готовить рабочих для фабрик. Именно поэтому мы сидим в классе за партами, которые стоят ровными рядами, имитируя станки, от звонка до звонка. У нас есть четкое расписание. Так никогда не велись серьезные занятия, если говорить о фундаментальном образовании в прошлом. Всегда был ты и твой наставник. У любого культурного деятеля, ученого был свой мастер, который передавал ему свои секреты: у Стравинского — Римский-Корсаков, например, у Рихтера — Нейгауз. Да, Рихтер уже был гением, но нужно было умело огранить этот «камень».
— А тебе самому повезло с учителями?
— Я до сих пор не смог получить систематизированного образования и остался интуитом в музыке, и это, я считаю, в чем-то сказывается на профессионализме. Когда мне было 13 лет и отец понял, что я хочу серьезно заниматься игрой на гитаре, он подошел к этому основательно и пригласил учителя — Валерия Васильевича Гребенщикова, это двоюродный брат Бориса Борисовича Гребенщикова. Он классический гитарист и три года занимался со мной по программе музыкальной школы. Я играл «Цыганочку», «Во саду ли, в огороде» и прочую ерунду. В принципе, это было полезно, потому что базовые навыки — развитие слуха, основы ритмики и звукоизвлечения — он мне дал. Позже на вечеринке своего двоюродного брата я познакомился с его другом Александром Куинджи, который был на тот момент фламенко-гитаристом и произвел на меня впечатление. Я поучился у него какое-то время. Был момент, когда я не учился ни у кого, играл на Арбате и занимался тем, что раскапывал какие-то вещи сам — это был очень важный период для меня, когда удалось почерпнуть очень многое. А потом я встретил человека, которого я считаю своим главным учителем, который дал мне больше всего, — Иосифа Левитиса, дипломированного джазового гитариста, который 16 лет прожил в Америке и к моменту нашей встречи только вернулся в Россию. От него я получил опыт и очень серьезное понимание того, что такое настоящая музыка. Все мои преподаватели повлияли на меня, во многом в хорошем смысле, но я не могу сказать, что сумел найти такого мастера, который полностью меня понял бы и сумел раскрыть мой потенциал, дать то, что было нужно именно мне.
— Вопрос, который мучает многих: как выжить независимым талантливым музыкантам на современной сцене? И сочетаются ли понятия «искусство» и «бизнес», на твой взгляд?
— Они не сочетаются вообще. Если ты молодой музыкант, нужно искать другой источник заработка, чтобы у тебя был хоть какой-то финансовый бэкграунд. При этом фраза «музыкой не заработаешь» не совсем верна. Все зависит от того, какая музыка, сколько ты хочешь заработать и что ты для этого делаешь. Многие очень самонадеянны, считая, что они уже круто играют и все им за это должны. Этого мало. Много кто круто играет, но нужно заниматься собой, продвижением своей музыки. И если ты нанимаешь для этого агента, он должен любить то, что ты делаешь. Нужно вкладываться — без этого никак — и понимать, какой трудный путь тебя ждет. Музыкальное образование вообще одно из самых сложных: это огромная умственная и физическая нагрузка, одновременно и спорт, и наука. Кроме того, большое заблуждение считать, что талант сам пробьется. Талантливые люди не такие, как все, они все немного сумасшедшие. Предпочтет ли нормальный человек здоровому сексу, сну и общению часами, днями, неделями сидеть наедине с инструментом? Нет. Многие музыканты становятся наркоманами, алкоголиками, сексоголиками, потому что это становится гиперкомпенсацией. Творческие люди — люди страстей, таким образом они компенсируют то, что огромное количество времени проводят с инструментом, иначе могут просто сойти с ума. Поэтому таланту, конечно, нужна поддержка. И сам человек должен понимать: если хочешь сытой и стабильной жизни — беги. Как сказал Довлатов, «творческих профессий вообще надо избегать», потому что не вы их выбираете, а они вас.