Необходимые противоречия поэзии
Пожалуй, Юнна была права, когда обругала меня по электронке из Москвы в Нью-Йорк за то, что пишу о ней прежней, а она продолжает работать в поэзии десятилетие за десятилетием. Тем более после того, как я в конце 70-х отвалил из России. Однако прав был и я: наблюдая за текущей поэзией через океан взором василиска, я изобрел новый синкретический жанр, скрестив анализ с воспоминаниями, как мнемозинист («Усладить его страданья Мнемозина притекла»), то есть пишу в своих газетных эссе про Евтушенко, Эфроса, Искандера, Мориц и прочих, какими знал их в период тесных и интенсивных дружеских и творческих отношений, без контрабанды настоящего в прошлое.
В СССР Юнна была не избалована критикой ввиду (ее же словами) «категорической несовокупности», а потому так живо откликнулась на мою статью в «Вопросах литературы» «Необходимые противоречия поэзии». Приведу фрагмент: «...Что касается написанного обо мне, так ведь это первые по-настоящему серьезные мысли о моих стихах, напечатанные в критике за последние восемь лет. Больше всего меня поразило, что Вам открылось очень важное в моем способе выжить творчески и личностно — «настоящее удалено в прошлое». Да — чаще всего, хотя не всегда: пишу тогда, когда невыносимо больше страдать и необходимо свершить операцию по удалению настоящего и помещению его в физиологический раствор прошлого. Мне это чрезвычайно радостно — значит, мой мир не так уж недоступен и безземелен».
Это письмо из советской столицы в столицу русской провинции — Ленинград, где я тогда обитал. Опускаю ее злоречивые, желчные, язвительные характеристики — без разницы, насколько они справедливы, зато на редкость точны и остроумны. Вот уж кто припечатывает словом, так это она. Один известный поэт, которого Юнна тоже припечатала, сравнил ее язык с бритвой, но и сам в долгу не остался, назвав ее надувной куклой для матросов, а подумав, добавил: «не для наших, а для марсельских, нашим не подошла бы». А тогда мы были с Юнной еще на «вы» (я помладше ее на пять лет) и она не удержалась от укола ревности, зная о моей влюбленности в Бродского: «Вас нельзя оставлять без глаза, а то Рыжий завладеет Вами тут же в силу любовной инерции и с помощью испытанных спиритических приемов...»
Уж коли «Рыжий» помянут, то он как раз, отрицая огульно всех своих коллег-современников от Евтушенко до Кушнера, делал исключение только для двоих — Слуцкого (благодаря ему он начал довольно поздно писать стихи) и Мориц, которую Ося называл «изумительная Юнна». Причем слово «изумительная» относилось не только к поэзии, но и к самой Юнне Мориц, хотя, когда он это говорил, они и знакомы не были. А познакомились Юнна и Ося в Америке в 87-м на конференции под эгидой журнала «Нью Репаблик», и подробности она сообщала уже из Москвы: «Иосиф необычайно красив, хоть и взял одежду напрокат у героев Чаплина: это его старит, всасывает в старческий обмен веществ; ритм скелетный и мышечный, а также сосудистый — лет на шестьдесят. Но жизненная сила — в полном здравии, ореол светоизлучения плотен и высок. Если он перестанет вынюхивать свою гибель, то проживет еще до 60-ти, а то и дольше, влюбится и натворит чудес, а также сочинит гениальную прозу, стихи и кучу всего. Но он, к сожалению, охотно дает питерской братии примерять тайком свою королевскую мантию, свою премию и крошить свой триумф, как рыбий корм в аквариуме».
От зла зла не ищут
Не имея возможности издавать, как прежде, регулярные книги стихов, Юнна Мориц в 90-е выпускала раз в год книгу-цикл в журнале «Октябрь», где входит в редсовет. Потом, в ранние 2000-е, получив премию «Триумф», она снова обрела возможность выпускать книги, да еще с собственными иллюстрациями — литографику. Я взял как-то несколько книг Юнны и выписал наиболее употребляемые ею слова-образы: детство, верхний свет, окно, тетрадь, бессмертие, душа, крылья, муза. Образы эти словно помножены друг на друга, и, бывает, в одном стихотворении встречается сразу же несколько ключевых в ее поэтике слов — словно все стихотворение набрано курсивом и читателю предложено внимательность свою удвоить: «Это вынут посмертно, когда разлучатся душа и тетрадь...» Тетрадь с ее стихами — это не университетская кафедра, не зал Политехнического, даже не машинопись: возникает особая домашняя, интимная, доверительная и доверчивая школьно-детская интонация. Образ лирического героя распадается, двоится — перед нами книга стихов или «этой девочки тетрадка»?
И пока не поставят на место,
Будем детство свое продолжать.
И неизбежный разрыв с детством есть та реальность, которая перекрывает стих Юнны Мориц и опрокидывает в конце концов строгую, выверенную гармонию ее поэзии — колеблет ее, как тростник, определяя степень хрупкости и предрекая резкие сломы:
Никогда бы не бросала
Маму с младшею сестрою,
Если б этою дорогой
Шли по двое и по трое.
Верность детству — это верность тому, что утерять вроде бы невозможно: постоянное место его пребывания — не пространство, а время. «Чудный свет на всю судьбу проливает детство», — упоенно признавалась Юнна Мориц и даже бессмертью противопоставляла детство, а верхний, чудный свет — тучной поминальной свече (стихотворение «На смерть Джульетты»):
Не променяй же детства на бессмертье
И верхний свет на тучную свечу.
Всё милосердье и жестокосердье
Не там, а здесь. Я долго жить хочу!
Вот именно: от зла зла не ищут.
Возникало даже странное такое ощущение, что Юнне Мориц дано некое сверхзнание, что она знает нечто более существенное и надежное, чем бессмертие. Цепкое ощущение единственной хрупкой и яростной жизни человека, одновременно физиологическое и духовное. И домашний очаг в этой системе ценностей, в этой центрической композиции — начало начал, источник страстного жизнелюбия. Ее поэзия — это поэзия внезапных просветлений, близких истин, сознательных отжатий, душевных эссенций и духовной сосредоточенности. Выжатая в стихи реальность противостоит окрестному хаосу, независимому от поэзии, но пограничному с ней. Даже Моцарта Юнна Мориц призывает: «Порази этот мрак безобразный, мальчик с бархатным воротничком». Что говорить, реальность необходима для поэзии, поэзия — ее «избранное».
Сумбур или стереотип?
Иногда даже кажется, что Юнна Мориц и вовсе не собирается покидать тесные и прекрасные пределы поэзии, ибо выход наружу грозит и непредвиденным душевным расходом, и разрушением сотворенной с таким трудом, с таким талантом и с таким блеском иллюзорной, буколической, виртуальной реальности. Хотя именно во время таких прорывов возникают редкой гражданской силы стихи — как, например, опубликованное в 60-е годы в «Юности» и вызвавшее политический скандал стихотворение «На Мцхету падает звезда...» об убийстве Тициана Табидзе.
А что если обращенная на самое себя эстетика Юнны Мориц — результат столкновения поэта с реальностью? Ведь ее поэзия — своего рода убежище: скорее, чем подвал — чердак, на котором дети прячутся от взрослых. Поэзия как анестезия, причем не Юнна Мориц первая открыла обезболивающее действие стиха. Но не преувеличивает ли Юнна наркотическое — или гипнотическое — свойство стиха вообще и своего в частности? Таинственная власть гармонии обладает все же ограниченным радиусом воздействия, и отчужденная, отфильтрованная реальность для самой же Юнны недостаточна: «О счастье, о мужество — не приукрасить модель, уйти из-под власти корыстных инстинктов таланта». Это предупреждение самой себе когда срабатывает, когда нет.
Сквозь крепко сколоченную поэтическую модель просвечивает сложная и противоречивая реальность. Образуются щели, просветы, зазоры, и тогда поэт вынужден поневоле «сломать стереотип и предпочесть сумбур». И недостаточность собственной поэзии Юнна Мориц обнаруживает с подлинным драматизмом, который и придает ее лучшим стихам незащищенность, поэтом едва ли предусмотренную:
Об этом, я только об этом,
И только душа — о другом.
Изумительные стихи. Изумительные письма. Изумительная Юнна.
Нью-Йорк