И «Переделкино» — это не просто книга воспоминаний. «Судя по всему, я и зачат был здесь длинной дачной ночью осенью тридцать девятого — и мне ли не чувствовать дачный поселок Переделкино своей родиной?». Уникальная вещь: открывай сей «роман частной жизни» на любой из 555 страниц — ты тут же увлекаешься, зачитываешься, что по нынешним временам — невероятный «знак качества».
Мемуаристика как жанр вообще, надо сказать, сегодня хромает. Но Нилина всегда отличала, с одной стороны, понятная субъективность, но с другой — четкая документированность, — он не из тех, кто допишет или приврет для «округления сюжета». Хотя по части названия («Поверх заборов») иронично извиняется на первой же странице: «для красного словца, без которого про писателей не расскажешь, я сразу же отчасти и приврал: за войну все заборы между дачами сгорели и вновь появились позднее, когда я чуть подрос...»
Слог Нилина чуден. «Старость Чуковского длилась двадцать семь лет на моих переделкинских глазах: в Москве я почему-то никогда с Корнеем Ивановичем не встречался. […] И за все двадцать семь лет мне лишь однажды бросилось, как на самом деле стар Корней Иванович». Странно писать об этом и пропевать дифирамб, но Александр Павлович любит то, о чем пишет. Увы, тонны сегодняшней мемуарно-юбилейной писанины, выходящей по принципу «ну как же я великий — и не написал книжки о себе?», грешат именно тем, что никакой любви, живого чувства ни к людям, ни к эпохе там нет и близко (я уж молчу про литературный дар). А вот о даре Нилина А.П. можно говорить сколь угодно — настолько в нем тонешь и тонешь с удовольствием. Он любит так: одним абзацем, другим — как бы обмануть тебя интонационно, мол, не на твоей я стороне. А потом одно меткое слово — и меняет смыслы наповал, в яблочко!
...Вот Маршак был лауреатом трех Сталинских премий. «А какой из Корнея Чуковского лауреат, когда в стране, где большая часть населения распихана по коммуналкам, а в каждую комнату по пять-шесть человек вколочено, дети спят в полушаге от койки родителей, — выходит не сочтешь какое по счету издание «Мойдодыра»; и там Мойдодыр выбегает ИЗ МАМИНОЙ ИЗ СПАЛЬНИ (а у папы тоже, что ли, есть отдельная спальня, это зачем?). Ну, допустим, сочинил эту ахинею Чуковский до революции, когда коммунальных квартир еще не было, не доросли... […] Я уверен, что критика всех новых басен, сочиненных Чуковским в советское время, — месть за не исправленного им «Мойдодыра», настолько зачитанного детьми, что запрещать его тоже показалось бы не совсем политически верным».
Еще одна отличительная черта переделкинской прозы Нилина: это полное ощущение, что автор находится в том времени, о котором пишет. И время это не то чтобы хорошее, не то чтобы плохое, но он ТАМ, со всеми эмоциями и чувствами. Нынешние мемуаристы же часто грешат тем, что современность для них куда ярче, жирнее, чем объект их воспоминаний, становящейся лишь выцветшей усталой декорацией. А Нилин спорит и сомневается о случившемся до последнего, невольно втягивая в эти, казалось бы, давным-давно канувшие в Лету страсти увлеченного читателя.
…«У меня в истории с Пастернаком больше претензий к собственному отцу (речь идет о собрании, где отец Нилина — известный писатель Павел Филиппович произнес острую фразу. — Я.С.). […] Отец записал как-то у себя в дневнике, что не любил Пастернака за детскость (которая казалась отцу нарочитой), но всегда понимал масштаб этой фигуры. По-моему, у отца и вообще не было любимого поэта или прозаика — не так много он читал. Но как раз стихи Пастернака он знал наизусть. Что сказал на том президиуме отец? Он сказал, что надо помнить: у баррикады есть только две стороны. Я не отмазываю отца, но не сказал же он, что Пастернак был по чужую сторону баррикад, — он предположил, что Пастернак забыл о том, что сторон всего две. Отец не раскаивался в своих словах — он видел в том следование дисциплине, принятой для члена Союза писателей...».
Страница за страницей — от Катаева к Вайнеру, от Пастернака к Симонову. Тут же ниточкой бежит музыка, кино, театр — встречи, зарисовки, междометия, интонации. «Всему учению Станиславского противопоказан Шиллер; во МХАТе ставил «Марию Стюарт» Виктор Станицын. «Поверьте моему опыту», — говорил Станицын Ефремову. Не поверил его опыту Ефремов — и в итоге оказался прав. Не справился МХАТ с Шиллером, а «Современник» с Виктором Розовым разобрался». Каждая глава погружает в атмосферу сопричастности, причем вы можете сколь угодно не соглашаться с автором, раздражаться ведомой им мизансценой, — но... оторваться от переделкинского быта не сумеете. Ни разу не сомневаясь, что все написанное — правда. «Переделкино принадлежало Пастернаку, но Катаев принадлежал Переделкину — в нем он, по-моему, перестал быть южанином...». Переделкино Нилина — это этакий Солярис, в котором люди здесь и сейчас пытаются учиться быть людьми.
Это и есть нилинский знак качества — интонаций множество, правда одна. Нилин не поверхностен, он не устраивает развеселый коктейль из случайных знакомых с вечеринки. Он — сын серьезного писателя из эпохи серьезных писателей — научен смотреть глубоко и не бояться брать на себя ответственность в слоге. И дело не только в том, что мерзавец останется мерзавцем, а подлец подлецом. Нилин не раздает оценок, но ставит — что делается очевидным после прочтения — правильные вопросы. Которые позволяют смотреть на мир новыми глазами.