— Почему вы решили стать художником?
— Лет с 3 меня отец водил в Музей изящных искусств (ныне — ГМИИ им. Пушкина. — Прим. авт.), и на меня огромное впечатление производили античные статуи. Потом меня отдали в первый класс в школу на Кропоткинской. Там Андрей Белый учился. Это шикарный особняк: само это здание влияло на меня: огромный мраморный зал, резные лестницы... К тому же я росла в арбатских переулках — это тоже не могло не сказаться. Отец с детства ставил мне натюрморты... А потом был перерыв — это война.
— Где вы были в годы войны?
— В эвакуации в Набережных Челнах с интернатом. Отец пошел в ополчение и погиб в сентябре под Ельней. В школе у меня было два любимых предмета — рисование и математика. В старших классах я мечтала стать математиком. Вернулась в Москву в августе 1943-го после десятилетки, но на физмат уже было поздно подавать документы. А кушать надо было, и я пошла на подготовительные курсы на полиграфический, где давали карточки, а потом и поступила туда. Преподаватель Николай Николаевич Вышеславцев произвел очень сильное действие на меня и всех, кто у него занимался. Это человек круга «Мира искусства». Вышеславцев хорошо знал культуру, и у него было интересно учиться. Но я еще долго тосковала по математике. Когда училась уже на 2–3-м курсе полиграфического, покупала абонемент на лекции по математике в МГУ. Когда начинали разбирать формулы — это было как бальзам на душу...
— Пригодилась математика?
— Не-а. Хотя, надо думать, на искусстве это отразилось. Окончив институт, в 1949 году уехала по направлению в Душанбе. Там работала художником в издательстве. Потом у меня утонул брат, и я вернулась в Москву. Тут я встретилась с Иваном Голицыным.
— Это была любовь с первого взгляда?
— Впервые мы встретились в 1945 году, еще шла война. Я училась на втором курсе. Мы голодали с матерью и братом. Как-то зашли в столовую на Кузнецком Мосту перекусить. Все места были заняты. Мама подсела за один стол, я — за другой. Там сидели двое мужчин. Слышу, они говорят о художнике Сергее Иванове (автор, принадлежащий ко второй волне передвижников. — Прим. авт.), а я знала только Александра. Спросила — и завязался разговор. Меня поразил взгляд Ивана, который смотрел в самую суть меня. Я спросила его, кто он по профессии. Он сказал: «Странник». Наш разговор занял 15 минут. В конце приятель Ивана, заметив, как бедно я одета, сказал, что подкинет мне какую-нибудь халтуру, и попросил адрес. Прошло 6 лет. Я окончила институт, уехала в Душанбе, и вдруг мать мне пишет: тебе письмо от Голицына. А я не знала, кто это. Попросила маму переслать письмо, а когда его открыла и прочитала «Привет от странника!», я сразу вспомнила его. И как коза запрыгала от удивления! Мы начали переписываться, и когда у меня утонул брат, я вернулась в Москву и встретилась с Иваном. Мы стали жить вместе, поженились. Прожили вместе 30 лет. Иван дал мне свободу — освободил от работы на 10 лет, — и я могла все время отдавать рисованию.
— Вот это история любви — как в романе! А на судьбу вашего мужа как-то повлияло его «буржуазное» происхождение? Все-таки актер — профессия публичная.
— Брата Ивана посадили, и он погиб в лагере. Почему? Он был на работе, фоном работало радио, а когда передавали какие-то последние новости, он выключил приемник. Кто-то донес, и его посадили. А Ивана приглашали в большое кино, но его кандидатура зарубалась постоянно в отделе кадров. Так что да, повлияло.
— И на вас отразилось?
— Нет, к счастью, время уже было не то.
— Близость к театру вас как художника сильно изменила?
— Я оформляла как-то пьесу, и все, пожалуй. Иван сначала в Театре Красной Армии работал, а после войны — в передвижном. Объездил с ним весь Союз.
— Какое-то время вы занимались космическими проектами. А что именно делали?
— Когда Иван вышел на пенсию, мне пришлось работать. Пенсия была маленькая. И я устроилась в Реутове на предприятие знаменитого конструктора В.Челомея, где проектировали космические объекты. Мы там рисовали спутники по чертежам — очень сложные сооружения. На одну деталь могла быть толстенная папка чертежей. Я всегда выбирала самую толстую — опять сыграла любовь к математике. Мне надо было анализировать эти чертежи, чтобы показать объекты в объеме. Делали небольшие рисунки для технической документации. А еще плакаты, которые потом показывали на коллегии министерства, чтобы получить бюджет на проект. Челомей любил живопись. Другие предприятия показывали на коллегии чертежи, а мы делали большие живописные полотна. Допустим, бушующее море, крейсер, и с него запускают ракету. И все это темперой, в два метра высотой. Челомей всегда получал деньги. А когда запустили первый спутник, рисунок, сделанный мной, опубликовали в газете «Известия». Плюс этой работы был в том, что дома я занималась живописью, а в офисе — другим, голова для живописи была свободна.
Мелодии линий
— Искусство для вас началось с классики. А как пришли к авангарду?
— Постепенно. Информации было мало о новом искусстве. Правда, еще в институте Вышеславцев, приглашая некоторых учеников к себе домой, показывал нам книги мирискуссников, которых у нас еще не признавали. Доходили кое-какие выставки с Запада. Реализм у меня держался очень долго параллельно с авангардом еще и потому, что я делала зарисовки, акварели с натуры в поездках. Сейчас реализм мне не интересен, а пока я ездила, то, конечно, рисовала с натуры — это очень полезно: развить глаз на тональность, пространство. В те 10 лет свободы с Иваном мы прошли искусство от древнего до самого последнего. Мы покупали книги, иногда из-за одной-двух репродукций. Тексты не читали, а вырезали картинки и раскладывали их по полу. Отбирали из них в несколько туров то, что нам нравится. Потом анализировали, почему эта композиция лучше, а та хуже. Брали, допустим, сцену пира Паоло Веронезе и вырезали кусочки, которые казались нам современными. Так мы развивали глаз на чувство современной композиции. Иван тогда начал рисовать.
— Он выставлялся?
— Несколько раз вместе со мной, а после его смерти я сделала отдельную выставку.
— А вы часто показывали свои работы? В советское время это было непросто.
— В те годы на выставки мои работы не пропускали, считали формализмом. Выставиться тогда можно было только на Малой Грузинской, где я участвовала с самого начала все годы. Как стало можно — стала выставляться постоянно в разных местах.
— Ваша авангардная живопись построена на линиях. Как они появились?
— Примерно в 2000-х я начала терять слух. На разных частотах у меня слух теряется по-разному. Поэтому, даже если сделать звук громче, музыка искажается. А без музыки жить невозможно. Только позже я осознала, что организм сам нашел замену — в виде гармонии линий на холсте.
— А какую музыку любите?
— Бах — самый любимый композитор. Чайковского я раньше как-то не принимала, пока вдруг не приехал дирижер Бернстайн: в его исполнении Чайковский был восхитителен. От дирижера зависит колоссально много. Люблю Денисова, Губайдуллину, Шостаковича. Как-то мы с Иваном пришли в консерваторию, и на втором отделении, где был Шостакович, многие ушли, а я была в восторге. Сейчас могу слушать только рок, где четкий ритм, т.к. любая мелодия искажается.
— Как вы шифруете мелодии на холсте?
— Я люблю СЛУЧАЙ. У меня есть для этого специальная игра. Я подхожу к шкафу с фотоальбомами, наугад открываю какой-нибудь (художница демонстрирует ритуал: достает один альбомчик). Вот, к примеру, фото моего рисунка — пейзаж Минска. Набрасываю на бумаге контур изображения, потом другим цветом продолжаю конструктивные грани объектов. Получается неожиданный для меня рисунок. Иногда оставляю одни эти отростки. Мне интересно, какой помимо меня получается рисунок, мелодия картинки. В итоге пейзаж исчезает — и появляется совсем иная композиция.
— Как родилась эта игра?
— Не помню. Но с ней мне проще: если нет идей, я достаю и делаю рисунки по своей схеме. Вообще на меня очень влияет время. Я его тонко чувствую. Недавно сделала работу «Памятник»: в советское время в каждом городе был памятник Ленину — и сделала по своей системе такой памятник. И тут же мне предложили его выставить.
«С молодыми мне легко»
— Вы постоянно выставляетесь с молодыми художниками. Причем, когда они вырастают, вы присоединяетесь к новой поросли юных авторов. Вы сознательно или бессознательно тянетесь к молодым?
— Мои ровесники — Немухин, Рабин, Кабаков, с которыми я выставлялась на Малой Грузинской. Но я тогда работала по 8 часов в Реутове у Челомея, и мне некогда было с ними общаться — я привозила картины и увозила. После смерти Ивана я в 80-х годах сблизилась с ребятами лет на 40 младше меня. Гоша Острецов, Саша Чижов и др. — ребята от 18 до 37 лет собирались у меня в гостях. Рисовали, читали стихи, играли на гитаре, танцевали, пели, пили вино. Говорили об искусстве. Некоторые девчонки и мальчишки потом переженились... Сверстники мне казались слишком взрослыми и серьезными. У меня натура беспечная. Я не люблю проблем, а у молодежи их меньше, чем у взрослых. С молодыми мне легко.
— Современное искусство очень литературно — каждая работа сопровождается подробным комментарием, который разъясняет, что автор имел в виду. Вы так не делаете. Почему?
— Я не анализирую. Я живу и работаю на интуиции. Есть критики — пусть они осмысляют. Я же живу эмоциями, ощущениями.
— Вы никогда не писали на заказ. Искусство вас кормит? Работы покупают?
— Кормлюсь я на пенсию. После 2000-го начали покупать картины. У меня никогда не было задачи продавать свои картины. Многие просили сделать что-то на заказ, я всегда отказываюсь, не люблю на заказ работать. Только если возникает желание.
— У вас фантастическое количество выставок...
— Предлагают — соглашаюсь. У меня такое разнообразие работ, что могу по любой теме дать.
— Счет работ на тысячи пошел?
— Если не считать переписанных и уничтоженных, то две с половиной тысячи. Многие уже в разных странах, в коллекциях. На случай смерти я уже подготовила к декабрю выставку для галереи «А3».
— Ничего себе...
— А что? Я реально оцениваю ситуацию. Никто не вечен.
— Какая у вас мечта?
— Дожить до юбилейной выставки. А если глобально, то чтобы людей перестали убивать и чтоб побольше родилось умных людей, а то сейчас очень много дураков.