В фойе театра — выставка работ российских фотокоров, зафиксировавших трагичные моменты сегодняшнего дня: развалины Алеппо, руины Пальмиры. Роскошные интерьеры «Геликона» и документальные картины хаоса, смерти и разрушения — этот когнитивный диссонанс стал основой решения для спектакля, рассказывающего о жестокой мести, ненависти, братоубийстве невероятно прекрасными средствами итальянской оперной музыки в ее радикальнейшем — вердиевском — варианте.
Маэстро Диаз, испанский дирижер, молодой руководитель Мадридского театра сарсуэлы и Барбьери-оркестра (выбран Бертманом по результатам просмотра и прослушивания большого количества востребованных европейских дирижеров), исполнил партитуру Верди вдохновенно, с необходимым драйвом и эмоциональностью, с пафосной театральностью, присущей этой музыке, но при этом с огромным вкусом и… любовью. Дважды довелось слушать его исполнение с разными составами — эта не музыковедческая характеристика настойчиво лезла в голову.
Леонора и Манрико по версии Бертмана — артисты. Что, впрочем, отличается от оригинала только применительно к Леоноре: Манрико и у Верди тоже певец, трубадур, представитель художественной интеллигенции. Но не следует думать, что «Геликон» затеял вульгарную актуализацию классики — театральная реальность спектакля условна и метафорична. Мы видим в сценографии детали, по которым узнаем изничтоженный портик Пальмиры, ставший страшным символом военных преступлений, но в этом нет прямолинейной документальности. Спектакль посвящен человеческим чувствам и характерам — ярким, вполне однозначным, не усложненным противоречиями, но при этом мотивированным и обоснованным. Каким образом в «Геликоне» происходит этот сплав оперной условности и психологической безусловности — секрет, фирменный стиль режиссуры Дмитрия Бертмана, который он и передает своим ученикам.
Сценическое пространство одновременно страшное и завораживающее (синтез этих полярных состояний — тоже часть концепции спектакля). Огромные металлические решетки, образующие разноуровневые мосты, стены, задник, позволяющие артистам распределяться не только по горизонтали, но и по вертикали зеркала сцены. Решетки то раскаляются, то заполняются дымом, перемещаясь и меняя форму. А то вдруг вспыхивают мистическим светом (художник по свету Дамир Исмагилов). Верди, обожавший театральную машинерию и всегда ратовавший за использование в своих спектаклях самой прогрессивной технологии, был бы в восторге. Спектакль решен как синтетическое действие, в котором пластика и хореография — полноценное выразительное средство наряду с вокалом. Эдвальд Смирнов создал подробную танцевальную партитуру (ее выполняет феноменальный геликоновский хор под управлением Евгения Ильина), в которой соединил самые разные пластические элементы — от поз тореро и гаучо до движений риверданса. Вертикальные мизансцены — отличительная черта спектакля. Сцена в монастыре, в которой несколько артистов образуют распятия на заднике, — отдельное произведение визуального искусства.
Две силы противостоят друг другу: люди ди Луны и люди Манрико. Кто они, эти участники междоусобной войны? Мусульмане и христиане? Язычники и монотеисты? Красные и белые? Кто прав и на чьей мы должны быть стороне? На эти вопросы «Геликон» ответа не дает. Но и за всю историю человечества ответов найдено не было. А потому противники почти не атрибутируются: Татьяна Тулубьева одела людей ди Луны в белое, людей Манрико — в хаки. Головные уборы «лунян» — однозначно читающиеся арабские платки с обручами, у «манрикийцев» — десантные береты. И все же это лишь намеки. Противостояние двух сил — не «наши» против «ненаших». Это как «синие» и «красные» в военной игре, где все наши, но только почему-то они убивают друг друга. Между этими воинами — театр: с костюмами, гримом, пафосом, ариями, канканом, занавесом и даже корзинами цветов. Примадонна Леонора в исполнении Алисы Гицбы — почти Мария Каллас, изысканная, тонкая, живущая в воображаемом художественном мире. Леонора Елены Михайленко — жизнерадостная, не лишенная самолюбования. Два Манрико — тоже два разных образа. Дебютант Иван Гынгазов — с равной бесшабашностью кидается в объятия любимой и в бой с врагом. Виталий Серебряков иногда пережимает, что актерски, возможно, и оправданно, но вокалу вредит. Ди Луна Михаила Никанорова таинственен и весьма харизматичен. А у Алексея Исаева он же коварен и несколько циничен, но тоже обаятелен. Оба прекрасно спели знаменитую арию Il balen del suo sorriso.
Конечно, важнейший персонаж оперы — Азучена. Ксения Вязникова и Лариса Костюк создали разные в нюансах, но принципиально сходные характеры. Азучена — манипулятор. Это она движет сюжетом и событиями, как Яго в «Отелло». И у Костюк, сдержанной, оперирующей деталями, и у Вязниковой, создающей характер более крупными и откровенными мазками, образ выходит одноплановый, лишенный подтекста: Азучена зомбирована местью. А потому здесь нет места стокгольмскому синдрому — она ненавидит Манрико и фактически сама убивает его в финале. Но и она не злодейка. Как сказал после премьеры Дмитрий Бертман, в опере нет злодеев. Потому что самый ужасный оперный злодей поет такую прекрасную музыку, что все его злодейство мгновенно прощается. И может быть, именно в этом главная мысль спектакля? Велик соблазн погрузиться в мир классического театра и музыки, где бурлят настоящие человеческие чувства, уйдя из реальности, ставшей циничным театром военных действий…