И сразу скажу суть: сегодня Шестую трактуют как глубокое, трагическое произведение, это всё так, но спустя 115 лет после написания от зрительских ушей несколько ускользает момент новизны и свежести, не просто новаторства (оно и сейчас очевидно), а именно новизны, прощупывания пути — жизненного и музыкального. Так вот как раз с оркестром Сладковского, — который сам находится на взлете, сам погружен после Шостаковича, Брукнера в безудержный водоворот поисков, — Шестую Малера слушать честнее всего: она предстает новой, а не перегруженной складками и морщинами глубинной философии.
Это самое удивительное впечатление, когда зарождается на твоих глазах талантливый театр или развивается талантливый оркестр, — сильные ростки творческой свободы сегодня в большом дефиците.
И те исполнения Шестой симфонии, которые мне доводилось слушать с московскими оркестрами, не оставили в памяти ровно никакого яркого следа, — они могли брать Малера чем угодно, но они не развивались ВМЕСТЕ с ним. Понимание и проживание — разные вещи; Госоркестр РТ никогда Шестую не играл, и в течение пяти лет со Сладковским в качестве худрука к ней шел — день за днем, от одной премьеры к другой. Я-то наблюдал этот путь, практически, в режиме он-лайн, и как есть фраза «в этом фильме я вижу каждый, вложенный продюсером, цент», так и по Шестой виден буквально каждый день существования оркестра в этой грандиозной пятилетке, — начали с разрухи, с того, что музыканты вынуждены были по ночам бомбить, чтобы семью прокормить, и пришли вот к записям на Меццо, европейским турне, и, конечно, совершенно чумовому месячнику Шостаковича (писали в августе все симфонии для фирмы «Мелодия»).
Поэтому премьера Шестой Малера — это не премьера Шестой Малера, это пот, кровь, Шостакович, новые горизонты, новые преодоления, увольнения, покупка новых инструментов, и так далее и так далее, — для самого оркестра это событие, ребята выходили со служебного входа с концерта (кстати, срочно выезжали в Москву), и только кивали головами — «Ну вот. Сделали. Надо же. Такая вершина». Для оркестра это настоящий музыкантский праздник, под впечатлением которого они будут жить еще долго (хотя в планах у Сладковского... Штокхаузен!), часто ли вы видите такое отношение? Подумаешь, кто там чем отмахал...
И эта напряженность, это предчувствие открытия — оно витает в воздухе до концерта, во время, и после. И это очень передается слушателю. Повторюсь — где еще так? Можно говорить о том — «ах, какой гений за пультом», «ах, как хороша была медь», но ощущение первооткрывателя — самое дорогое, это то, ради чего стоит жить, ради чего стоит приходить в зал не в качестве «меломана, купившего билет», а в качестве очевидца. Сладковский заплатил за Шестую каждой своей нервной клеткой; дала она ему жизнь или отобрала у него кусок жизни — это вопрос интимный, его личный, и не наше дело в это вникать. Но эти полтора часа в Казани стали каким-то беззвучным полетом сквозь времена, сквозь любовь, сквозь себя, — это великая вещь, когда ты перестаешь слышать музыку ушами, нотами, но начинаешь ее слышать собственным вдохновением.
Отсюда и трактовка Сладковского (какой она мне показалась), — уверенно идти за ищущим, мятежным композитором (который при жизни был больше знаменит как дирижер), идти за его палочкой, за его возгласом в письме Бруно Вальтеру — «Шестая готова! Я смог!». Я смог. Это подвиг, интимный подвиг, — а уж в какие он окрашен тона, в каком там ля миноре — это лишь средство, не цель. Это потом окажется, что полвека ее практически не будут исполнять, да и после Второй мировой, среди остальных малеровских полотен, подход к Шестой будет крайне робким («Зачем Шестая, когда есть Вторая?»)... да и финалочка там такая, что медленно тянет из слушателя жилы, — такая не очевидная «вкусность», а точнее — вообще несъедобность, — всё это могло отпугивать, и, может, так здорово, что отпугивало, что Шестая не стала затертым хитом. Хотя по музыке это хит абсолютный, но Малер (ненароком), по счастью, разбросал ее так, что абы какая собака не подступится.
И в данном случае совсем не хочется делать музыковедческие отсылы — «это крушение героя, это крушение надежд». Времена изменились. Понимание языка изменилось. Что-то отмерло, что-то проявилось более выпукло. Шестая — это гимн любви, гимн — огромный по музыке, звучный, по-театральному широкий, где изо всех сил тебя заставляют глядеть на небо, и от ноты к ноте, от части к части взгляд твой очищается. И в конце четвертой части ни о каком слуховом утомлении речи не идет, — это просветление, ставшее возможным, что всё совпало в одно время в одном месте, — и даже нет смысла перехваливать Сладковского, эти все эпитеты дешево стоят. Он взял Шестую. Он смог. И она до сих пор продолжает звучать...