«ГУЛАГ» — это самое крупное, обстоятельное и непредвзятое исследование системы советских концентрационных лагерей. Впрочем, слово «непредвзятое» здесь едва ли уместно. Объективность подразумевает разностороннюю оценку предмета, а как можно оценивать чудовищную трагедию огромного народа, целой страны? С позиций классической морали это гуманитарная катастрофа, а с позиций истории — бесконечный материал для научных трудов. Между этими двумя позициями успешно балансирует Энн Эпплбаум. Она видит весь кошмар, выпавший на долю русских, но благодаря личной непричастности может рассуждать холодно и более конструктивно, чем мы — потомки расстрелянных и сидевших или служивших по другую сторону колючей проволоки. Тоже, кстати, часто расстрелянных.
Книга начинается с истории создания советской пенитенциарной системы, и уже здесь первое наблюдение Эпплбаум, немыслимое в книге русскоязычного автора: «На заре советской власти во время Гражданской войны во всех системах государства царили хаос, насилие и импровизация».
Какое прекрасное слово «импровизация» — легкое, красивое и неуместное рядом со словом «насилие». Это так кажется нам — почти кощунство, а Эпплбаум пишет так, как считает нужным, будучи свободной от предрассудков и священного трепета перед памятью предков. Читаешь дальше и понимаешь: а ведь правда импровизация — кровавая импровизация чудовищного масштаба.
Импровизировать, играя на людях, большевики начали с самого начала. Когда на фронтах Гражданской войны не хватало рабочих рук для рытья траншей — линия фронта ходила в обоих направлениях чуть ли не ежедневно, — ВЧК оцепила район в Петербурге, с отрезком Невского проспекта, и насильно рекрутировала всех, кто попался под руку. В жизнь тех людей ворвалась та самая импровизация, соседствующая с хаосом и насилием.
В некотором смысле Эпплбаум рассказывает историю о том, как советская власть стремилась от хаоса к упорядоченности или по крайней мере к тому, чтоб в этой упорядоченности всех убедить. Получалось хуже и хуже. В какой-то момент решили, что лагеря нужны, чтобы приносить прибыль — и некоторое время это служило успокоительным оправданием тем, кто устраивал там хозяйство. Теперь, после изучения архивных документов, ясно, что чем больше систематизировалась эта область, тем стремительней и уверенней она превращалась в безумную машину для хаотичных убийств.
Вот Эпплбаум приводит свидетельство человека, отсидевшего десять лет на Колыме. Он вспоминает, как мальчиком, в 20-х годах, на митинге стоял с флажком и читал стихотворение:
«Пять в четыре
Пять в четыре
Пять в четыре,
А не в пять!»
В чем смысл этих строк? Это призыв — выполнить первую пятилетку в четыре года. Можно ли придумать что-то более бессмысленное, чем «перевыполнение плана», — то, что дискредитирует саму природу планового хозяйства. Эта гонка — неясная ни по смыслу, ни по форме (пять в четыре — ведь кто-то же это придумал) — стала причиной нового витка человеческих страданий.
«Среди заключенных появилось новое сословие — инженеры. Причина тому — постоянные настойчивые требования повышенных результатов, получать которые было нужно на старом, неприспособленном для поставленных целей устаревшем оборудовании. Кого-то нужно было обвинить в систематическом срыве сроков и ужасающем количестве брака».
Высшей точкой развития ГУЛАГа Эпплбаум считает не пресловутый тридцать седьмой, а 1952 год — когда в лагерях сидело наибольшее количество заключенных, а система приобрела законченные и застывшие формы.
«Охранники брали взятки, хозяйственники воровали, заключенные выискивали способы обойти лагерные правила». В силу газетного формата я привожу здесь только некоторые выводы, но уверяю: все они в книге подкреплены сотнями документов и свидетельств.
И вот получилось, что на кровавом тридцатипятилетнем пути от хаоса к порядку система пришла к хаосу масштаба настолько циклопического, что с миллионами несчастных съела и саму себя, оставив, однако, незарастающий шрам на теле страны и лице народа. Варлам Шаламов говорил, что писать о советских лагерях должен иностранец — так будет честнее. Энн Эпплбаум, описывая ужасы первого лагеря ГУЛАГа — Соловков, — удивляется, что в наше время местная администрация выпустила подарочную открытку с видом лестницы, идущей к Секирной горе — той лестницы, с которой, привязав к бревнам, спускали вниз голых и измученных заключенных. Ее смущает, что символ страданий и убийств сделали открыточным видом.
Я был на Соловках, видел в местном магазине эту открытку и ничуть не удивился. Хотя знал, как эта лестница использовалась 80 лет назад. Я не заметил этой сквозящей жуткой нелепости. А американка Энн Эпплбаум заметила. Из подобных, довольно тонких наблюдений и страшных личных историй и состоит книга «ГУЛАГ».
«Крестьянин Серегин, узнав о смерти Кирова, сказал: «Ну и фуй с ним». Серегин никогда не слышал о Кирове и решил, что кто-то погиб в драке в соседней деревне. За эту ошибку ему дали десять лет». Однако главное сказано в самом начале этого исследовательского труда: «Если ГУЛАГ — неотъемлемая часть как советской, так и российской истории, то он неотделим и от истории Европы». Это странное и страшное чувство — понимать, что с Европой нас связывает ГУЛАГ.