«Я так и думала, что буду первой девкой на деревне»
— С самых первых дней работы на ТВ (с 2001 года. — А.М.) я чувствовала всегда отношение к себе: «дамочка развлекается». Вот, мол, жена великого музыканта, может себе позволить, но делает вид, что всерьез. Причем многие говорили мне это в лицо.
— А есть ли люди, которые никогда не придут на вашу программу?
— Ну конечно. Например, выдающийся дирижер Геннадий Рождественский, я просто преклоняюсь перед ним. В наших узких музыкальных кругах знают, что его жена, пианистка Виктория Постникова — первая супруга Владимира Теодоровича. Но этому «секрету» больше 40 лет.
Еще ни разу не был у меня Михаил Плетнев. Да, я знаю, что он сам по себе мизантроп, не очень любит общаться с прессой. Мой муж несколько лет руководил Российским национальным оркестром и уходил оттуда, скажем так, в очень нервных условиях. Они с Плетневым расстались не попрощавшись.
Бесполезно звать Юрия Темирканова. Он был близким другом моего мужа, вместе они записали много дисков, сыграли массу концертов, но 12 лет назад я написала книгу «НЕ ВСЁ», в которой была глава о Юрии Хатуевиче, которого чту, чтила и буду чтить. Я в тот момент настолько была возмущена некорректным поведением дамы, бывшей его правой рукой, его агентом, а сейчас, насколько я понимаю, его спутницей жизни, что… из-за этого отношения совсем испортились. Ладно на мою программу, Спивакова в его родной Питер с тех пор практически не пускают!
— Ну а вы сами начинали как пианистка?
— У меня был дикий зажим, когда я выходила к роялю играть, а там, в зале, сидело больше двух человек. Чтобы что-то разучить, мне надо было часов пять, когда другому требовалось всего лишь полчаса. Так что я очень рано поняла: это не мое. И кем тогда работать? Педагогом? Но я и это не смогу. У меня мама была педагогом. Глядя на маму, я понимала, что и здесь буду все равно калека. К тому же в Ереване все знали моего отца, а это рождало у меня дикий комплекс неполноценности. Это все то, что сейчас угнетает моих дочерей уже на другом уровне. Да, спрашивали тогда: «А кто она такая?» — «Дочка Зарэ Саакянца». Мне казалось тогда, что я себя реализовать никогда не смогу. Но музыка мне очень много дала в моем развитии как личности, в понимании того, чем занимается мой муж. Потому что вряд ли бы он мог долго прожить с человеком, который не понимает, что такое быть классическим музыкантом. Обычная, нормальная женщина, даже очень развитая, не поймет, почему человеку нужно каждый день заниматься, перед концертом днем поспать, а если завтра выступление, то невозможно вечером пойти в ресторан или повидаться с друзьями. То есть приоритеты не день рождения дочери или жены, а именно концерт. Или — уик-энд. Все говорят: вот мы поедем на дачу в субботу и воскресенье. А у нас нет субботы и воскресенья, если в воскресенье назначен концерт. И дачи у нас нет.
— Как вы познакомились?
— Это произошло в Москве после его концерта. А до этого он выступал в Ереване и был приглашен к моим родителям. Папа же мой учился в Московской консерватории у того же педагога, что и Володя. Вообще не было такого, чтобы кто-то из московских музыкантов, выступая в Ереване, не пришел бы к нам домой. Папа был человеком очень общительным и очень подружился с Володей. Володя пришел к нам в гости, увидел фотографию из фильма, где я снималась, которая висела на стене в маминой комнате, и внутренний голос чего-то ему там нашептал. К тому моменту я уже снялась в двух главных ролях на «Арменфильме». Да и продолжала сниматься после того, как мы поженились. Просто потом мы уехали в Испанию. Когда я училась в ГИТИСе, всем казалось, что у меня «нацфактура», и я считала, что в Москве мне ловить нечего. А в Армении я реально была звездой в неполных 20 лет. Вот и думала, что буду первой девкой на деревне, не видела в этом сложности.
Но я заметила очень интересную вещь: поменять внешность можно, не прибегая к пластической операции. Просто изменить себя изнутри. Я себя хотела видеть другой и такой стала. Ведь внешность — это еще то, как человек ходит, общается. Вот южане всегда размахивают руками при разговоре. Я поборола это в себе, потому что в северных широтах человек, размахивающий руками, выглядит странно.
— Сати, самый обычный, банальный, традиционный вопрос: каково это, быть… ну вы знаете кем? Женой гения, естественно.
— Я не буду жаловаться и говорить, что жить с известным человеком — это большая ноша. Это и большое счастье, но и тяжелый груз ответственности. Я стараюсь преднамеренно не вторгаться на его территорию, не делать совместных с ним проектов. Да и в своей программе я очень редко использую какие-то фрагменты с его участием.
— Но какая же тогда у вас роль в семье? Второго плана?
— Так должно быть. Но эта роль достаточно почетная. Без такой роли второго плана первый план совершенно обваливается. Если смотреть на соотношение величин, вклада деятельности, то по гамбургскому счету главное не мешать. И не вторгаться. Я никогда не старалась набирать очки за счет роли жены. У меня не было такой задачи. У меня была задача всегда помогать, понять, где и в какой период времени необходимо мое участие в его жизни. Потому что очень мало музыкантов, буквально единицы, способно, выходя на сцену, занимаясь творчеством, быть абсолютно самодостаточными в быту или в решении каких-то стратегических проблем. Но Владимир Теодорович ничем, кроме музыки, заниматься не может. Понятное дело, окажись на моем месте другая, она бы все это взяла в свои руки и рулила бы процессом, самореализовываясь таким образом. Я стараюсь от этого быть подальше. А высказываюсь только тогда, когда не могу уже молчать, обычно же стараюсь делать только так, чтобы ему было комфортно.
— Но вы же не сразу пришли к такому мудрому сосуществованию?
— Да, не сразу. Володя меня воспитывал, ведь когда мы поженились, я была еще совсем молоденькая и многого не знала. Мне многому надо было учиться, чтобы ему соответствовать. Хотя я была из очень культурной семьи. Мой папа был человеком энциклопедических знаний, высокого интеллектуального развития. Он был музыкантом, но знал много из сфер вне своей деятельности. Он был одновременно радиоинженером, мог сам мебель собрать. Он сам конструировал скрипки. Я привыкла к тому, что мужчина должен быть таким — светочем разума.
— Разум у Спивакова налицо, но может ли он гвоздь прибить?
— Папа умел, а Володя не может.
— И, значит, забиваете вы?
— Нет, я нахожу специально обученных людей и пытаюсь всеми руководить
«Образцова и Вишневская ТАМ уже помирились»
— У Спивакова абсолютный слух?
— Да, конечно. Он даже слышит сирену на улице, когда едет «скорая помощь».
— Я и говорю: особое отношение к какому-то диссонансу, к фальши. То есть он чувствует фальшь в звуке. А душевную фальшь чувствует?
— Мне кажется, это настолько разные вещи, к сожалению. Фальшь в человеческих отношениях, в интонациях, в голосе ничего общего с музыкальным слухом не имеет. Скорее этому учат там, где я училась, — в театральном институте. Вот там существует внутренний монолог, задача-сверхзадача, пристройка к тому или иному персонажу — это скорее лежит в разряде психологии, мне так кажется. По крайней мере я очень много встречала музыкантов с абсолютным слухом и абсолютно при этом наивных, не разбирающихся в ситуации никак. Не понимающих, что происходит, кто их обвел вокруг пальца, насколько их обсчитали и как им лгут в глаза.
— Ну это наивные, не от мира сего. А вот душевная глухота может быть у людей с абсолютным слухом?
— У музыкантов есть какая-то заслонка, защита от сильных стрессовых ситуаций, которая бывает на сцене очень часто. Вообще это стресс — выходить на публику. Нужна своего рода защита организма, чтобы сохранить то, что слышишь внутри. Музыка позволяет отключиться и уйти в себя, если ею занимаешься всерьез. Она как бы дает индульгенцию. В принципе музыкант — это профессия из разряда развлечений. Он же не производит оружие, не делает операции, а несет духовную пищу. Но эта профессия требует такой отдачи, что вы не найдете ни одного великого или просто серьезного музыканта, который может себе позволить часами сидеть в Интернете, обсуждать какие-то политические новости или таскаться по митингам и стоять на пикетах. Ему некогда. Вот назначили на 12.00 пикет, а у него в это время репетиция. Он выберет репетицию, потому что знает, что послезавтра у него концерт, и если он не воспользуется этим временем, которое ему дали, то завалит концерт, не оправдает ожидания людей.
— А Ростропович? Как он приехал сначала к разрушающейся Берлинской стене и играл там на стульчике, а потом успел и на наш путч в августе 1991-го, с автоматом спал…
— Мстислав Леопольдович был уже в том статусе — мы были хорошо знакомы — и жил в том ритме, в котором он мог себе позволить жить. Он вообще был человеком спонтанных решений. В 1991-м обманул всю семью, сказав, что едет на конгресс соотечественников. Он понимал, что его мнение, его личность и его присутствие может как-то даже поменять ход истории или произвести необходимое впечатление, поднимая для кого-то боевой дух или, наоборот, деморализуя противоположную сторону.
— Но еще до всего этого они с Галиной Вишневской прятали у себя на даче опального Солженицына.
— Безусловно, они граждане. Но если бы даже в те годы, когда Ростропович скрывал Солженицына, ему предложили бы сесть на голодовку, а у него вот-вот концерты должны состояться… Для музыканта концерт — это своеобразная месса, а потом уже все остальное.
— А Моцарт и Сальери? Вы же, наверное, видели много Сальери вокруг вашего Моцарта?
— Знаете, Сальери есть не только в музыке, это такой уже нарицательный образ.
— Хотя Александр Сергеевич его, к сожалению, придумал. Ну не травил Моцарта Сальери.
— Судя по всем откликам, он был человек отзывчивый и помог даже Моцарта похоронить. И плодовитый в творческом плане, признанный при жизни. Но тут есть одно «но»: его музыка проигрывает музыке Моцарта. И в этом вся правда Моцарта. Хотя мне кажется, что идея какого-то заговора, зависти или неприязни наверняка возникла, что-то было. Потому что каждый человек прекрасно знает себе цену, на что он способен. Я думаю, каждый осознает, что он после себя оставит.
— И еще он думает: а, буду жить сегодняшним днем. Сегодня я в тренде, ну и замечательно. А что будет после моей смерти, этого ведь никому знать не дано.
— Но еще существует другая категория признания — это публика. Можно иметь мешок орденов, кучу регалий, официальное признание и при этом абсолютное равнодушие публики.
— С другой стороны, публике можно впарить все что угодно, к сожалению.
— К сожалению, да. Но я сейчас говорю о классической музыке, которую не впаришь. Ростропович был гениальным музыкантом прежде всего. Но еще у него была такая харизма, что, играя, в общем-то, на не очень тогда популярном инструменте — виолончели, он одним фактом своего существования невероятно расширил этот пласт. Ведь все композиторы, его современники, мечтали для него написать и писали, а он с удовольствием исполнял. И потом он виолончелью сделал то, что многие не могли сделать на рояле: на него шли, чтобы только его послушать, увидеть, приобщиться. Так что в этом плане гениальность — категория особая, мне кажется. А если говорить про Сальери, то да, я уверена, что он никакого Моцарта не отравлял. Хотя сказка красивая, и Александр Сергеевич гениально ее написал. «Уже ль он прав, и я не гений…». И «гений и злодейство, две вещи несовместные…». Вот в этом же самый главный смысл.
— А скажите, может, вы знаете: был все-таки конфликт между Галиной Вишневской и Еленой Образцовой?
— Нет, я не знаю. Я любила их обеих, в разное время общалась с ними. Я не могу принимать чью-то сторону. Я обожала Елену Васильевну, преклонялась перед ней. А Галина Павловна… Еще до всех моих телевизионных проектов, в начале 1990-х, я жила в Париже, и она там жила, мы общались. Когда моей мамы не было рядом, она мне помогала как родная мать, и я никогда не смогу забыть это ее тепло. Но чью сторону принять, я не знаю. Между многими людьми бывают конфликты. Об их конфликте Галина Павловна подробно написала в книжке. Сколько я общалась с Еленой Васильевной лично, никогда в жизни от нее, по крайней мере в моем присутствии, не было сказано ни одного некорректного слова в адрес Галины Павловны. А сейчас, когда они обе ушли, что там разбираться, какой был конфликт… Елена Васильевна уходила абсолютно светлым человеком, не держа зла и ни на кого не сердясь. И Галина Павловна уходя, я уверена, простила всех: и реальных обидчиков, и вымышленных.
«Если звать на программу Баскова, о чем говорить? Про оперу?»
— Сати, а у вас был в программе Басков или это совсем не ваш формат?
— Не мой формат, хотя я Колю очень уважаю.
— Помню, как Галина Павловна о нем высказывалась…
— А я не помню, зато знаю, что Вишневская как-то сказала: на эстраде у нас есть только один талантливый человек, это Киркоров, который от всех отличается и всегда хорошо причесан, и у него красивый голос. Я с ней согласна. У Филиппа действительно изумительный голос… Только эстрада и опера — это разные жанры.
— Но Басков-то начинал как оперный певец.
— Начинал, но он ушел из этого. Говорят: уходя — уходи. Вот оперные артисты, достигшие такой высоты, как, к примеру, Дмитрий Хворостовский или Анна Нетребко, могут позволить себе пошалить. Но если звать ко мне на программу Баскова, о чем говорить? Про оперу? Про его дуэт с Повалий?
— Но Басков же пел с Монтсеррат Кабалье. Она же не гнушалась? Да и рейтинг у вашей программы был бы выше.
— Я не гнушаюсь. Просто это другой жанр! А рейтинга не будет знаете почему? Я не прибавлю себе аудитории, но потеряю ту, которая у меня уже есть. Я могу сделать другую программу, другого формата, и туда позвать всех, кого я люблю, с кем я в очень хороших отношениях: Колю Баскова, Филиппа Киркорова, Лайму Вайкуле — список будет длинным
— А Аллу Борисовну?
— Вот Аллу Борисовну я пыталась позвать, потому что Алла Борисовна — это классика. Когда я вела программу «Сати» на Первом канале, она у меня была, а сейчас каждый раз мне говорит: ну подумаю, подумаю… У меня была программа с Иосифом Кобзоном, потому что он, я считаю, классик в жанре советской песни. Ну посмотрите репертуар Иосифа Давыдовича или Аллы Борисовны. Какие композиторы для них писали!!!
— А помните проект Первого канала «Призрак оперы», где эстрадные артисты, включая Филиппа Киркорова, пробовали петь классические арии? Почти ни у кого не получилось.
— Можно научить артиста кататься на коньках или петь шлягеры в проекте «Две звезды», но эстрадного артиста научить петь оперу невозможно. Простите, но это мое субъективное мнение. Это совершенно другое образование, совершенно другая постановка голоса… Другое ремесло, мастерство. Там, в той программе, они все были такими беспомощными, даже жалкими порой… У них у всех уже потертые на эстраде голоса — как протертые джинсы. Этот проект раздевал их полностью, получилось путешествие дилетантов.
— Когда умер Ростропович и была панихида, я подошел к залу консерватории, передо мной стояло шесть человек, никакой длинной очереди не было. Конечно, люди подтягивались, но я подумал: если бы Ростроповича хоронили в Америке, там пришли бы тысячи…
— Нет, здесь очень много пришло. Я была в той толпе и помню… У нас все-таки лучше знают, кто такой Ростропович, чем там. Если вы в Америке остановили бы на улице прохожего или подошли в супермаркете к тетке, которая стоит у кассы, они бы вам не сказали, кто такой Ростропович. У нас, когда умер Ростропович, женщины, которые продавали в лотках цветы, знали, кто это такой. И таксисты знали. В СССР еще с послевоенных лет существует какая-то народная генетическая память-любовь к классическим музыкантам, то, чего на Западе нет вообще. На Западе узнают в лицо рок-звезд, а классических музыкантов не знают. Я вас уверяю, что если Кабалье сейчас пройдется по улице в Париже, не факт, что ее узнают. Могут просто не обратить внимания.