— Когда я закончил танцевать и продолжал в театре работать как педагог, я немножко снизил свою физическую активность и понял, что я не очень хорошо себя чувствую — не было ощущения бодрости. И я пришел к выводу, что надо держать тот ритм, который ты держал всю жизнь, то есть продолжать заниматься в классе.
Банальная такая фраза: театр — мой второй дом, но это действительно так. Я не мыслю своей жизни без Большого, хотя уже с 1989 года я стал преподавать за границей. Первый мой театр был — Ковент-Гарден, Королевский английский балет, где я начал международную педагогическую деятельность после артистической карьеры. И в Ковент-Гардене в этом году будет 25 лет моей работы. Это редкий такой случай, чтоб русские педагоги закрепились и столько работали в Англии.
Прибалтийское обаяние Мариса Лиепы
— В старших классах у вас преподавал Марис Лиепа?
— Два года нас вел Марис Лиепа, это был выпускной и предвыпускной классы. Но он очень активно танцевал, уезжал на гастроли с театром. И, естественно, мы оставались одни. Тут нужна была замена, а наша педагог в младших классах Елена Николаевна Сергиевская говорила: «Я посмотрю за ними, но, в принципе, Боря это может сделать». И я часто давал уроки. Иногда очень смешно было… У нас в 11.00 был урок, Марис приходил, вспрыгивал на рояль, выпивал бутылочку кефира и говорил: «Я пришел сказать, что я должен уйти». И со своим прибалтийским акцентом говорил мне: «Бора, давай». И Бора давал урок, и было все нормально. Потому что мы были воспитаны педагогом Сергиевской, которая, я считаю, принадлежала к когорте великих педагогов. Мы сознательные были. Мы могли и без педагога заниматься.
— Известно, что в те времена Марис Эдуардович был очень влиятельным человеком в балетном мире. Покровительство ему тогда оказывала дочь генсека Галина Брежнева. Говорят, в нем было что-то цепляющее и на сцене, и в жизни.
— Я вообще всех своих педагогов вспоминаю очень по-доброму. Но Марис Эдуардович, конечно, личность со всех сторон необыкновенная. Мы его знали как актера, бегали на его спектакли. Елена Николаевна Сергиевская очень долго его уговаривала взять наш мужской класс. Он, видимо, не очень хотел. И все-таки она его уговорила. Несмотря на его занятость. Марис был уже в те советские времена человек европейского плана. И это было видно во всем. По тому, как он одевался, всегда красиво и со вкусом. Всегда сумка большая через плечо, наполненная балетными вещами. Там всегда был его любимый термос, который он открывал и часто пил в классе кофе. Я должен сказать, что интересным он был и педагогом. Очень своеобразным, редкая индивидуальность. Отличался от всех европейской манерой исполнения, своим артистизмом. Я не могу сказать, что у него были сверхфизические возможности, но он из минимума выжимал максимум. А его культура танца была своеобразной и присущей только ему. И он говорил: «Бора, ты должен знать все, от первого шага, как ты выходишь из кулис на сцену, и до последнего ухода. Вот я знаю, сколько Альберт должен пробегать в первом куске, когда он идет к избушке Жизели, и как это в музыке у меня выстроено… Три шага быстрых, два медленных и четыре быстрых — и я точно у двери!» Но так все было представлено, что кажется, как будто это импровизация. Я жалею, что в театре мы не продолжили свою линию «ученик и педагог». Его большая ошибка, как мне кажется, что он очень увлекающийся, у него были и съемки, и кино, он пел… Он бы мог остаться в театре педагогом, репетитором, но разные ситуации не позволили этому осуществиться. А если бы у него были ученики, то все бы сложилось по-другому, он бы продолжил свою жизнь в театре. Но у него была настолько сильна вера в себя… Помните, его книга: «Я буду танцевать 100 лет». Для книги название неплохое. Но надо на каком-то отрезке понимать, что сделано уже много и это уже другой этап в жизни.
— Тогда у него произошли столкновения с Григоровичем? Вот Майя Михайловна Плисецкая нелицеприятно о Юрии Николаевиче вспоминает в своей книге, в том числе и в связи с этой ситуацией. А что он все-таки за человек — великий Юрий Григорович?
— Вы знаете, не бывает все гладко в театре. Мы ведь многого не знаем, многие моменты остаются между людьми. На определенном этапе произошли расхождения у Юрия Николаевича с теми артистами, которые уже подходили к концу в своем творчестве. Юрий Николаевич это понимал. Это была ситуация непростая. Он понимал, что их время закончилось, приходит время других. И смена поколений, она была болезненная, потому что уж очень яркое и сильное поколение великих мастеров сходило, а Григорович еще был в силе. Он продолжал работать, опираясь уже на более молодых. Григорович выпускал спектакли. Я пережил все эти собрания, все эти письма, подписанные одними против других. Помню забастовки, когда открывался занавес, выходили и говорили: «Мы в защиту Юрия Николаевича». Конечно, это был интересный революционный период. Сейчас вспоминаешь это спокойно и даже где-то улыбаешься и думаешь: неужели это все было?
Беспредел в Большом
— Борис Борисович, но никогда же до такого не доходило, как сейчас. Я имею в виду историю с нападением на худрука балета Сергея Филина.
— Такого, конечно, не было. Но, во-первых, и времена поменялись. И мы живем уже в другой стране. Где открываешь каждый день газету и читаешь такое, что не знаешь, как и реагировать.
Конечно, у всех был шок. Дошло до предела. В наше время, несмотря на противоположность взглядов, на несмыкаемость между людьми, уровень культуры был другой. И я хорошо помню, как не все в порядке было и между нашими великими мастерами. Но я помню и то, как они вели себя при этом. Мы знали, например, что эта балерина не очень любит другую. Но мы видели, как они в коридоре обязательно здороваются. Вот это уровень интеллигентности и культуры. А ведь был период, когда Асаф Михайлович Мессерер и Алексей Николаевич Ермолаев, наши великие педагоги, практически не контактировали. Это еще с тех времен, когда они танцевали. Потом оба остались в театре работать. И они десятилетиями старались избегать даже случайных встреч. И вдруг, уже перед уходом Алексея Николаевича из жизни, они все равно начали общаться. У меня даже есть фотография в первом зале, когда Дудинская, Мессерер, Ермолаев, Сергеев — великие наши мастера все вместе.
— Вы сами были художественным руководителем Большого театра и ректором нашей балетной академии. Как поступило это предложение? Тоже сложности были?
— Я всегда говорил, это как слаломист, который с горы спускается и обходит все флажки. Вот каждый день надо эту трассу преодолеть, не задев ни одного флажка. А флажков много...
Но этот период был довольно неплохой, как мне кажется. Ну, я для себя, конечно, выработал такую схему, какие приоритеты, что должно быть заложено в основу деятельности. Это и сохранение наследия, и приобретение эксклюзивных спектаклей. Была сделана, например, «Пиковая дама» Ролана Пети.
— Правда, что Ролан Пети хотел ставить «Пиковую даму» изначально не на Цискаридзе и Илзе Лиепу?
— Ролан тогда сказал, что у него есть «Пиковая дама», которую он изначально ставил на Михаила Барышникова. Там музыка была из оперы Чайковского «Пиковая дама». И мы договорились, что это будет двухактный балет. Об исполнителях речи вообще не шло. Шло время, и вдруг мне звонок. И Ролан говорит: «Боря, ты знаешь, я услышал симфонию Чайковского, и вся Шестая симфония у меня раскладывается очень точно. Я убираю музыку из «Пиковой дамы», переставляю весь балет, это будет новый спектакль. Но не на два акта. Это будет один акт, но полноценный, не короткий». Я говорю: «Ролан, мы же договаривались на два акта». А он отвечает: «Не волнуйся. Сделаем что-нибудь маленькое, но бессюжетное. У меня есть тонкий балет «Пассакалья», его мало кто исполняет. Только Гранд-опера». И мы согласились. Стали искать исполнителей, пошли по классам. Кстати, на роль Дамы он смотрел и Волочкову. Еще были какие-то кандидатуры. Он сказал: «Мне нужна холодная, но с актерским уклоном». Я предложил: «По-моему, это могла бы быть Илзе Лиепа». Он ее посмотрел и согласился. А когда мы пошли в мужской класс, он остановил свой взгляд на Батыре Аннадурдыеве.
— А знаете почему? Он считал, что он похож на Нуреева.
— Да, такой тип ему очень нравился. Он любил Восток. И, увидев Аннадурдыева, он сказал: «Вот то, что надо. Давай его». Я говорю: «Ролан, ты же делаешь спектакль в Большом театре, у нас есть иерархия… А ты берешь мальчика из кордебалета!» Он: «Нет! Это будет он!» Я говорю: «Ну, хорошо. Попробуй. Но я думаю, что Батыру все-таки рановато». Он начал работать с Батыром, а потом через некоторое время приходит: «Наверно, ты прав». И вот мы с ним опять пошли по классам и встретили Колю Цискаридзе. Я представил его: «Наш молодой солист». — «Ты знаешь, пожалуй, попробую с ним».
— Многие танцовщики в Большом, как известно, были невыездными. Вот в 79-м году в США остался Александр Годунов, американцы удерживали наш самолет, и переговоры велись на самом высоком уровне…
— Мы с ним вместе станцевали тогда последний «Спартак» в Нью-Йорке. Я Красс был, а он был Спартак. С Сашей мы были в очень хороших отношениях. Мы, кстати, вместе с ним сидели в Большом театре в одной гримуборной, рядышком и всегда беседовали после уроков, спектаклей. Обо всем могли поговорить. Я помню, как после «Спартака» мы переодевались, были такие уставшие, и это был конец гастролей.
Отель рядом с театром. Говорили: «Боже, какой же трудный Нью-Йорк, как хорошо, что мы уже отработали, а теперь поедем дальше по городам, но там уже будет поспокойнее». Потом мы с ним попрощались. Он говорит: «Ладно, до завтра. Завтра только класс, и потом несколько дней мы гуляем, хоть вздохнем немножко». А на завтра уже все случилось. И ничего вообще не предвещало! Такие оба мы были довольные, такие опустошенные.
«И тот, кто с песней по жизни шагает…»
— Борис Борисович, а правда, что вы музыку пишете?
— Вы знаете, это мое увлечение. Увлечение с детства. В детстве, до поступления в хореографическое училище, я учился в музыкальной школе по классу баяна. Но в училище был предмет «фортепиано», который я, правда, не любил. Но я немножко знал и грамоту, почувствовал клавиатуру. И когда я пришел в театр, во всех залах стояли инструменты, и я, когда заканчивались репетиции, оставался и двумя пальчиками чего-то наигрывал. И все больше, больше, больше… И стал потихоньку сам учиться. А потом у меня стали возникать какие-то мелодии и постепенно рождались какие-то вещи. И вот я однажды написал такой романс на стихи одного нашего балетного артиста и отнес этот романс Нани Брегвадзе. Нани сказала, что ей нравится: «Я его исполню осенью». Я расстроился. Подумал, кому нужна эта затея. Но все-таки продолжал, даже показывал свои вещи Тихону Николаевичу Хренникову.
— Но это начало, потом на фирме «Мелодия» у вас даже пластинка вышла?
— В 88-м году, когда вышла пластинка, я был такой счастливый! Там было 9 произведений на стихи Есенина, пел наш тенор Николай Васильев. А в 95-м году было столетие Есенина. А у меня как раз 30 лет сценической деятельности. И был такой концерт на Исторической сцене Большого «К 30-летию творческой деятельности Бориса Акимова. К 100-летию Сергея Есенина. «Я помню, любимая, помню» в двух отделениях. Потом этот концерт неоднократно был в зале Чайковского. Я делал даже вечер в селе Константиново, на берегу Оки в березовой роще. Красота неописуемая. А сейчас к его 120-летию я не смог провести концерт, потому что сейчас это сделать сложнее, чем 10 лет назад.
— Я знаю, что у вас есть песни и на свои стихи…
— К сожалению, несколько лет назад ушла из жизни моя жена, Таня Попко, солистка балета Большого. Я и до этого сочинял, но после ее ухода стихи я стал писать очень активно. Меня как будто пробило. У меня вышло три сборника стихов, обращенных к ней.