«Дура, подошла бы, на два года дольше бы жили»
— Первый раз я увидела Гердта, когда мне было 17 лет. Это был год 45‑й. Я кончала школу, и была Победа. Тогда в первый раз ввели аттестат зрелости. Еще было раздельное обучение, мы кончали женскую школу. И вот Победа, аттестат зрелости, и в Колонном зале Дома союзов для выпускников 10‑х классов устроили концерт. Среди выступавших человек, который читал пародии. Он мне очень понравился. Это был первый раз, когда я увидела Гердта. Если бы в тот момент, мне, 17‑летней девочке, кто-нибудь сказал, что через 15 лет этот человек с куколкой будет самым моим близким дорогим человеком, я бы очень смеялась, конечно.
В следующий раз я увидела Гердта вот как. Я уже была замужем и мечтала водить машину. Поступила у себя в издательстве на водительские курсы. Потом сдавала экзамены на грузовике. И надо было медицинскую справку. В тот момент в Москве была одна поликлиника, где выдавали эти справки. Я приехала туда. Это был 58‑й год. Стояла очередь из мужиков человек в двести. Я тогда была кормящей мамой, поэтому через час-полтора должна была, кровь из носу, быть дома. Понимала, что кошмар, и пошла к началу очереди: может, кого знакомого увижу. Шла, никого знакомого не было, и вдруг — о, артист Гердт стоит. Прошла мимо. А потом какой-то мужик сказал: ребята, среди нас одна женщина, неужели мы ее не пропустим? Меня пропустили, я справку получила, всё было в порядке. Через много лет я Зяме об этом рассказала. Его реакция была потрясающая. Он сказал: «Дура, подошла бы, на два года дольше бы жили».
«Дети есть?» — «Да».
— «Кто?» — «Дочка».
— «Сколько лет?»
— «Два». — «Подходит!»
— По-настоящему мы с ним познакомились тоже очень смешно. Я никогда не была за границей. Вдруг мне позвонили, спросили, не хочу ли я поехать в качестве переводчика на гастроли театра Образцова в арабские страны? Я была потрясена, ведь этот театр я обожала, хорошо знала все спектакли. Но был задан вопрос, очень странный: «А какого вы роста?» Я удивилась: какое это имеет значение? «Потому что вам помимо переводов спектаклей надо будет выступать с Сергеем Владимировичем Образцовым, а он не любит, когда переводчица выше его ростом». В общем, я приехала. Меня встретил потрясающий администратор Наум Борисович Левинсон, осмотрел с ног до головы и сказал: «Подходит». Мне, 32‑летней дамочке. И повел к Образцову. Образцов встретил меня благосклонно, очевидно, убедившись, что я не выше его ростом, и сказал: «Идемте знакомиться, у вас основная работа с Гердтом». Подвел к Гердту. Я протянула руку. Гердт, глядя на меня, сразу спросил: «Дети есть?» — «Да», — сказала я удивившись. «Кто?» — «Дочка». — «Сколько лет?» — «Два года». — «Подходит!» Я, все-таки воспитанная в интеллигентной семье, подумала: вот гуляет богемочка, подходит, видишь ли, ему. А он потом сказал мне, что когда в тот момент взял мою руку, тут же подумал: эта женщина будет моей женой.
«От ребенка никогда не откажусь, но вместе жить мы не будем»
— А он был тогда женат?
— Да, на очень красивой женщине. Брюнетка со светлыми глазами. Уже восемь лет был женат.
— А сын?
— Это совсем другая история, никакого отношения к этому браку не имеющая. Зиновий Ефимович был официально женат на мне со штампом в третий раз, а на самом деле жен было больше. С первой женой, от которой сын, он не жил ни одного дня в общем доме, никогда. Он тогда играл в студии Арбузова и Плучека. Там была Маша Новикова, с которой у него были близкие отношения. Когда началась война, Гердт не пошел в артистическую бригаду, а пошел в саперы. И с Машей зарегистрировался, чтобы она имела те льготы, которые имели жены солдат. Потом они переписывались. А Зиновий Ефимович был абсолютно погружен в поэзию, частью его существа был русский язык. Получая письма от Маши, он понял, что с этой женщиной он никогда не будет вместе. Потом, уже после ранения, пройдя 11 операций, еще на костылях, иногда выходя из Боткинской, которая тогда была госпиталем, встречался с Машей, между ними произошла близость. И через некоторое время Маша сказала, что у них будет ребенок. Он сказал: «Это решать тебе. От ребенка никогда не откажусь, но вместе жить мы не будем». Поэтому он с сыном никогда вместе не жил и, в общем, стал близко общаться, когда на мне женился, потому что предыдущие жены как-то это не очень приветствовали. Мальчика назвали Сева, в честь Всеволода Багрицкого.
— А вы виделись с Севой?
— Да. Гердт всё мне рассказал про всех своих жен, потому что считал, как и я, что жена не та, с которой штамп соединяет, а суп общий или нет. Я сказала Зяме: пускай приходит. Сева пришел, мы познакомились. Потом мы снимали дачу, он даже жил у нас там. Я с ним общалась. Но почему-то Зиновий Ефимович не алименты платил, а, поступив на работу в театр Образцова, просто дал приказ бухгалтерии всю его зарплату переводить на счет Маши. Так было, пока Сева не кончил институт и не пошел на работу. Он позвонил и сказал: всё, денег больше не нужно, я уже сам зарабатываю.
Зиновия Ефимовича зрители очень любили, он пользовался огромной народной любовью, но Сева к нему так и не прикипел, не было у него этого чувства. Потом Сева женился, привел к нам показать жену. Потом развелся. Потом еще раз женился. Бывал у нас редко. Но Зяма всегда считал, что инициативу по отношению к старшим должны проявлять молодые.
«Гердт всех послал и ухаживал за мной»
— После знакомства со мной в поездке театра по арабским странам Гердт вдруг совершенно изменился. Весь театр жутко был взволнован, потому что они его таким не видели. Он в самолете всегда садился с одной актрисой, а тут, когда мы туда летели, сел рядом со мной. Во время пересадки он так мне и сказал: «Весь театр очень взволнован, что я сижу с вами. Они говорят: ты с ней так треплешься, а она же переводчица, значит, кагэбэшница». На эти подозрения в отношении меня Гердт всех послал и ухаживал за мной во время всей поездки.
Помню, мы с Гердтом на шикарной яхте, играет музыка, мы танцуем. Мы еще на «вы». Он мне: «Не думайте. Вы в первый и в последний раз за границей. Я далеко не в первый, но в последний. Плюньте!» Никакого гастрольного романа не было. Но взял он меня тем, чем брал всех: всё время читал стихи. Я считаю, что он делает это лучше всех. Так, как Гердт читает Пастернака, Самойлова, — это грандиозно!
Прилетев в Москву и расставаясь, мы договорились только об одном — что встретимся через день. Да, к тому времени я уже девять лет была замужем, но муж мой был патологически ревнив, это просто кошмар! Я жила в непрерывном унижении. Так что уже в отношении с Гердтом я чувствовала себя молодой, свободной и веселой, перед мужем у меня не было никаких обязательств. А сам Гердт тоже так и сказал своей второй жене Кате: «Я полюбил другую женщину». Она спросила: «Таню?» — «Да», — сказал он. «А квартира?» — спросила его жена (они в этот момент строили кооператив). «Она твоя», — сказал он. Это было 28 апреля 1960 года.
У Гердта были ключи от какой-то квартиры друга, куда мы поехали. Там до нас была холостяцкая мужицкая гулянка. Мы приехали, и Гердт сказал, глядя на немытую посуду и недопитые бокалы: «Никто не хотел убирать». В этой квартире мы прожили два дня. А потом 36 лет не расставались.
«Как ты жила с Гердтом? Он же бабник!»
— А когда вы уже в быту увидели Гердта, он вас не разочаровал? Вы притирались друг к другу?
— Нам жутко повезло. Если бы мы встретились, когда мне было, скажем, 19 и ему соответственно, то, наверное, было бы иначе. А мы встретились, мне было 32, и я прожила почти 10 лет в браке. Ему было 44. Мы не были молоденькими, но были молодыми. Да, у нас была супружеская любовная связь, и мы подошли друг другу. Любовь — это талант, кому-то повезет, кому-то нет. Огромное количество людей не знают, что это такое. Что это совершенно разные вещи: близость, когда любовь, и близость, когда нет любви. Вот когда близость без любви, к этому ревновать не надо. Мне всегда говорят: «Как ты жила с Гердтом? Он же бабник!». Но это не имело ко мне никакого отношения, я просто на это не обращала внимания. Заревновала я его всего один раз. Как-то он, прощаясь с одной артисткой, с ней не поцеловался. И я подумала: «А что это он с ней не поцеловался? Потому что я стою?» Бабы мне говорили: ой, какой у вас муж! И я им: я вас понимаю. Невысокого роста, хромой, одна нога короче другой на восемь сантиметров… Но вот эта пронизанность поэзией… Он был человек с чистой биографией. Я считаю, что всех людей надо судить по поступкам, а не по словам. Вот все поступки его порядочные. В этом смысле он был неотразим.
Все его старинные друзья отмечали, что со мной он очень изменился. Он познакомился с моими родителями. Моя мама тоже Татьяна. Помню, как Зяма первый раз попал на наш семейный праздник, 25 января, Татьянин день. Зяма вдруг увидел у нас совсем других людей, старинную московскую интеллигенцию. Он просто влюбился в мою маму. Так и говорил: «Я обожаю свою тещу!» Моя мама могла ему делать замечания. Вот он говорил: «Ну это стоит всего тысячу». А мама ему: «Зямочка, все замечательно, только слово «всего» бросьте, потому что тысяча рублей для многих сумма». Он ей: «Ой, Шунечка, вы совершенно правы». Мою маму вся Москва называла Шуней.
«Хорошо, они замечательные, а у них вкусно?»
— В жизни Гердт любил старые вещи, был как бы вне моды. Но умел это все носить, всегда был элегантен. Был неприхотлив, не капризничал. Но говорил: «Невкусная еда меня оскорбляет». Когда мы шли к кому-то в гости и я говорила «они замечательные», парировал: «Хорошо, они замечательные, а у них вкусно?»
Еще он был оптовик. Времена были трудные, со жратвой очень плохо. Но мы жили в этом смысле шикарно. Однажды раздался телефонный звонок: «Зиновий Ефимович?» — «Да». — «С вами говорят из магазина «Мясо» на Кировской. Вот вы часто бываете наискосок от нас, в магазине «Инструменты». А вы не хотите пересечь улицу и зайти к нам, если вы любите бифштекс?». Бифштекс он любил. И вот Зяма ходил в этот магазин, приносил оттуда невероятную вырезку.
«Я глубоко легкомысленный человек»
— Гердт говорил про себя: «Я глубоко легкомысленный человек». И это действительно было так. Он влюблялся в кого-то, а потом очень сильно огорчался, если тот не соответствовал требованиям его души. Основное требование — чтобы был порядочный. На свою телепередачу «Чай-клуб» он приглашал только тех, в порядочности которых был абсолютно уверен.
«Ну вот, трус я»
— Был один человек, очень известный. Он и сейчас жив. В то время он много выступал по телевидению и говорил какие-то вещи, для нас с Зямой абсолютно неприемлемые. Зяма сказал: «Я ему больше не подам руки». Мы гуляли, а навстречу идет этот человек: «О, Зиновий Ефимович!». И Зяма подал ему руку. Мы прошли дальше, и Зяма сказал: «Ну вот, трус я!»
«А вдруг она золотая?»
Зяма всю жизнь говорил: «Никто не знает, что я есть на самом деле. Я совсем другой, не тот, за кого меня принимают». Ему казалось всегда, что его планка выше, он еще ее не достиг. Но есть один кадр в нелюбимом им «Золотом теленке», где он вместе с Куравлевым–Балагановым с гирей. Балаганов говорит Паниковскому: «А вдруг она не золотая?» И есть очень короткий кадр, где лицо Паниковского крупным планом. Конечно, он знает, что гиря не золотая. Но в нем есть такая жуткая, совершенно невероятная мечта: а вдруг?! Зяма не пересматривал этот фильм, потому что Паниковского не любил. Но тут со мной согласился, что в этом кадре сыграл почти как Чаплин.
«Я в его память купила дрель «Бош»
— Гердт был немыслимо рукастый. Он же был слесарем-электриком, ФЗУ закончил. ПТУ по-нашему. Он все умел: и по дереву, и по металлу. Моя мама, если что-то ломалось, все привязывала веревочками. Потом я стала крепить скотчем. Он называл это шунизм и все переделывал как надо. Обожал инструменты. У него был верстак. Ему всегда хотелось купить дрель «Бош», но никогда на нее не хватало денег. Потом, когда он уже умер, я в его память купила дрель «Бош», чтобы она была в доме.
«Зяма вдруг отодвинул сигареты и сказал: «Не хочу»
— Когда у Зямы был выходной, мы всегда долго завтракали, пили кофе, курили. Потом ему врачи сказали, что не так с сердцем плохо, как с легкими. То есть курить надо бросать. Зяма стал принимать специальные таблетки и бросил. Два года не курил. Но как-то Эльдар Рязанов и Петя Тодоровский ему сказали: да ладно, закурил бы. И он закурил, и эти два года пошли кошке под задние ножки. Вот так все время мы курили, а потом в 93‑м году вдруг после Татьяниного дня встали утром, я закуриваю, а Зяма вдруг отодвинул сигареты и сказал: «Не хочу». — «А я как же?» — «А ты не обращай внимания». И покупал мне сигареты.
Любимый розыгрыш Гердта
— Алло, это Николай Сергеевич?
— Вы не туда попали.
И так звонит каждые полчаса. Где-то в три утра опять звонок.
— Алло, это Николай Сергеевич. Мне не звонили?
— Ой, бегите ко мне, вас все ищут.
Вот так он однажды разыграл нашего соседа.
***
— Из «Кинопанорамы» Гердта сняли потому, что он все время говорил «я думаю». А надо было «есть мнение».
Еврей Храпинович
— Настоящая фамилия Зямы Храпинович. Когда он занимался в студии Арбузова, тот ему сказал, что нужно бы фамилию-то сменить. И предложил Гердт, потому что была балерина с такой фамилией. Потом Зяма говорил, что и в семье у них была такая фамилия. Вообще к еврейству своему он относился спокойно, не выпячивал это. Но как-то они с братом были на могиле у матери. Потом по дороге зашли в пивнушку, встали в очередь, и кто-то сзади сказал: вот эти всегда первые. Так Зяма развернулся и как вмажет ему по морде! В это время из-за столика рядом встал огромный человек, подошел, и Зяма понял, что сейчас ему будет конец. Вдруг этот человек взял его за воротник и сказал: «Молодец, вот так и поступай, когда говорят за твою нацию».
Бенефис. 80-летие. Перед уходом
— Я привезла его на кресле. Было очень сложно, потому что кресло в лифт не входило. Поднялись наверх и положили Зяму в гримерке. Я сидела рядом с ним. В гримерке был монитор. Вел вечер Юра Никулин. И вдруг он вызвал из зала Веру Веденину, медсестру, которая вытащила Зяму с поля боя. И Зяма сказал: «Как? Вера там, а я здесь?! Нет, я должен быть там». А за кулисами сплошные провода, ни на какой коляске не проехать. Я ему вколола валокордин, мы подняли его: с одной стороны я, с другой — Таня Никитина. Он на нас оперся, и мы подошли к кулисе. Я сказала: «Все, Зяма, давай вставай и спокойно иди». И выставила его на сцену. Он пошел без чьей-либо помощи и сел в кресло. Я перекрестилась, потому что летел весь сценарий.
…Зяма просидел на сцене весь вечер. Вместе с цыганами пил водку. Люсю Гурченко на колени посадил. А в конце вечера он встал, без чьей-либо помощи вышел на авансцену и громко прочитал стихи Самойлова, которые кончаются так:
О, как я поздно понял,
Зачем я существую!
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую.
И что порой напрасно
Давал страстям улечься!..
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...
Зал встал, и люди плакали. Потому что было понятно, что это прощание. Но это было грандиозно, необыкновенно.
***
Знаете, я вспоминаю последний «Чай-клуб». Его же снимали у нас на даче. А я никогда на съемку не ходила. Зяму отнесли на руках туда. Вдруг прибежала режиссер: Татьяна Александровна, идите. Я в это время стол сервировала, чтобы выпивать-закусывать. Она меня заставила, я пришла. Сидел Гердт, замечательно вел программу, юморил, жестикулировал. Кончилась передача, Зяму принесли, а из него будто воздух выпустили. Я говорю: «В чем дело? Ты только что сидел…» — «Естественно, — отвечает. — Понимаешь, цирковая лошадь стоит в стойле совершенно никакая, а потом фанфары, и она выходит на арену». — «И что?» — «Кураж!»
***
Когда его не стало, у меня было ощущение, что, в общем, дальше это длить незачем. Мы были открыты. Это такая редкость, что сама себе завидуешь. А потом я подумала, как бы он отнесся, если я тоже немножечко рубанусь куда-то? Покончу с собой? Подумала: ну это как-то безвкусно. Я и сегодня, когда что-то происходит, думаю: а что бы Зяма сказал? Мама и Зяма — для меня два самых главных человека в жизни. Он так любил нашу дочку, так дружил с ней. И я понимала, что он бы не хотел, чтобы я ее бросила. Я сейчас живу для того, чтобы моя дочка подольше не была круглой сиротой.
«А ведь я хотела уйти навсегда…»
— Я знаю, что вы почти никогда не ссорились. Но ссорились лишь тогда, когда вели машину, а он сидел рядом и учил, как надо ехать. Со стороны, наверное, это смотрелось очень смешно.
— Конечно, если кто-нибудь еще сидел в машине, умирал со смеху. Он мне всё время кричал: а-а, дура, куда ты едешь, что ты его не обгоняешь… Поэтому у меня была отдельная машина, за которой я долго стояла в очереди.
А настоящих ссор не было. Хотя… Как-то мы легли спать и почему-то так поругались, вусмерть. Я сказала: всё, ухожу. Встала в ночной рубашке, открыла шкаф, собираясь уходить навсегда. А поскольку тогда мы были все бедные и шмоток было мало, то, когда куда-нибудь шли, всегда кто-нибудь говорил: ну, что я надеваю? Так вот я открыла шкаф и остановилась. А лежащий поссорившийся Зяма говорит: «Ну да, разводясь: что я надеваю?» Мы рухнули от хохота, и ссора кончилась. А ведь я хотела уйти навсегда…