— Лев Юрьевич, буду обращаться к вам как к философу.
— Спасибо, я, правда, с похмелья большого.
— Ничего, это значит, вы философ в квадрате. Ну скажите мне, философ, что такое 70 лет жизни?
— Я не верю, что мне 70 лет. Я думал, что так долго не проживу. Но 70 лет — это в принципе не так много. Но и не так мало, потому что в эти 70 лет произошло столько всего. В том числе несколько исторических периодов, социальных укладов. Я родился в первый год после войны. Помню, как умер Сталин. Потом я жил при развитом социализме и вот дожил до капитализма, но, правда, говорят, что дикого. Еще говорят, что у нас уже диктатура… Я просто ходячий учебник истории нового времени.
— Но если обращаться к вам как к ходячему учебнику… Что вы поняли за эти 70 лет?
— Знаете, мне все нравилось. Я сейчас вспоминаю свою жизнь, перелистываю, мне все время было хорошо. И когда мы жили в коммуналке, это было детство, и когда мы получили свою первую квартиру, очень маленькую, 28 метров жилой площади. Газета, которую я любил и продолжаю любить, потому что это была не работа, а непрерывный праздник. Дружба, клуб, своего рода лицей, и не хотелось идти домой. Все расходились поздно вечером, просто приходилось прогонять их метлой, чтобы люди ушли с работы. Ну а потом случилось телевидение, и это тоже было совершенно неожиданно. Я был уже в зрелом возрасте, я этого не ожидал, это свалилось мне на голову. Но это была дружба, это была любовь… И сейчас, в ожидании 70‑летия, нахожусь в прекрасной Италии, где нас любят, любят Россию. А Италия хороша необыкновенно. Ну а что я понял? Не знаю, я не могу ответить на этот вопрос. Ты каждое мгновенье что-то понимаешь, а что-то перестаешь понимать. Вообще, нужно просто радоваться жизни и стараться в себе не особенно копаться.
— Вы сами сказали о телевидении… А ТВ такая штука: когда ты есть в экране — тебя все любят, узнают, а когда тебя нет два месяца — все забывают. Вот это вы как переживаете, как философ или как нормальный человек?
— Это неправда, что тебя все забывают. Кого-то забывают, а кого-то нет. Я на себе не ощущаю, чтобы меня забывали. Наоборот, в спину говорят «вон пошло «Времечко» или «вот «Старый телевизор» пошел». Хотя этих программ уже давно нет на экране. Мне тоже говорили: не будет тебя в эфире полгода, и тебя все забудут. Нет, меня не забыли. Правда, меня часто путают с Таривердиевым. Ну вот Гомера никто не видел по телевизору, но его же помнят. Хотя многие и не знают, кто же такой этот самый Гомер. Мне просто повезло, я работал в золотое десятилетие российского телевидения — в 90‑е годы. Вот было золотое время «Московского комсомольца» и было золотое время ТВ. Но меня совершенно не тянет опять с утра до вечера мелькать на экране, потому что телевидение на самом деле очень трудная работа. Выматывающая! Я до сих пор не понимаю, как Малахов выдерживает такое количество эфиров.
— Ну он молодой еще.
— Да, хотя сам помню: четыре часа в день прямого эфира, и это было в радость. А еще вечером выпивали, а на следующий день опять шли на работу. Но, как говорится в Экклезиасте: время собирать камни, время разбрасывать, время жить, время умирать… А я придумал новый Экклезиаст: время, чтобы тебя показывали по телевизору, и время, чтобы тебя не показывали по телевизору. Вот так я к этому отношусь.
■ ■ ■
— Это достойно, философски. Но почему вы при этом так неравнодушны к Владимиру Познеру, который до сих пор держится на плаву, а вас на этом плаву уже нет? Вы ревнуете?
— Ну конечно, Познер это Познер, никто не спорит. Честное слово, у меня такой тяги — дайте мне передачу — нет. Когда НТВ распался и Олег Добродеев перешел на РТР, многие пошли к нему на поклон, просить у него программу. Я не ходил никуда и не просил, мне хватало того, что у меня есть. Я вообще никогда не искал работу, она меня сама как-то находила. Сейчас мне на жизнь хватает, слава богу. В 90‑е годы я делал то, что мне хотелось делать, о чем говорить, рассказывать. А сегодня я ума не приложу, что бы я делал на телевидении, просто не знаю. А сидеть молчать на телевидении нельзя.
— Ну а тот же Познер знает, о чем сегодня говорить… А о чем не говорить.
— Я не особо слежу, что там вообще на ТВ происходит. Но с Познером произошла какая-то трансформация. Он же политический журналист, а сейчас измельчал до того, что разговаривает с артистами, с певцами… Мне странно наблюдать этот процесс, он превратился в какой-то старый телевизор.
— Да, круговорот старого телевизора в природе. Только политика не есть верх, а артисты не низ, вы как философ это прекрасно знаете.
— Я все это понимаю, но у него специализация, он же тяжеловес. Это не его жанр — портретные интервью. Как раз он должен нам разъяснять: а что же происходит, куда идет Россия, что с ней будет…
— А вам без телевизора не понятно, куда мы все идем?
— Все-таки такие люди должны высоко держать флаг, а не заниматься развлекухой. А ежели тебе нечего сказать — уйди. Тем более что у него ресторан, жена молодая… Это я говорю не в упрек. Сколько был Листьев на телевидении, и его все помнят. А есть люди, которые 30 лет чего-то ведут, уже его передача умерла в эфире, но она все продолжает и продолжает выходить. Так что дело не в том, сколько ты находился на экране, а в том, насколько это было ярко.
■ ■ ■
— При всем моем сложном отношении к Познеру никак с вами не соглашусь. Я знаю, что программу «Познер» многие ждут, она смысловая, а он высокий профессионал… Так скажите все-таки, философ, ошибок вы много совершили за эти 70 лет? Ну как любой нормальный человек…
— Можно сказать словами Пушкина: «И опыт, сын ошибок трудных…» Ну невозможно было не набраться опыта и не совершать ошибок. Конечно, их было много. И слава богу, я еще в силах продолжать их совершать. Но я не буду ни о чем жалеть, потому что все эти ошибки шли на пользу.
— Ну расскажите мне о своей любимой ошибке…
— Любимая ошибка? Ну женился, разводился. Бросал… опять бросал… Нужно было потерпеть все-таки. Наверное, самая большая ошибка, которая повторялась из раза в раз, — не хватало терпения часто… пережить, вынести, переждать какое-то трудное время, не бросаться из стороны в сторону. Вот о чем, может быть, мне приходится жалеть. А так мне все нравилось. Неплохая жизнь была, неплохая.
— Вы никогда не хотели уехать из нашей прекрасной страны?
— Нет. Конечно, в молодости были какие-то мысли: а не рвануть ли куда в поисках счастья? Куда-то в дальние страны, за моря и за океаны… Но чем дальше, тем больше я привязывался к этой земле, тем больше она мне нравится. Потому что я привязан к ней всей своей корневой системой. Я все-таки человек культуры. Для меня русская литература очень многое значит. Но кто-то скажет: а что, сейчас есть Интернет, русская литература от вас никуда не денется, она будет с вами, достаточно включить компьютер. Но дело в том, что книги, литература — это больше чем литература, это воздух, это среда, в которой ты живешь. Это живая речь, которая звучит на улицах, да. Это глаза, это природа… Мне не хочется от этого уезжать. Вот и сейчас, будучи в Италии, я все время думаю об этом. Со мной русские книги… Сейчас мы сидим за столом с русским людьми. Дело в том, что я приехал на свадьбу нашей русской женщины, красавицы, которая нашла себе здесь настоящего сицилийца.
— Бывает.
— Так что здесь тоже присутствует Россия. Я не могу долго находиться за границей, мне хочется домой.
■ ■ ■
— Теперь давайте поговорим о юморе, который нам строить и жить помогает. Вы какой юмор предпочитаете?
— Я не люблю специальный юмор, нарочный. Мне кажется, шутка должна рождаться в свободной среде, вдруг. Такая вспышка… Поэтому я не очень люблю специальные юмористические передачи, какие-то шоу. А то, что мне приходится наблюдать в кино… Я люблю, когда есть какой-то сплав, синтетика — смешного с грустным, иногда даже с печальным. Вот такой юмор мне по душе.
— Но это наш с вами любимый юмор — смех сквозь слезы.
— Можно и так сказать. Можно удивиться, почему Чехов свои пьесы назвал комедиями, хотя там такого безудержного хохота нет. А юмор там присутствует. Чем мне Чехов дорог: я считаю его вообще главным русским писателем… ну после Пушкина. Великий Гоголь — там тоже не обхохочешься. Вот мне нравится такой юмор.
— А если вы встречаете человека зверски серьезного, вы стараетесь держаться от него на дистанции?
— Мне кажется, люди, у которых нет чувства юмора, это своего рода инвалиды. Это не просто какой-то маленький милый недостаток. Такие люди и в работе, и в политике довольно опасны и могут нанести вред.
— А вы знаете, что эти люди сейчас в тренде, они засели в Думе, и они теперь вертят нашей страной как хотят.
— Но, слава богу, у Путина чувство юмора есть, и он не раз это доказывал.
— Очень своеобразное…
— Ну и на здоровье. Юмор необязательно должен быть у всех одинаковый.
— А когда у вас была драматическая или, может быть, даже трагическая ситуация, было ли так, что чувство юмора или ироническое отношение к жизни вас как-то спасало, вытягивало в этот момент?
— Не то что было… было и есть, это продолжается непрерывно. Выражаясь высокопарно, это прошло через всю мою жизнь. Конечно, чувство юмора помогало держаться на плаву. Хорошая шутка, крепкая, сказанная вовремя, она бодрит, она прибавляет жизни, освежает. Только так и можно прожить эту достаточно суровую жизнь.
В МИРЕ МОИХ УМНЫХ МЫСЛЕЙ
Лев НОВОЖЁНОВ
Ни одного человека в мире не интересовало, о чем думает Вася Пупкин и думает ли он вообще, и только Фейсбук участливо спрашивал: «О чем вы думаете?»
■ ■ ■
Когда даже диетологи реабилитировали куриные яйца, я понял, что тоталитарное прошлое уже не вернется.
■ ■ ■
Чаще всего добро не побеждает зло, а занимает лишь 5-е место в общем командном зачете.
ОПЯТЬ ПРО ЕВРЕЕВ
Сегодня некоторые думают, что быть евреем — это как раньше вступить в члены КПСС. И совсем неожиданные люди вдруг оказываются старыми большевиками с дореволюционным стажем.
■ ■ ■
Не надо путать друзей с единомышленниками. Единомышленники разбегаются, как только вы с ними не согласны. Друзья — остаются.
ЛЮБОВЬ
— Тебе не кажется, что я толстая и старая?
— А я — бедный. Давай держаться вместе!
■ ■ ■
А для дружбы, настоящей такой дружбы, нет ли какой-нибудь виагры?
■ ■ ■
Сижу на веранде, пью кофе, курю, а на дорожке сада неизвестная мне птица что-то клюет, и немного стыдно, что вот уже почти и вся жизнь прошла, а я не знаю, как называется эта птица. А с другой стороны — она ведь тоже не знает, что меня зовут Лев Юрьевич.
О ПОПЫТКЕ ПЕРЕВОРОТА В ТУРЦИИ
Если военные не умеют совершить простого государственного переворота, гнать надо таких из армии.
■ ■ ■
В потоке машин на оживленной трассе стоял человек с картонкой в руке, на которой было крупно написано: «Денег нет ни копейки».
Тоже мне, нашел чем удивить!
■ ■ ■
Впереди брезжил свет в конце туннеля в виде 300, а то и 400 граммов любимого национального напитка
Я И ВЛАСТЬ
Хочется говорить о пустяках, болтать, что взбредет в голову о чем-то таком совершенно незначительном, мелком, второстепенном — словом, о том, что всех нас по-настоящему волнует. Например, о власти.
Довелось мне как-то взять в свои руки власть, не то чтобы сильно большую, но и не очень маленькую, а так, если на глазок прикинуть, довольно приличных размеров. Держу я ее и думаю, а что если б она была размером побольше или, скажем, совсем большая, ой, думаю, сколько бы тут народу сразу набежало, страшно представить! И начали бы наперебой требовать от меня, что обычно требуют от власти: повышения зарплат, пенсий, пособий по материнству и разных там квартир. А где я все это возьму, если у меня дефицит бюджета и дебет с кредитом никак не желают сойтись? И, ясное дело, пришлось бы мне кому-то отказывать — и на меня стали бы зуб иметь, и мое не совсем запятнанное имя трепали бы на каждом углу, и я бы, наверное, потерял покой и сон, а я и так, знаете ли, сплю не очень.
И, наверное, пришлось бы мне кому-нибудь войну объявить, а как же? Если ты при власти, никак нельзя без того, чтобы кому-нибудь какую-никакую войну не объявить.
И уж наверняка пришлось бы мне участвовать в разных там брифингах-шмифингах, саммитах-шмамитах и тому подобных пресс-конференциях. Тебе, может, хочется выпить и закусить, а потом опять закусить и выпить, прилечь на диван, кино посмотреть, а тебя на брифинг тащат, будьте любезны. Да и слово-то какое неприятное — брр! — «брифинг»!
Но зато и жил бы я кум королю в просторном доме, в поселке, хорошо охраняемом от этих, которые из неохраняемых, и ходил бы, как бирюк, из комнаты в комнату, из комнаты в комнату…
Но я и так без всякой власти живу в довольно просторном доме, просторней мне и не надо, в поселке настолько хорошо охраняемом, что я иногда не могу домой попасть, и хожу, как бирюк.
Но зато было бы у меня много женщин, красивых-красивых… Ишь, размечтался, старый дурак, мало тебе, что ли, тех, что у тебя были, от этого слабого пола морока одна, и потом алименты плати.
И отпихнул я от себя эту самую власть, не очень чтобы сильно большую, но довольно крупных размеров, хватит, навластвовался, тем более что и руки затекли, и прохожие стали ко мне как-то неприязненно приглядываться. И покатилась она, покатилась, задребезжала, заблямкала, и пробегавший мимо мальчишка успел ее еще ботинком пнуть и запрыгал дальше на одной ноге, схватившись за другую, похоже как от боли.
И — нырнула она в канаву.
Возможно, и до сих пор там лежит, если, конечно, не подобрали. Хотя нет, подобрали. И я даже знаю этого человека. Шибко мучается бедняга. Жалко мне его.