Понятно, что Дуров был артистом Театра на Малой Бронной, но у Иосифа Райхельгауза в «Школе современной пьесы» сыграл массу спектаклей: и в «Миссис Лев», и «С приветом, Дон Кихот», того же Сорина играл во всех трех «Чайках». Вот и звоню главрежу «Школы» Иосифу Леонидовичу...
— Давайте изменим концепцию и будем говорить о нем, как о живом.
— И вы абсолютно правы, именно так о нем и надо говорить. Почему-то так вышло, что мы много раз с Львом Дуровым беседовали о жизни и смерти. Именно от него я услышал фразу — «все умрут, а я останусь».
— Он так сказал о себе?
— Да-да. Я ему говорю — «Лев, мы же чувствуем, знаем и понимаем, что умрем». А он уверенно всё это отрицал. И действительно: сколько у него было болезней, каких-то инсультов, инфарктов, переломов, он попадал в аварию, ходил в гипсе, чего с ним только не было, — любому другому и половины всего этого хватило, чтоб оказаться на том свете. А Дуров САМ СОЗДАЛ СВОЙ МИР, и никуда не собирался из него исчезать. Удивительно легкий, азартный, вокруг него всегда существовал режим наибольшего благоприятствования. Он побуждал к свободным поступкам, про него хотелось всегда что-нибудь сочинить — байку ли, эпиграмму...
— Всем с ним было легко?
— Его партнерами в нашем театре были все звезды — Ирина Алферова, Володя Кочан, Альберт Филозов, Татьяна Васильева; и в то же время, рядом работали студенты. Так Дуров ухитрялся объединять всех! Ухитрялся создавать легкую, ироничную атмосферу, когда все взапой начинали играть, сочинять, импровизировать.
— Говорят, что у каждого артиста свой дом. Дуров был с Малой Бронной, его одно время даже звали теневым директором. И как же он воспринимал вашу «Школу»? Как второй дом?
— Тут всё очень просто. Бывают люди, принадлежащие одному театру. А есть выдающиеся артисты — и мне повезло таких знать — которые, что называется, «сами себе театр». И какая разница — где он прописан? Из какого он театра? Да где Дуров — там и театр, а не наоборот, где театр, там и Дуров. Вот мы едем на гастроли, и вокруг дуровского купе сразу собираются артисты. Моментально! Байки-разговоры-смех. У нас с ним рядом были дачки — в ста километрах от Москвы. Этакое «садовое товарищество», председателем которого была Татьяна Васильевна Доронина. Так вот, то место, которое занял Дуров, актерская братия сразу окрестила «Уголком Дурова». Он там всё чего-то воротил, на ручье построил какую-то плотину, сделал фонтан из ржавого ведра. И мы ему на очередной день рождения купили для фонтана скульптуру писающего мальчика... Он художественен во всем. Из любой ерунды делал художественное явление. Из любого диалога делал драматургию. Из любой жизненной зарисовки — байку...
— Ой, по этой части он был непревзойденным...
— Вот был какой-то творческий вечер, — выступали Леня Филатов, Гафт, Володя Качан... и вдруг Дуров вышел и стал что-то говорить-говорить-говорить без конца, и Гафт в кулисах восторженно ко мне обращается — «Невероятно! Ведь это он по ходу все сочиняет!». И тут же написал о Дурове такую эпиграмму:
Артист, рассказчик, режиссер,
Но это Леву не колышет.
Он стал писать с недавних пор:
Наврет, поверит, и запишет.
Но вот это «наврет» не звучало для Дурова оскорбительно. Потому что истории рождались как по мановению волшебной палочки. Вот он приехал в Ясную Поляну в гриме Льва Толстого. И все крестьяне вокруг собрались, поверили — «Батюшки, барин вернулся!!!». Вот любой другой это расскажи: вы лишь махнете рукой — «да не морочь голову». А как Дуров рассказывал — все начинали верить. Мы с ним постоянно бывали в каких-то поездках. Вон, пару лет назад, еще до всех событий летали в Одессу. И я, и он видим одно и то же явление. Но для меня оно проходит едва замеченным, а Лева из предлагаемых обстоятельств сочиняет целый рассказ. Театр из всего!
— Вот мы сейчас рассматриваем дуровскую фильмографию — больших ролей у него было мало, если не сказать, что их почти и не было. Но народ Льва Константиновича воспринимал так, будто он сто главных ролей сыграл! В чем феномен?
— Отвечу. Феномен заключается в абсолютной убедительности Дурова. Вот есть артисты, которые должны играть персонаж, играть «такого-то человека». А Дурову всего этого не надо — он сам себе персонаж. Взять, вон, нашего «Дон Кихота» в театре, когда Альберт был, собственно, Дон Кихотом, Таня Васильева — Дульсинеей, а Дуров — Санчо Панса. А вжился он в образ мгновенно — ему и вживаться не надо: надел на себя испанскую дырявую шляпу и мгновенно он уж не Дуров. Сел на ослика и поехал, будто до этого он всю жизнь ездил не на «жигулях», а на осле. Большой артист. Эх, во всех наших творческих вечерах выступал — пел и плясал, хотя, казалось бы этого не умел. Но лучше петь и плясать, не умея, как Дуров, чем умея, но абсолютно без души... Убедительный — одно слово. И все время доказывал свою родственную связь со знаменитой дуровской династией, это для него было очень важно.
— Обывателям он казался всегда настоящим мужиком...
— Да таким он и был. Взять моего отца, которого, увы, тоже уже нет. Отец мой — герой войны, танкист, расписался на Рейхстаге. А мы с Дуровым на даче были соседями. И как только приезжал папа — они с Дуровым садились, выпивали, и вспоминали о войне. Что мог отец мой вспомнить — я понимаю, а что мог вспомнить Дуров, который встретил войну мальчиком в Москве? Однако ж они говорили практически на равных — им было о чем говорить. Дуров никогда не был одиночкой. Но всегда организовывал жизнь всех и всего, чего бы он ни касался. Вокруг него все крутилось. Центр Вселенной. Центр пространства, центр этакого мощнейшего Уголка Дурова, который имел место и в театре, и в кино, и в нашей российской культуре. Увы, одним Уголком сегодня в нашем замечательном городе под названием Жизнь, станет меньше.