Мы пообщались со знаменитым музыкантом как раз перед таинством выбора наиболее подходящего рояля из двух:
— Вы понимаете, рояль должен быть другом, а не соперником, я должен чувствовать его душой, совпадать, а не состязаться с ним как с конкурентом...
— Константин Александрович, еще лет восемь назад вы замышляли амбициозный цикл записей дореволюционных русских композиторов, не всегда «первого эшелона» известности...
— К сожалению, этот проект завершился, как только начался, потому что российский оркестр, с которым мы делали предварительные записи концертов Метнера, Чайковского, Рахманинова и Скрябина, распался.
— Но независимо от этого вы включаете в свой репертуар этих композиторов?
— Пытаюсь включать произведения Мясковского, Метнера, и это всегда вызывает, безусловно, большой интерес, но нужно понимать, что такой репертуар может включаться очень дозированно.
— Вы не раз отзывались о консерватизме организаторов концертов, которые хотят видеть лишь «раскрученные имена»...
— Это так. И даже, не побоюсь сказать, что большая часть из них вообще в музыке ничего не понимают; понимают только в продажах и ценах на билеты... Формула здесь простая: чтобы заполнить зал, надо всегда ставить в афишу известные имена. Правда, бывают и такие организаторы, которые заказывают музыку в соответствии со своими вкусами и интересами, как мне сказал недавно один: «Я обязательно хочу послушать живьем «20 взглядов на младенца Иисуса» Мессиана, и мне совершенно все равно, сколько будет народа в зале». Но это исключение из правил. Причем большая часть таких смельчаков происходит из Азии: ту же сонату Мясковского я играл в турне по Китаю, и она была принята с огромным энтузиазмом.
— Сколь влияет на классическую музыку азиатский феномен, когда музыканты Китая (Кореи, Японии) открыто говорят о том, что они сохраняют для Европы ее музыкальное наследие, которое в самой Европе не то что перестает быть актуально, но утрачивает какой-то нерв новизны? Хвалятся, что европейцы едут к ним учиться...
— Я бы назвал преувеличением, что европейцы едут учиться европейской музыке в Китай. Но абсолютно убежден, что эти страны (Япония, Корея, Китай, Тайвань) обретают силу. И главная сила их — в интересе к классической музыке, в интересе к образованию среди молодежи. Что касается Старого Света, то отсутствие такого интереса связано с экономическими факторами; причем тенденция эта распространяется на все население, чего никак нельзя сказать о Китае, где одних только пианистов — миллионы.
— Ну а как вам кажется, Азия — это серьезная конкуренция для Европы?
— Думаю, очень серьезная, и я сужу об этом по международным конкурсам. Приезжают русские ребята, музыканты с Запада, но они все блекнут перед выдающимися пианистами из Азии. Я как-то был членом жюри в Сеуле, так вот такого исполнения сонаты Бетховена (причем от трех музыкантов) я никогда не слышал. Не говоря уже о том, что одна часть детей, 12–15 лет, играла Первый этюд Шопена, а другая часть — Второй этюд. И я был в растерянности, не зная, кого мне выбрать. И — что важно! — они обучаются на наших методиках. И ту школу (принципы обучения), которая прежде существовала у нас (не знаю, существует ли сегодня), теперь переняли Китай, Корея, Япония... Те люди, которые учились у нас, сами теперь стали профессорами. То есть мы произвели на свет дитя, которое нас же может поглотить.
— Очень важно, как вы позиционируете себя и свое творчество в данный момент — вы остаетесь русским пианистом?
— Мой национальный признак умрет со мной. Я русский человек, русский пианист, представитель русской культуры, а не какой другой. Вся моя «швейцарскость» заключается в том, что я уже более 20 лет живу там, имея швейцарский паспорт. На этом «швейцарскость» заканчивается. Из русского человека ни менталитет, ни культуру не выбить никаким долгосрочным проживанием за границей. Русский, он и есть русский, этот вопрос для меня однозначно решен.
— А сколь важно сохранять в себе принадлежность к определенной национальной музыкальной школе?
— Я не думаю, что сегодня это в принципе возможно — с открытием границ, с превращением земного шара в одну глобальную деревню, с частыми переездами профессуры, с бесконечными мастер-классами, с развитием звукозаписывающей индустрии... все это полностью размывает границы национальных особенностей. И я не думаю, что сегодня существует такое понятие, как национальная школа. Может, в каких-то остаточных явлениях это и есть, но не стоит замыкаться и ограничиваться рамками: музыкальный процесс необратим и бесконечен, и путь любого музыканта идет через постоянное расширение своих музыкальных границ, а цепляться за догмы и традиции тут неуместно.
— Последнее. Какие чисто музыкантские задачи вы ставите для себя в настоящий момент?
— В подходе к репертуару я достаточно консервативен; всегда, что бы ни делал, возвращаюсь к Бетховену, Шуберту, Шопену. Единственное, к чему не прикасаюсь — это Бах. Он для меня — тайна за семью печатями. Любое слово, произнесенное от его имени на фортепиано, я считаю ложью...
— А как же органисты?
— Для органистов это естественно и нормально, потому что они играют на аутентичном инструменте. Что до пианистов — я не слышу баховского звука, ведь дело не только в выразительности, но и в самом носителе баховских идей. Его творения не были сочинены для рояля. Но, повторяю, это проблема не общеэстетическая, а моя личная. Баха пока не слышу. Кроме Баха, никаких иных вето у меня нет, единственное, что я хотел бы посвятить какое-то время ноктюрнам Шопена, это моя давнишняя мечта — записать все ноктюрны Шопена. Еще остались амбиции касательно этюдов Шопена в сочетании с этюдами Годовского на этюды Шопена. Затем хотел бы прикоснуться к 12 трансцендентным этюдам Листа в сочетании с 12 этюдами Ляпунова.
...В завершение стоит отметить, что концерт посвящен 150-летнему юбилею Московской консерватории и пройдет при поддержке посольства Швейцарии в рамках 70-летнего юбилея восстановления дипотношений между Россией и Швейцарией.