КЛАССИКА ТРИДЦАТЫХ
Гражданская война — один Волошин
был чист перед Россией. Нас прости.
Двадцатые — народ был весь раскрошен.
Тридцатые — сам сбил себя с пути.
Тридцатые — утопий испытанье.
Граница на замке. Ложь без границ.
Привитая нам ложь, как оспа втайне,
лишь с кожей отдирается от лиц.
Кто кровью сам себя не пропитает,
тот выжить даже шанс не наберет.
Как раскрестьянен, как распролетарен,
как разинтеллигентен стал народ!
Когда страна молчанием спасалась,
но только этим совесть не спасла,
литература все-таки писалась,
не опускаясь лишь до ремесла.
О, сколько нужно было вам отваги,
Чтобы в аду кромешном
выжить там.
Баркова Анна, став святой в ГУЛАГе,
и вам, Осип Эмильич Мандельштам.
А сколько они в жизни настрадались,
но дух был и при низостях высок,
и на собраньи отдала Адалис
за Пастернака хрупкий голосок.
Не дай бог пропустить вам Луговского,
не дай бог пропустить вам никого,
кто был тогда смертельно истоскован
тем, что когда-то, но поймут его.
Не оставайся где-нибудь в цитатах,
шагни ко внукам, в слезы их и смех,
измученная классика тридцатых,
быть может — победительница всех!
ГИБЕЛЬ УТКИНА
Как пули, закусали шутки.
Никто вас, Уткин, не щадил.
Вы были Жуткин, Промежуткин,
Попуткин — злобно РАПП «шутил».
От зависти, так несусветной,
наверное, за красоту
мир издевался всепоэтный,
ваш чуб завидев за версту.
«Красивые во всем красивом,
они несли свои тела».
Их расстреляв перед обрывом,
сперва раздели догола.
Не подкрасивливайте войны.
Красив не ими белый свет.
Защита родины достойна.
Гражданских войн красивых нет.
Вы, Уткин — Мотэле, страдали,
порой писали впопыхах
и в романтические дали
смогли прорваться лишь в стихах.
Но в Юзовке и Конотопе,
ни с кем не чувствуя родство,
вы, созидатели утопий,
помиловали хоть кого?
Как верить славам, укоризнам?
Кто был преступник, кто герой?
Братоубийство с романтизмом
преступно путают порой.
Какая шуточка, как дуля,
опять обиду принесла?
Но Уткина от шуток пуля
лишь настоящая спасла.
Пробила бензобак в полете.
Пылая, рухнул самолет…
За что погиб поэт, поймете.
Но лишь теперь… Земля шепнет.
БАБОЧКА РЭЯ БРЭДБЕРИ
Я из тех,
кто живут,
по мнению циников,
бреднями
про социализм с человеческим все же лицом,
иногда себя чувствуя бабочкой,
кем-то растоптанной, словно у Рэя Брэдбери,
но не веря,
что все завершится безликим концом.
Да и в капитализме есть что-то людей обезличивающее —
если люди думают, как бы себя подороже продать.
Неужели у каждого в мире цена,
обналичивающая
нашу совесть,
талант,
а вот совесть непроданная —
не благодать.
Но ведь скольким на свете и без показушной отважности,
важности,
уцелев и в глухих деревнях,
и в когтях у столиц,
без мыслишки о собственной их продажности
человечество все-таки устоит.
ПОДСКАЗКА БОГУ
Уразумел Бог бы
(пусть за подсказку простит),
чтобы не ссорились бомбы,
и всем нам ссориться —
стыд.
А если не остудиться
некоторым головам,
то некому будет стыдиться
сразу всем —
нам и вам.
МАНИЯ ПОЛИТИКОВ
Хватает в жизни нытиков —
на всех нет пирогов…
А мания политиков —
придумывать врагов.
О ЙЕМЕНЕ
У всех так мало времени,
чтоб думать и о Йемене,
где дети, как скелетики,
на общем с нами светике.
Но разве дети в Йемене
не нашенского племени —
их из людей не выгонишь.
Я — голодухи выкормыш
со станции Зимы,
и родственники мы.
Чье в мире право истины?
Одно на всех оно.
Все войны — братоубийственны,
и — голод заодно.
ИЗМЫ
Нам не надо изма,
кроме гуманизма.
Остальные измы —
просто обманизмы.
КАРУЦА — БЕССАРАБСКАЯ ТЕЛЕГА
(по словарю Даля)
Госпожа Коррупция,
вам ради прогресса
подарю каруцу я
вместо «Мерседеса».
ПЕРВЫЙ ПЕРЕВОДЧИК «БАБЬЕГО ЯРА»
Очень осторожен
с небом и землей
Шломо Эвен Шошан,
переводчик мой.
До чего воздушен,
лепесток почти,
чуть был не придушен
в газовой печи.
Он израильтянин,
не простой еврей.
Весь из ран и тайн он
родины своей.
Несмотря на это,
все еще тепла,
над Варшавским гетто
кружится зола.
Я родился всеми
всем не изменя.
Все на свете семьи
приняли меня.
Шел в Израиль, шел я,
знал, что не собьюсь,
и приехал к Шломо
я в его кибуц.
Но не то что злобность,
ну а так, намек,
там стоял автобус —
явно поперек.
Был не то что митинг,
Разговор был куц:
«Женичка, поймите,
Здесь не тот кибуц.
В Шломо нет поэта.
И ответ не дашь,
как он спасся в гетто,
этот Шломо ваш…»
Будто пропасть видя,
я не сдал его,
только «Пропустите…» —
больше ничего.
Дай мне, Боже правый,
лжи не услужить.
Не дозволь отравой
мнительности жить.
В когти козы ностры
шар земной зажат.
Подозрений ноздри
мстительно дрожат.
Хоть меня палите
враз на всех кострах,
для меня политика —
совесть, а не страх.
Встали мы на Висле
с кровью пополам.
Знали б, что за мысли
приходили к нам.
Дезику и Вайде
долго снился сон:
«Лодки нам давайте!
Поплывем, спасем».
Но по Васям Теркиным,
плывшим наугад,
с пьяноватым дерганьем
бил заградотряд.
И в момент разгрома,
подлый дав приказ,
Сталин предал Шломо,
а не Шломо нас.
Cтаростью подкошен,
я не сдамся, как
Шломo Эвен Шошан
с перышком в руках.