«Большая книга победителей» увлекает читателей уже с предисловия, написанного Владимиром Григорьевым, председателем Национальной литературной премии «Большая книга». Он отдает должное стилистике и самому духу каждого: «и академическому» Алексею Варламову, и ниспровергателю авторитетов Владимиру Сорокину, и яростному Лимонову, и мудрой Улицкой, и саркастическому Пелевину, таинственному Водолазкину, который развеял своим «Лавром» ложное представление, что «народ не поймет»; беспощадному и пронзительному Юрию Буйде, Павлу Басинскому (в тандеме со Львом Николаевичем) и Людмиле Сараскиной (в тандеме с Федором Михайловичем и Александром Исаевичем).
Читатель чувствует душевную расположенность Григорьева к лучшим мастерам, отмеченным в последние годы наградами «За вклад в литературу», «За честь и достоинство». Посмотрите, какие славные имена: Наум Коржавин, Андрей Битов, Валентин Распутин, Александр Солженицын, Борис Васильев, Фазиль Искандер, Даниил Гранин, Евгений Евтушенко. Погружаюсь в толстенный том. Сколько неожиданных сюрпризов!
Казнь воскрешает Дмитрий Быков
Первый «золотой» лауреат премии «Большая книга» Дмитрий Быков, к тому же еще и обладатель «бронзы» за книгу «Остромов, или Ученик Чародея», на вручении лауреатской «бронзы» с улыбкой весельчака и заводилы пообещал себе и всему залу получить в грядущем еще и «серебро». А на книжной ярмарке вдруг озадачил публику своим решеньем бросить прозу.
Стихами проще покорить сердца! Такой улыбчивый и милый, и вдруг состряпал «Жалобную книгу». Кто жалуется и на кого? И что за времена? Судя по деталям — наши. А, по сути, все взято вне времени и лишь привязано к российскому пространству. Для притчи слишком длинен текст. Для прозы — очень неглубок. Автор зациклен на стрельбе и на последнем слове перед казнью. Не устной, что было бы естественно, а записанной в представленной тетради. Но нам не дано узнать, за что их собираются убить.
Ученику чародея не страшно влезть в такую чертову чернуху, что в ней полчаса побыть — и то большое испытанье! Там убивают по суду и всерьез 2–3 раза в неделю. И за день до убийства предлагают написать что-то в книгу жалоб.
Хорошим слогом, в ритме четком автор пишет: «В Кругловке было мало развлечений… Единственным способом развлечь… оставались публичные расстрелы». Чур меня! Еще накаркает писатель! Из всех щелей рассказа сочится нарочитость, как будто бы предвиденье горе-бытия, где убивают ритуально, по привычке.
Придуманный гиперболический сюжет не назову даже рассказом. Это нечто.
Нам не дано узнать, за что готовятся убить не только безвинных, но и безымянных.
Наконец идут тексты, оставленные убитыми. Читаю медленно. Быстро — не пролезть, потому что текст — безграмотная каша слов, даже без знаков препинанья. Откровенья или брань неких людей, которых завтра будут расстреливать. Но удивительно: они не страдают от ожиданья смерти, пишут, хотя за текст не обещали сохранить им жизнь. Пишут долго и нудно. Уверена, сам Быков к этим письмам не прикасался. Тут есть какой-то трюк. Он явно даже не прочитан.
Быков припугнул нас «реставрацией военно-исторического прошлого». И все серьезное закончилось на этом восклицанье.
Мистический персонаж, хотя с реальным званием бывшего министра, тоже рассмотрен автором не в глубину. Сам убийца весь в маниакальной жажде схватить премию «Большая книга» за эту жалобную тетрадь.
Но, оказавшись сам в предсмертном застенке, он якобы впервые вчитался в эти тексты и приговор свой вынес: «Неинтересно».
Вопрос по существу: а кто-нибудь, кроме придумщика и вершителя расстрелов Смирнова-Шахтерского, эти тексты жалоб прочитал? Уверена, их даже лауреату не осилить.
Детство прошло среди роз
Эссе «Мир как книга» Иличевского покорило экзотикой наблюдений и догадок. Писатель начал с откровенного признания: «Иногда меня пугает фобия, банальная, как и все фобии, — боязнь бабочек». Наверное, в раннем детстве страдал и помнит это. А что теперь может испугать высокого красивого мужчину? И вот однажды решился проверить свою впечатлительную натуру — словно вызов возможному страху: может ли сам осилить ужас давних трагедий его народа? «В Мюнхене меня привели в Нацистский квартал... Вечером я купил бутылку виски и вернулся на пустынную Опернплац. Сел посередине и сделал большой глоток. И еще. И еще». Фобии не последовало. А дурман бурбона, к счастью, дал себя знать лишь у дверей гостиничной комнаты.
В тексте очень ощутимо личное присутствие автора. Сам творческий процесс Иличевский рассматривает отстраненно, обнаруживая в нем нечто возвышенное. Физик по образованию, он анализирует опыт любимых классиков:
«Писательское дело часто бывает нешуточным. В нем есть отчетливая сакральность». И подтверждает тезис мгновенным воскрешением в памяти «Мастера и Маргариты»: «Главный вызов романа в том, что Мастер отождествляет себя с евангелистом». Формула самого Иличевского лапидарна: «Литература есть производство свободы… Литература не обязана учить. Она обязана обучать свободе».
Пронзительная наблюдательность, сакральность, религиозность его догадок, обобщений может шокировать многих: «Бог видит нашими глазами — совсем не метафора». Очевидно, созидающий человек способен воспринять токи божественного присутствия.
В философских выкладках Александр Иличевский верен своей натуре, собственному познанию, поэтому избегает туманных абстракций в размышлении о мировой литературе. Мысли его конкретны. Благодаря этому он сумел рассмотреть тайный смысл высказываний знаменитых классиков, о котором догадывались лишь утонченные филологи.
С жадным любопытством читала главу «Сад как книга», где Иличевский вместе с Вергилием напомнит нам об «идиллической эпохе» — царства Бога на земле». Поведет писатель нас и в реальные сады — в Гатчину, в роскошное прибежище Павла I. Потом расскажет о собственном понимании садовой культуры.
У Толстого он вдруг обнаружил говорящую деталь: за Пьером и Платоном Каратаевым в плену у французов «увязалась лиловая собачонка». Ну и что? — скажем мы. Иличевский помнит: «Толстой читал у Блаженного Августина — «дьявол тоже лиловый».
Ищет он подтверждение и в живописи: «Картина «Демон» Врубеля вся исполнена в лиловых тонах».
Писатель вгляделся в сады римских придворных, вместе с ним мы можем посетить библейскую Гефсиманию, «поклониться Масличной горе (Елеонской), где свершилось вознесение после страшного суда».
Подумайте: почему молодой физик заговорил о психологической оправданности, даже необходимости религии? Он исходил из насущных потребностей. «Религия, как и культура, помогает человеку обрести дополнительный источник удовольствия от существования, еще одну опору в нем. Она помогает миновать кризисные моменты…»
Познания Иличевского парадоксальны. Мистические представления и легенды в его рассказе оживлены научными догадками и допущениями. Мы узнаем, что Велимир Хлебников был увлечен легендой о сходстве дельты Волги с дельтой Нила: «Поэт считал, что где-то в дельте Нила находится двойник его души». Абсурдная идея, но аналитические выкладки физика любопытны.
Новое сочинение Иличевского позволяет догадаться об источниках его творческого мышления. Поэтическое воображение пробудил в нем старинный сад бабушки. Он рос среди экзотических роз. И сейчас еще хранит в памяти их волнующий запах, а ладони помнят прикосновение к шершавым стволам плодоносящих деревьев. Именно здесь просыпались поэтические видения мира.
Текст Иличевского позволяет читателю совершить виртуальное путешествие по французским и английским садам. И задуматься над признанием: «Сад для поэта — символизирует сущность искусств».