Он сделал миллион фотографий. Большая их часть — портреты. Для своей выставки в Манеже отобрал исключительно великих. Хемингуэй охотится на уток с ружьем, из которого застрелился его отец, а позже и сам писатель. Довольный Маркес в апельсиновой рубашке развалился в любимом кресле под цветком. Дали с загнутыми вверх усами красуется на фоне часов с щупальцами в своем доме-театре. Да, Аричи для них свой в доску.
– Как вам удалось приблизиться к известным мастерам?
– В моем случае все решал визуальный контакт. Я общался только глазами. Ведь мой английский очень плох. Иногда случайно заставал звезду, бросал все и фотографировал – переводчика искать было некогда. Модели ценили мою находчивость и шли мне на встречу. Пускали туда, куда другим вход был закрыт.
– Вы не только снимали, но и общались со своими знаменитцыми «моделями». О чем, например, разговаривали с Маркесом и Хемингуэем?
– Как-то Маркес поделился со мной: «Я пытался писать сказки, но ничего не вышло. Показал одну из них моим сыновьям, тогда еще маленьким. Они вернули ее со словами: «Папа, ты думаешь, дети совсем тупые?». Писатель много рассказывал о своем сыне, которого увлёк кинематограф. Отец гордился его начинаниями. Часто великие люди говорят о мелочах или предпочитают молчать, как Хемингуэй. Наша съемка выпала на время его сильнейшего запоя и работы над романом «За рекой в тени деревьев». Он захотел сфотографироваться в лодке вблизи острова Торчелло. Фотосессия прошла молча и напряженно. Под конец я почувствовал, что снимки с ружьем получились мощными. Не предполагал, насколько…
– У вас много фотографий Тарковского, Антониони, Пазолини. Какими режиссеры были в жизни?
– Я обожаю Тарковского: его откровенности можно было позавидовать. На моем фото он нежится под солнцем во время Венецианского кинофестиваля, где представлял «Иваново детство». Тогда мы вдоволь пообщались по душам. Другое дело – Пазолини: непростой был человек, в любую секунду ждал нападения. Антониони тоже был настороже, но при этом из него невозможно было вытянуть слова. Он ненавидел сниматься. Провели с ним пять часов, сделали больше сотни кадров – все назвал неудачными и попросил уничтожить. Дотошный.
– Какое ваше самое сильное рабочее впечатление?
– Снимал в Германии во время падения Берлинской стены. На первой европейской войне в Боснии фотографировал людей, выживающих в экстремальных условиях. Они использовали холодильники в качестве шкафов, электричества ведь не было. Мылись из бутылок, так как водопроводов не осталось. Это надо видеть своими глазами! Я настойчиво просил возить жителей соседних стран на фронт, чтобы они ощутили, что такое война. Человек, столкнувшийся с ее ужасами, сделает все возможное, чтобы предотвратить бедствие и спасти жизни.
– Для вас принципиальна тема спасения. А выставка посвящена Венеции, которую спасли как архитектурный памятник – для красоты, но погубили как город для жизни.
– Большинство этих фотографий сделаны в 50-е. Тогда Венеция была трогательным и уютным городом. Музеи не отапливали, так как посетителей набиралось едва с десяток. Из магазина возвращались с молоком в руках. Устраивали демонстрации на площади Сан-Марко. Сейчас из-за шквала туристов местные обходят ее стороной. Это объект, лишенный жизни, красивая театральная декорация. Город превратился в парк развлечений типа диснейленда. Живет исключительно туризмом.
– Среди венецианцев больше пенсионеров?
– Именно. Местных жителей 55 тысяч человек, средний возраст – 65 лет. Молодежь разъезжается. В городе всего несколько учебных заведений, баров и дискотек. Все дорого, и давно уже так. Иосиф Бродский спорил со мной доказывал, что цены в Венеции приемлемые. Приемлемые, когда ездишь лишь с ручкой и кусочком бумаги, как он. Конечно, каждый человек должен побывать там. Но увидеть – одно, а жить в Венеции – совсем другое. Я из нее убежал. Наведываюсь раз в год с фотоаппаратом, чтобы поймать очередных заезжих знаменитостей.
...После интервью в Манеже Аричи нервно проверил все ли в порядке с его камерой и отправился фотографировать знаменитостей, но уже местного разлива.