Рассказ
На пустырях, площадях и в парках полыхали костры. Люди с красно-черными повязками на рукавах, сверяясь со списком, выволакивали из магазинов и ларьков ящики и бросали их содержимое в жирно полыхающие языки пламени.
Всюду висели портреты человека с доброй улыбкой и цитатами его выступлений: «Огонь очищает!», «Не надо бояться инквизиции», «Женщина! Ты готова войти в горящую избу?!», «Лесные пожары — наш общий позор!»
Орвеллов думал: «Если бы великий Рэй Брэдбери, в чью честь нарекли меня любимые папа и мама, дожил до нынешних времен, то создал бы не «4510 по Фаренгейту», а роман с другим температурным обозначением — при котором горят колбасы и сыры, окорока и яблоки, конфеты и печенье».
Родители Орвеллова были книгочеи, и он тоже — наследственная черта — поглощал печатную продукцию в несметных количествах: брошюры, инструкции и, разумеется, толстенные прозаические фолианты, долгое время (пока не закрылись) состоял абонентом нескольких библиотек, брал для ознакомления самые разнообразные тома. Знакомился не только с новомодными романами и поэзией, но с историей цивилизации, помнил, чем заканчиваются благородные подвиги во имя прогресса. Прометей похитил огонь, подарил его людям, чтоб жизнь стала лучше, светлее, теплее. Тут же облагодетельствованные двуногие начали практиковать сжигание собратьев, изобрели пытки с использованием раскаленных металлических предметов, намастырились швырять в пламя книги, а затем дошло до еды — то есть с помощью добытой в благородных целях искры насаждалось мракобесие, уничтожались знания, пропитание… «Возгорелось пламя», — патетически вспомнил Орвеллов декабристов и Пушкина. Надо ли было Прометею жертвовать собой?
Рэй Демьянович Орвеллов трудился инструктором по технике безопасности на молокозаводе, и некоторые тайны производства якобы молочных продуктов, тайны, которые оставались за семью печатями для покупателя, были ему известны — как специалисту и профессионалу. Он знал: коровьих стад давно не существует, поэтому сметана, творог и подкрашенная мелом жидкость под названием «молоко» производятся из каучукового масла, которое поступает на комбинат прямехонько с судоверфей — танкеры, прежде возившие дорогую нефть и дешевое вино, перепрофилировались и доставляли из Африки тягучий продукт, вообще-то предназначенный для отливки прочных ботиночных подошв. Мерой служили не декалитры, не тонны, а все те же баррели. Газеты писали: от объемов добычи каучукового сиропа зависит стабильность мировой экономики. Если цены на баррель поползут вниз, благосостояние ведущих стран может покачнуться и рухнуть.
Для того чтобы творог выглядел творогом, а молоко — готовым к использованию продуктом, на предприятии, где работал Орвеллов, использовали отбеливатели, прежде всего хлор (сливки и сметана могут быть желтоватыми, якобы жирными, для них это естественный цвет), отбеливатели также применялись, чтоб устранить запах резины, его глушили синтезированными ароматизаторами с искусственно привитыми миазмами коровьих испражнений.
Орвеллов был озабочен: бывшая жена (врач-инфекционист свинофермы), которую он по-прежнему любил, хотя она бросила его и ушла к агроному лишь на бумаге существующего холдинга «Урожай» (все земли этого, выражаясь прежним языком, совхоза были проданы под коттеджное строительство), обратилась с просьбой: поскольку поголовье несуществующих свиней, умерших в связи с эпидемией свиного гриппа, резко сократилось — пойти на подлог и заключить сделку (дабы отчитаться о производстве свиного жира) и заказать для молокозавода этот несуществующий свиной жир в тех объемах, которые соответствовали вымершему поголовью. Сделать это было непросто — прежде всего по моральным соображениям. Орвеллов не хотел участвовать в сомнительной афере. Он хотел открыть жене глаза на бесчестность ее позиции, вот и пригласил вместе с сожителем для разговора.
Встреча в кафе обошлась бы дорого, а на молокозаводе уже три месяца не выдавали зарплату. Поэтому Орвеллов позвал хитромудрую парочку к себе домой. Он размышлял: чем угостить бывшую супругу и ее наглого хахаля? Свернул в булочную и купил три пирожка с капустой. Вопрос с едой был закрыт. Но проблема заключалась еще и в том, что дома не осталось ни грамма чая. (Кофе в Африке давно не выращивали: всю возделанную площадь отдали каучуковым плантациям.) Да и по поводу чая информация менялась: если отношения с Индией и Шри-Ланкой портились, раздавался призыв отказаться от чая, ибо он содержит вредный тонин, если контакты налаживались, рекомендовали употреблять заварку в ограниченных количествах. Но чаще поставки байховых сортов из прибывающих партий сухого листа объявлялись наркотиком и отправлялись в костер…
«Нарву шиповника», — решил он. И свернул к детской площадке возле многоквартирника, где обитал. Но ягод на кустах, окруживших пластмассовые карусели, не было — оборвали окрестные жители. «Ничего, — успокоил себя Орвеллов, — попьем просто кипятку, если воду не отключили».
Вода, к счастью, хлынула из крана, по кухне распространилось амбре надоевшего Орвеллову на работе хлора. Он нацедил полную консервную банку из-под лендлизовской тушенки, сохраненную среди хозяйственной утвари со времен войны запасливой мамой, и поставил на конфорку, опасаясь: газ за перерасход могли отключить в любую минуту.
В дверь постучали. Таков был условный сигнал, Орвеллов безбоязненно открыл. (Звонок, как правило, использовали грабители или правоохранительные органы, с теми и другими лучше было в общение не вступать.)
Жена оставалась все так же красива, Орвеллов млел, глядя на нее. Ее избранник (они так и не расписались законным образом в загсе) был отвратителен: небрит, длиннонос, к тому же использовал антифриз и скипидар вместо дезодоранта и одеколона.
— Чем богаты, тем и рады, — приговаривал Орвеллов, подавая на тарелке пирожки с капустой.
Тут и произошло непредвиденное, ужасное. То, чего он никак не ожидал. Жена достала из сумочки завернутый в целлофан кусок испанского хамона. А ее спутник (язык не поворачивался назвать его мужем) — фунфурик валокордина — дефицитного, запрещенного к употреблению сильно действующего наркотического средства. Орвеллов заметался. Он не употреблял психотропные препараты (даже солярку — как средство от простуды), не курил (даже засушенную листву герани), а уж одурманивающие антидепрессанты вроде настоя валерианы, сока столетника или вытяжки из подорожника не переносил вовсе. Кроме того, изначально постановил: не нарушать закон. Ни при каких обстоятельствах. Согласно нормам юриспруденции (Уголовный кодекс стоял на полке на видном месте) должен был незамедлительно позвонить по телефону или отправить sms-сообщение в министерство правопорядка — о том, что его, честного гражданина, подвергают искушению. Но не мог же он донести на жену! Пусть поступавшую по-свински. Да и хахаля не мог заложить — из чувства порядочности.
— Мы свои люди, скушай, — принялась убеждать жена. Чуткая, тонкая, мгновенно распознававшая малейшие нюансы настроения и душевные порывы бывшего супруга… Недаром они прожили в согласии целых девять лет!
Орвеллов не переставал терзаться: почему ушла, бросила его, изменила? Неужели причина — в проклятой фрейдовской физиологии? Конечно, он, Орвеллов, уступал агроному ростом, фактурностью, длиною носа… Но ведь помимо телесной близости есть духовное родство, идентичность взглядов и тождество воззрений, что и объединяло, роднило его с женой...
Какое-то время, надеясь, что она вернется, он рисковал карьерой и грозившим тюремным заключением и хранил в холодильнике кусочек ее любимого финского сервелата, потом, поняв: ждать придется долго (быть может, всю жизнь), добровольно вынес деликатес на улицу и спалил в неугасимом костре. Лакомиться в одиночку, не деля радость с любимой, было не в его характере — прямом, честном, иногда замкнутом, но чаще — компанейском.
Он не мог покривить своими принципами и печально сказал:
— Условимся так: вы уберете вкусности. Я их как бы в глаза не видел. Будем смаковать мой пусть не изысканный, зато разрешенный пирог.
Агроном фыркнул по-лошадиному:
— Будь проще, все так живут. На людях нельзя, а в холодильниках контрабанда. Не отказывай себе. Хлопнем по наперстку валокординчика и зажрем копченостью.
В поддержку его опасной всеядности выступила жена:
— Не трусь, Орвеллов, чего все время трусишь? Раньше был смелее!
Слова задели. Не могли не задеть. Орвеллов, чеканя каждое слово, сказал:
— Я не трушу, я наоборот. Надо понимать политическую составляющую. Сегодня уступим в малом, завтра хамон будут производить на нашей суверенной территории. Не для того мы сбрасывали иноземное продуктовое иго. Отечественный продукт ничуть не хуже. И полезнее. Он не содержит консервантов. Его, как только он появляется, немедленно съедают. Не залеживается на прилавках. А привозное, заграничное, пока дождется своего часа быть уничтоженным, миллион раз протухнет. Привозные гадости — сплошь из консервантов. Начиная с вашего хамона…
— Начиная… А мы тем временем кончаем, — захохотал грубый агроном и подмигнул своей, то есть его, Орвеллова, Верочке. — Кончаем, верно, Веруха? Еще как кончаем!
Стало мерзко. Но Орвеллов стерпел. «Выдержка отличает мужчину от размазни. Чтобы вернуть любимую, надо демонстрировать хладнокровие. И благородство».
— Уберите! — повторил он и разлил кипяток по кружкам.
Они переглянулись. И убрали: он — пузырек, она — сверточек-шматок.
— Теперь о деле, ради которого мы пришли, — начала жена. — Эта квартира, где мы сейчас находимся, принадлежит нам обоим. Верно?
Орвеллов опешил. И возразил — скорее от неожиданности, чем из противоречия, он не мог, не смел перечить Вере:
— Собственно, эта квартира моих родителей.
— Нет, в равных долях, извини, — встрял беспардонный агроном. — Когда приватизировали, делили между тобой и ею, — бесцеремонно он ткнул пальцем в плечо жену.
— Я не понимаю, — начал Орвеллов. — При чем здесь квартира, вы пришли насчет свиного жира… Творог из свиного жира, конечно, не такой качественный, как из каучука…
Агроном перебил его:
— Какой ты правильный! Аж завидки берут…
Жена напевно гнула свое:
— Я не дура, чтоб выписываться отсюда. И тебе должно быть ясно, почему.
До него стало доходить. Начитанный Орвеллов хотел сказать: «Дома новы, но предрассудки стары». Или: «Дома стары, но предрассудки новы». Однако промолчал.
Агроном заключил:
— Предлагаем: ты отсюда выметаешься и живешь на чистом воздухе, в селе. У нас там сторожка. При МТС. А мы переезжаем сюда и плодим потомство. Ты ведь сознательный гражданин. И понимаешь: государству нужен военный контингент. Чтоб отстаивать свои интересы. Да и не безразлична же тебе судьба будущих детишек твоей жены.
Орвеллов онемел. Он не мог представить, что таким манером с ним будут говорить. Что вообще возможно так объясняться. И кто все это произносит? Вера! Он сказал, навскидку взглянув ей в глаза:
— Нас с тобой столько связывает…
Агроном обрубил струну могшего возникнуть взаимопонимания:
— Или соглашаешься, или…
— Что тогда? — насмешливо изрек Орвеллов. — Я законопослушный, ни в чем плохом не замечен и не замешан. И угроз не боюсь. Вы со мной ничего…
Закончить не успел. Позвонили в дверь. Орвеллов изумился: он никого не ждал. И пошел спросить: «Кто там?»
Увидел через глазок двух в штатском и трех в фуражках с кокардами. Отомкнул — и они протопали внутрь, оттеснив его к стене.
На столе, когда он следом за ними вернулся в комнату, красовался пузырек валокордина и сочился слезой хамон.
— Вот как, стало быть, проводим время, — зловеще констатировал штатский.
А те, что в форме, объявили агроному благодарность за сигнал.
Они защелкнули наручники на запястьях Орвеллова. Повели к лифту, спустили вниз. Он успел подумать, садясь в машину с зарешеченными стеклами: «Останутся вдвоем на моем диване. Надо было соглашаться на сторожку… Свежий воздух много значит, хоть и говорят: «Кислородом сыт не будешь».
Над городом плыл дым полыхающих в скверах и на площадях костров. В пламя летели книги, сосиски, пиджаки, галстуки, юбки, колготки, стражи порядка срывали одежду с прохожих и кричали:
— Незачем скрывать суть, мы такие, какие есть, обнажимся до естества!
Человек с плакатов улыбался еще добрее, лозунги и девизы под его портретами успели измениться: «Мы такие, как есть, и будем есть друг друга!»