«Я не могу разговаривать, иду на 70-летие сына»
— Никита Сергеевич, вы боитесь старости?
— У меня не было времени об этом думать. Вы знаете, психологический возраст определяется тем, насколько человек осознает, что он сделал. Слава Богу, но я свои годы абсолютно не ощущаю. Я не кокетничаю. Иногда идут такие комплиментарные излияния, связанные с напоминанием картин, а я даже их не все сразу вспоминаю. У меня нет ощущения значимости сделанного.
— Когда вашему брату исполнилось 70, он мне говорил, что, встречая своих ровесников — сгорбленных старушек и дедуль с палочками, — ему хочется от них бежать куда глаза глядят, потому что и он своего возраста никак не чувствует. Тем более тогда еще жив был Сергей Владимирович Михалков…
— Это да, была смешная история. Отец завязывал галстук, кто-то позвонил, а он в трубку: «Я не могу разговаривать, иду на 70-летие сына». Но Андрон тоже, по-моему, не особо это чувствует. Я не заметил в нем внутреннего старения. Да и отец…
Слушайте, в 90 лет он невероятно шутил, был остроумен, и, что самое главное, у него была потрясающая реакция на события, на слово или на фразу. Как какой-нибудь боксер-легковес, он всю жизнь не терял эту молниеносность. Он был невероятный в этом смысле человек.
Понимаете, когда мне исполнялось 62, 63, 65, 67, 68 — это как будто не про меня. Я не чувствую возраста, слава Богу. Пока. А может, это постепенное впадание в легкий детский маразм. Ведь молодящиеся старики в рваных джинсах тоже встречаются, и это довольно наивно.
— Вы сняли фильм про свою дочь «Анна с 6 до 18». А если бы такой фильм вы сняли про себя — «Никита… Никита Сергеевич от…» Это какой бы был жанр? Вы меняетесь со временем, как вам кажется?
— Я рискую, но я внутренне не чувствую в себе никаких изменений. Вообще. К моему 65-летию мои товарищи собрали книжку моих интервью за 40 лет. За 40 лет! И вот я там открываю любую страничку — ни от одного слова не отказываюсь. Ни от одного! Безусловно, там есть и наивные вещи, не настолько глубокие.
Вообще, книга сделана по принципу азбуки — те или другие мои цитаты по разным темам подобраны по алфавиту. Так, например, на букву «Т» можно прочитать высказывания о товарищах, на букву «О» — об отце, отечестве и так далее. (Дает мне эту толстенную книгу. Я открываю ее сразу на фамилии Путин.) Но ничего там принципиально не отличается от того, что я сейчас думаю.
Я счастливый человек и не испытываю этого тяжелого чувства, когда на неловкий вопрос про свою картину я должен говорить: «Ну, такое было время». Господь меня уберег от того, чтоб я снял нечто такое, за что сейчас мне пришлось бы оправдываться. И это, должен вам сказать, величайшее счастье, величайшее.
Мой отец тоже ни от чего не отрекался. И в этом мы похожи. Он был в Гори уже в новые времена и в книге посетителей написал: «Я ему верил, он мне доверял». И это была правда. Когда уже в новые времена журналисты, раскапывая архивы КГБ, пытались обнаружить хоть что-то его компрометирующее, как они ни старались, но ничего найти не смогли. Сквозь тяжелые времена он оставался очень чистым человеком. И это тоже величайшее счастье не только для него, но и для всех нас.
— По-моему, Сергей Владимирович обладал, возможно, каким-то особым цинизмом, в лучшем смысле слова. Цинизм — как защитная реакция. Может, это вам тоже присуще?
— А что вы подразумеваете, говоря о цинизме? Когда человек говорит: вы знаете, я не отказываюсь ни от чего, потому что те, которых я расстрелял, это заслужили. Или он говорит: вы знаете, я их расстрелял… но такое было время… Результат от этого не меняется. Но, согласитесь, это разные люди. В одном случае человек берет грех на себя и готов за это отвечать, доказывая свою правоту, а в другом — человек перекладывает ответственность на время, снимая ее с себя.
«Утомленные солнцем», первая часть, посвящена именно этому. Жаркий день, люди гуляют, счастливые, и никто из них не думает о том, чем занимается Иосиф Виссарионович в Кремле. Это очень серьезное и очень нравственное понятие — вот это твое взаимоотношение с Богом, с совестью…
Я это не к тому говорю, что я эдакий мягкий и пушистый, но просто мне всегда предъявляли: мол, он во все времена был в порядке. Когда моему отцу это говорили, он гениально отвечал: «Волга течет при всех властях». Он себя выводил за скобки, потому что понимал, что его дарование детского поэта — это великое дарование, которое не зависит от режима.
Он действительно гениальный детский поэт — именно потому, что он писал стихи абсолютно с позиции ребенка, от своего имени. Поэтому они настолько пронзительные и искренние. Мама всегда говорила: «Сереже всю жизнь 13 лет».
А что касается цинизма… Мы снимали наши картины всей нашей командой — Лебешев, Адабашьян, Артемьев, все мои актеры, — мы их пели и наслаждались этим. У нас не было мысли снять кино для власти или, как говорится, «попасть в струю».
— Это я прекрасно знаю. Просто вы сказали про Сергея Владимировича… Есть еще такое понятие: «искренне заблуждаться»… Тоже довольно двусмысленное, согласитесь?
— Нет, ну почему? Одно дело, когда человек лижет задницу и пристраивается, а потом говорит, что искренне заблуждался. А когда человек в отношении других людей может сказать: да, я ошибался, потому, потому и потому… Но я думаю, когда человек так говорит и есть такая ситуация, то ошибается не он один, а, «как он», ошибается огромное количество людей.
Например, я, как и многие в то время, был потрясен речью Горбачева, когда он без бумажки говорил в ООН, а потом выяснилось: то, к чему эти речи привели в результате, было совсем не тем, на что и я, и многие другие в нашей стране рассчитывали…
«Счастлив, что выбрал этого человека»
— Хотите я вам скажу, как я вас вижу? Я знаю, что когда хоронили Владимира Высоцкого, вы выступили на панихиде и сказали: умер народный артист Советского Союза. Тогда, в 80-м году, сказать такое — это очень круто… В 86-м году, на V съезде кинематографистов, вы практически в единственном числе защитили Бондарчука. И это были советские годы.
А сейчас, по-моему, в вас произошли изменения. Да, никто не может вас упрекать, будто при советской власти вы приспосабливались, но в эти как бы свободные времена, мне кажется, вы почему-то идете на сближение с властью, с Владимиром Владимировичем… Вы изменились, да?
— Посмотрите, сколько понадобилось вам слов и сложноподчиненных предложений для того, чтобы выразить очень простую мысль. Но, извините меня, именно в новые времена я выхожу на трибуну и публично говорю, что недопустимо для Верховного Главнокомандующего Медведева (тогда президента страны) и для министра обороны Сердюкова принимать торжественный военный парад на Красной площади сидя, что позорно не давать суворовцам и нахимовцам промаршировать вместе со взрослыми воинами, объясняя это тем, что они могут простудиться… И согласитесь, что публично об этом тогда сказал лишь я один.
Понимаете, я говорю то, что я думаю, вне зависимости от того, что мне грозит. Памятуя замечательные слова Василия Шукшина: «Счастье, когда смел и прав».
Я никогда не был членом какой-либо партии, я никогда не снимал кино ни для денег, ни для славы, ни для президента. Никогда!
Во время расстрела Белого дома я был на стороне Руцкого, и это довольно сильно отразилось тогда на моей жизни. Я попал в списки руцкистов, хотя всего-навсего протестовал против того, чтобы Героя России получал министр внутренних дел, который с расстояния 50 метров попал из пушки в Белый дом, где находились в тот момент безоружные люди.
Что же касается Путина… Как я раньше считал, так и теперь считаю: Ельцину, совершившему достаточно разного, можно многое списать за то, что он привел к власти этого человека. Сегодня Путин — самый крупный политик в мире, и я не могу не испытывать от этого радости и гордости. Я в него верю.
— Но он же тоже меняется. Вы всегда ему будете доверять?
— Вы знаете, после этого вопроса я могу усомниться в том, что вы считаете меня адекватным человеком. Что значит: «Если он будет меняться, будете ли вы ему доверять»? В России ведь не зря говорят, что человек предполагает, а Бог располагает. Никто и никогда ни от чего не застрахован. Но с уверенностью могу сказать: мне будет бесконечно больно, если я хоть на секунду смогу усомниться в моем отношении к Владимиру Владимировичу, равно как и если бы он усомнился во мне.
И еще одна немаловажная деталь: я никогда и ничего не просил у власти, никогда и ничего не просил для себя лично. И это есть определенная гарантия тому, что мое отношение к Путину не связано ни с чем, что может олицетворять хоть какой-то меркантильный интерес.
— А вот это последнее «Едим как дома» — это не просьба?
— А просьба в чем заключается?
— Ну, кредит… Конечно, его надо отдавать…
— Минуточку. Ну что вы ищете что-то там, где нечего искать? Для начала кредит нужно получить. Мы его еще не получили — это во-первых. Во-вторых, смысл нашего с братом похода к Путину заключался в том, чтобы уяснить для себя, целесообразен ли вообще этот проект, есть ли в нем смысл с точки зрения импортозамещения, и если да, мы будет двигаться дальше — создавать фирму, разговаривать с банками, брать кредит.
— Слушайте, недавно я еще раз перечитал письмо, где вы просите Путина остаться на третий срок. Это так верноподданнически написано, вы там просто его умоляете и смотрите снизу вверх...
— Это было не мое письмо. Ко мне во время одного из заседаний Академии художеств подошли Церетели и Салахов, дали мне текст со словами: «Слушай, очень просим, подпиши». Я, если честно, даже толком его не читал. Это был один из тех редких случаев, когда я, с несвойственной мне безответственностью, поставил свою подпись под коллективным обращением. Я сполна расплатился за эту мою неосмотрительность. Если вы обратите внимание, только спустя столько лет я говорю об этом. Почему? Потому, что считал недостойным ответственность за собственную ошибку возлагать на людей, которые искренне писали это письмо. Я молча стерпел все, что обо мне писали и говорили. Стерпел — и правильно сделал.
«Смотри-ка, как он Путиным-то вертит!»
— Вспоминаю две такие картинки. Вот первая: юбилей вашего папы. К нему приходит Путин, они сидят, разговаривают, а рядом стоите вы с Андреем Сергеевичем по стойке «смирно». «Это мои сыновья», — говорит Сергей Владимирович. «Да, хорошие ребята», — отвечает Путин. А вот вторая картинка: теперь уже вы отмечаете свой юбилей. Вдруг входит Путин, и вы: «О-о, Владимир Владимирович, ну, садитесь!» И сажаете президента по правую руку.
— Ну и что? Александр, зависть — нехорошее чувство. Как говорит митрополит Одесский и Измаильский Агафангел: «Зависть — это религия неудачников». А вы на неудачника не похожи. Откуда это: с одной стороны, по стойке «смирно», с другой — панибратские отношения? А почему вы не верите в нормальные, человеческие отношения, без стояния навытяжку и похлопывания по плечу
Вы сейчас напоминаете тех людей, которые пишут в Интернете: «Сколько же Михалкову дали денег на кино, сколько же он уворовал…» И этим людям даже не приходит в голову, что мне интересней потратить эти деньги на богатство кадра! Все деньги — в моих картинах, они все в кадре, их можно посчитать.
То же самое — и в отношениях с Путиным. Да, он бывал у меня в доме, и заметьте, ни разу из моего дома он не вышел с папочкой просьб, которые специально заготавливаются к приезду начальника. Я очень горжусь тем, что могу с самым влиятельным человеком в стране общаться не ради того, чтобы пользоваться его влиянием, а просто потому, что с ним интересно. Я совершенно серьезно считаю, что если бы не было Путина, то не было бы страны. Не знаю, что будет дальше, но сейчас это так.
— Мне просто запомнилось, как вы говорили в адрес Путина, что быть во главе страны — это служение, крест. Очень правильные, точные слова. Правда, не знаю, насколько этому соответствует Путин.
— Не беспокойтесь, соответствует. Я боюсь людей, для которых власть — мечта. И не боюсь людей, а искренне их уважаю, для которых власть — крест. Царя Алексея Михайловича Тишайшего из Ипатьевского монастыря силком тащили на трон, он не хотел идти. Но для него это был крест. Я считаю, что власть — это серьезно. Это настоящий крест.
Понимаю, что не все, наверное, глубоко рассчитано, просчитано. Понимаю, что отделяются зерна от плевел: одно дело — 70-летие ООН, другое — разговор на каком-то заводе. И это все важно, но загрузка внутренняя разная. Однако сколько я ни видел всяких руководителей, я не знал в нашей стране такого руководителя, который, находясь на высшем посту, умел не только слушать, но и слышать, не только слышать, но и знать. Да, это Путин. В нем есть понятие сострадания, сочувствия чужому горю.
Я понимаю, что такое еще может быть у Шойгу, потому что он слишком много жил среди этого горя, я имею в виду его работу в МЧС. Как говорил Чехов: у каждого счастливого человека должен быть тот, кто постучит ему молоточком, говоря о чужом несчастье.
Путин — человек слова. Он не относится к тем, кто говорит: позвоните мне, мой номер 15-18, начало любое. Звонишь этому начальнику, назначившему тебе встречу на сегодня, а его секретарша: «Вы знаете, он со вчерашнего дня в отпуске». Вот это не про него. Он смотрит в глаза, он проблему видит. И это вызывает уважение.
— Знаете, как говорят — умный еврей при губернаторе. Вы не умный еврей…
— А глупый.
— Нет, тогда уж я буду глупым евреем, мне больше подходит. Вы же все видите. Вы говорите об очень позитивных чертах Путина (хотя чего это мы про него да про него?). Наверное, все, что вы сказали, это правда, но только часть правды. Вы-то, имеющий доступ к телу, говорите ему всю правду?
— Да.
— Ну, а скажем, по поводу его ближайшего питерского окружения, которое вдруг стало миллиардерами? Да много еще чего.
— Ну, какое, собственно, мое дело, каким образом (если это не криминальные структуры и не явное воровство, а может быть, даже использование слабости законов) люди приобрели свой капитал? Я что, прокурор, что ли? Для этого есть специально обученные органы и люди, которые этим занимаются. А все то, что меня волнует, и все то, что, как мне кажется, было бы важно донести до него, я всегда стараюсь донести.
Если бы не он, никогда не было бы перезахоронения Ильина. Никогда бы в жизни не произошло бы возвращения Шмелева сюда, в Россию. Не вернулся бы домой Крым. Для меня было совершенно очевидно, что именно благодаря ему возродили суворовцев. Но это — то, что я понимаю. Я не могу предлагать ему бомбить или не бомбить Сирию — это будет дилетантство, любительщина, то, чего я терпеть не могу.
«Почему у патриарха не могут быть хорошие часы?»
— А к привилегиям как вы относитесь?
— Каким?
— Ну, вот пресловутые мигалки, например.
— Я получил мигалку, потому что был председателем Общественного совета при Министерстве обороны. Я ушел оттуда, когда увидел, как Верховный Главнокомандующий и министр обороны сидят на параде…
— А ваши доброжелатели писали, что вы ушли оттуда именно потому, что у вас отняли мигалку.
— А еще говорят, что я голубой. А еще говорят, что у меня бриллиантовый завод, и еще всякую фигню говорят. Есть фактология.
Я абсолютно ясно для себя решил, что не могу оставаться в Совете, когда увидел на Красной площади военных, одетых в трудноразличимую по родам войск полевую форму, как пушечное мясо. Когда в военных училищах стали снимать стенды с победами русской армии. Когда молодым людям, приходящим учиться на офицеров, околоминистерские дамы стали внушать, что по окончании училищ им не обязательно становиться офицерами, что они могут работать и в банке, например… И когда стало размываться святое для русского воина понятие офицерской чести… Потому я и сказал, что ухожу, и ушел. И что? И где моя привилегия? Я имел эту мигалку по должности. Нет должности — нет мигалки. Какие еще привилегии вы мне инкриминируете?
— Я только про власть, про дворцы, яхты, часы…
— Насчет часов — это вы про патриарха? Знаете, я считаю, что люди, которые из добрых побуждений стирают на фото его часы, это неумные люди. Неумные, трусливые. Ярчайшие представители фарисейства. Ну допустите: вот я — Никита Михалков, зарабатывающий деньги, платящий налоги, — смог позволить себе в день рождения патриарха подарить ему часы. Что в этом зазорного, если он их носит?
— А помните сербского патриарха? Ему 95 лет было, его как-то оставили на лавочке, забыли, а он так и сидел. И никаких хором у него не было…
— Послушайте, о чем вы, Александр? Вы хотели бы, чтобы Патриарха всея Руси кто-то забыл на лавочке, и он сидел и ждал, пока его найдут? Что за странная фарисейская логика: «настоящий художник» у нас тот, кто не признан, оскорблен, нищенствует, пьет, воюет с властью и загибается в грязной луже под забором. А истинный «иерарх церкви» — в веригах, в постоянном посту, отшельничестве и аскезе.
70 лет истребляли русскую церковь: взрывали храмы, закапывали живьем священников, и вот только-только православие, как трава сквозь асфальт, начинает прорастать в сознание народа. Всегда храмы ставили в самых красивых местах. Всегда храм был олицетворением красоты, теплоты лампад и золотого сияния куполов. Самыми крупными землевладельцами были монастыри. Русский человек, который никогда не прощает богатства другому человеку, всегда понимал и радовался богатству церкви, потому что считал ее своим истинным богатством.
Конечно, в церкви, как и везде, существуют вороватые попы и малограмотные священники, да и стяжательства в церкви достаточно, но это ли главное?..
— Бог с ней, с церковью. Это же вообще философия жизни, начиная с 90-х. А вы сами можете назвать себя стяжателем?
— А в чем? Что вы называете стяжательством, примененным ко мне? В чем я не скромен?
— Нет, мне интересно ваше отношение к этому.
— Я никогда не оценивал свою жизнь, глядя на жизнь тех, кто живет лучше меня. Я никогда не делал и не строил ничего того, чтобы показывать кому-то. Я строил, чтобы жить, чтобы этим пользоваться. Я и своих детей научил судить свою жизнь по жизни тех, кто живет хуже. Я всегда довольствовался тем, что у меня есть.
Да, я работал, я зарабатывал, я достигал возможности приобрести что-то. Но это никогда не было для меня поводом для похвальбы. Потому что, как писал Пастернак, «позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех». Именно поэтому я плачу налоги и все делаю «в белую». Посмотрите на мой офис. На мое хозяйство…
Да, есть конюшня. Обожаю лошадей с детства. Охотничье угодье. Егеря, поля. Охрана от браконьеров. Высаживание саженцев в местах, где были вырубки. Я даю людям возможность работать, и они это делают с удовольствием. Вместе со мной. Это же нормальная русская жизнь!
Я абсолютно точно ощущаю, что испытывал Левин у Толстого, что чувствовали знаменитые герои Тургенева, Лескова… Это сегодня, благодаря большевистскому воспитанию, в слово «барин» вкладывается оскорбительный смысл. Но поверьте, что человек, который вкладывает в слово «барин» такой смысл, — он по определению холоп. На любого, кто добился большего, он смотрит снизу вверх, с завистью и ненавистью, при этом не желая ничего делать сам. Арина Родионовна тоже называла барином Пушкина, но был ли он тем самым барином, как его понимают обыватели? Барин — это не тот, кто валяется на диване и использует чужой труд. Барин — это звание и ответственность.
Точно так же, как тот, кто измывается над словом «барин», человек зависимый и завистливый, пишущий в Интернете: «Если Михалков на свой фильм получил 40 миллионов долларов, то сколько же он украл?» — это потенциальный, латентный вор, его можно сажать в тюрьму. Потому что, встав на мое место, он сделает именно то, в чем меня упрекает. И ровно поэтому он не может поверить в то, что меня интересует совсем другое.
«Я заслужил зависть и ненависть своих коллег»
— Когда вы рассказываете о своих коллегах, о Гурченко, о Мордюковой, то делаете это с такой любовью, с абсолютным пониманием этих людей. Когда вы даете мастер-класс, то смотреть на это одно удовольствие, это абсолютно ваше. Но когда вы говорите о политике — извините, но сразу чувствуется, что вы занимаетесь не своим делом.
Я видел список общественных организаций, в которых вы состоите или их возглавляете, — это целое собрание сочинений. Вам не хочется все же быть тем, для чего вы предназначены в этой жизни?
— Ну, я, собственно, этим и занимаюсь. Я не депутат, не сенатор, я не занимаю никаких государственных постов. Когда меня спрашивают, я всего-навсего высказываю свою точку зрения… Есть в английском словаре понятие «интеллигенция», а есть «русская интеллигенция». Русская интеллигенция — это те, кто по любому поводу имеет свое личное мнение. Я же не пытаюсь влиять на кого-то, но если меня спрашивают? Значит, кого-то интересует мое мнение по тому или иному поводу. И я его высказываю. Кому-то это не нравится, кто-то со мной согласен.
Я не принадлежу ни к какой партии, ни к какой группировке, ни к какому движению. Но объективности ради хочу вам напомнить, что, пожалуй, ни одна моя картина не имела такого резонанса, как программа «Бесогон». Это всего-навсего «говорящая голова», высказывающая свою точку зрения. Но по большому счету и это требует режиссуры.
— Кстати, о режиссуре. Недавно опять показывали «Обломова», «Рабу любви», «Пять вечеров», «Механическое пианино» — самые любимые мои фильмы. Почему-то в России у режиссеров с возрастом исчезает что-то, ну, то, что на кончиках пальцев… Вы никогда не думали, что и с вами может произойти такое?
— Да, я думаю об этом, это серьезная проблема. Вообще, если человек считает, что талант — это его собственность, он рискует оказаться однажды утром бездарным, так и не поняв, что произошло.
Я каждую картину свою снимаю как первую, а не как последнюю, как думают многие другие. Для меня каждая новая картина — это волнение невероятное. Это все на живую. Поиски нового языка… У меня никогда не было ощущения, что теперь я уже мастер.
А мои картины нового времени… «Сибирский цирюльник» я очень люблю, это очень страстное кино. Его пропустили критики, профукали. А после того, как эта картина вышла, ее начали задним числом истреблять. Писали: клюква, квасной патриотизм…
То же самое делали и с «Утомленными солнцем-2». А это же притча, ее рассматривать как историческую картину о войне глупо. Но это картина абсолютно нового моего периода, когда мне стало интересно ощущение масштаба, работа с большими числами, когда пять тысяч массовки, когда ты не рассчитываешь на компьютерную графику. Это потрясающее ощущение!
Но я знаю только одно: фуфло можно какое-то время обзывать настоящим, оно будет казаться настоящим, но потом станет ясно, что это фуфло. А настоящее, сколько угодно ни называй его фуфлом, — оно как было настоящим, так со временем им и останется.
Шварценеггер сказал замечательную фразу: «Слабых жалеют, ненависть и зависть нужно заслужить». Я заслужил. Картина «Утомленные солнцем-2» (я сейчас не говорю про качество) — это принципиально новый подход вообще к вопросу о войне, это религиозная картина, метафизическая. Другой вопрос, что она вышла лет на 8 раньше, чем должна была бы выйти. О том, что война — это когда воюют все, и мышка может заменить пять тысяч человек. Это сказка, притча.
— Но вы это рассказываете. А вы не должны это рассказывать. Это должно чувствоваться. Хотя Валерии Ильиничне Новодворской очень понравилось, как у вас там Сталин головой в торт…
— Кстати, у нее была прекрасная реакция. Я даже позвонил ей после этого. И дело было вовсе не в торте. Жаль, что вы запомнили только это. А то, о чем я говорил выше, вы просто не почувствовали.
— Зато как я чувствую все, что вы сняли до 94-го года…
— А я вам могу показать изложение ребят-школьников, одиннадцатиклассников, об «Утомленных солнцем-2» — я изумился, как они почувствовали картину, как они ощутили то, о чем идет разговор. Эта картина долгоиграющая, как и картины «12», как и «Солнечный удар». Я не хочу сказать, что они пророческие. Но просто бывает так, что художественная интуиция чуть опережает историческую фактологию. «Солнечный удар» снимался в Одессе. Вспомните, как заканчивается картина, и вот что мы получили через два года.
— Но мне мало этого. Я-то вас оцениваю по гамбургскому счету.
— А вы сколько раз смотрели мои последние картины?
— Честно? По одному разу. Второй раз мне уже не очень хотелось. А знаете, сколько раз я смотрел «Пять вечеров»? Раз двадцать. «Обломова» — раз пятнадцать.
— Ну, а я знаю людей, которые по нескольку раз смотрели мои картины последних лет, из раза в раз открывая в них для себя что-то новое, чего не смогли увидеть до. Я не испытываю никакого внутреннего азарта защищать картины. Я знаю одно — и это является для меня показательным критерием, и никто меня не сможет переубедить в обратном, — когда шесть лет 600 человек работают на картине и не хотят ее заканчивать, и не потому, что зарплату платят, а потому, что они делают любимое и общее дело. В нашей работе это один из вернейших критериев.
— Не хотят заканчивать, потому что все знают, как классно с вами работать. Вы умеете создавать атмосферу на съемках. Вот Гафт недавно в вас просто влюбился после фильма «12».
— Послушайте, не бывает потрясающей атмосферы, которая заканчивается фигней в результате. Ну не бывает, это невозможно! Так что подождем. Время — сестра правды.
— Но когда в «Рабе любви» летит шаль на ветру — это так классно и так естественно. А когда, простите, в «Солнечном ударе» летит этот шарфик…
— Вы знаете, что сказал Пушкин? «Художественное произведение нужно оценивать по тем критериям, по которым оно было создано». Что вы сравниваете эпизод из лирического произведения и буффонадное соединение, казалось бы, несоединимого? Совершенно условный гротесковый эпизод с шарфом, который пролетает через машинное отделение, потом вылетает в трубу, потом подхватывается чайкой, а потом фокусник с гигантским носом — это фантасмагория, сумасшествие, гипербола, ослепление от нахлынувшего чувства. Или вот говорят: «Коляска — это он у Эйзенштейна спер». Это как же нужно ничего не чувствовать?! Это поклон Эйзенштейну. Точно так же, как в «12» рука в зубах собаки — это поклон Куросаве.
— …А половой акт в «Солнечном ударе» — со всеми этими паровозными поршнями, колесами, — поклон Швейцеру, его «Крейцеровой сонате»?..
— Правильно, конечно. Кстати говоря, очень большой режиссер был, к сожалению, не оцененный по заслугам. А что до разных мнений — читайте басню «Слон-живописец». Я не хочу и не буду думать, как бы мне угодить всем.
Боже, такое счастье создавать на экране мир твоих героев, жить самому вместе с ними в этом мире и не задумываться о том, что и кому понравится или нет! Когда ты можешь соединить открытый гротеск и лирическую историю, когда рифмуется серое, странное, бесформенное, похожее на опарыша, — шевелящаяся масса опустошенных людей в лагере для военнопленных, — и звенящая, летящая, солнечная Волга и абсолютно в американском стиле три парохода, весело скользящие по водной глади под музыку Артемьева — специально по моей просьбе написанной под американской свинг, — это моя радость, моя внутренняя свобода. А кто что скажет… Никого ни с кем не сравнивая, вспомните, что Булгарин вошел в историю только потому, что ругал Пушкина.
— Но разве Феллини объяснял свою фантасмагорию? Ему это было не нужно.
— Объяснял, еще как объяснял! И Куросава объяснял, и Бергман. А Феллини на полях сценария рисовал виселицы с повешенными кинокритиками — мне об этом еще рассказывал Мастроянни. Так что не все так просто.