В своей квартире-мастерской Петр Павлович встречает нас в своем любимом кресле, которое досталось ему от деда. Обстановка в мастерской аскетичная. Большую часть пространства занимают картины. Запах масляной краски витает в воздухе. На столе — десяток-другой изданий авторского альбома «Вспоминая былое». В центре залы — стол, на нем пишет художник, а рядом мольберт. За спиной мастера портреты его прародителей.
— Я пишу вместе с ними. Предки мне всегда помогают! — объявляет художник. Он встречает гостей в домашней одежде. При этом выглядит не менее монументально, чем герои его полотен.
— Кто есть кто в вашей семейной родословной?
— У меня она длинная. Мать — казацкого сословия, а отец из поляков. Так что я Тарас Бульба.
— Вы ведь на Украине родились?
— Да, но только потому, что дед ушел из казаков в артисты и женился на полтавчанке, тоже артистке. Он имел свою труппу. Она дебютировала в Нижнем Новгороде в 1897 году, на ярмарке. Тогда были большие гастроли на Украине и России — тогда это считалось одно государство. Директор сахарного завода недалеко от Елисаветграда, бывший матрос с броненосца «Потемкин» Сухомлин, пригласил семью в село Малая Виска, где я и родился. В 20-е годы дед был главрежем Елисаветградского театра (теперь Кировоград). Очень тяжелые годы, голодные.
— Можете улыбнуться? — прерывает нашу беседу фотограф «МК», увлеченный съемкой харизматического героя.
— Я невеселый человек. Месяцами молчу, я и холст. Думаю, чувствую, работаю, а вы ждете от меня улыбок? Живопись — молчаливый вид искусства. Не до смеха, когда она в упадке. А ведь это мощный вид искусства для формирования личности человека в тысячелетней истории России. Сталин понимал это. И сделал соцреализм.
— Идеологическое искусство.
— Да, но параллельно с ним существовал русский реализм, продолжающий традиции отечественного искусства. Искусство ведь не классная дама, которая на горох ставит в угол. Искусство должно учить видеть, а не смотреть. Отделите идеологическое искусство от истинного искусства 60-х и показывайте. Но сегодня говорить о реализме не модно. Васильеву, бандитку эту с ее картинками, показывают, а полотна русских реалистов пылятся в запасниках. Инсталляции, абстракции — это не плохо (я многому научился у современного искусства), пусть будут, но пусть будет и реализм. Не нужно забывать, что абстракция и инсталляции вышли из реализма.
Кстати, в 1945-м мы с Гелием Коржевым делали эскизы росписей храма. Но до самих росписей дело не дошло — священники решили, что мы слишком молоды. Я к тому времени много сделал иконописных сюжетов и понял, что при других обстоятельствах мог бы стать иконописцем. Сейчас это никому не интересно. Повсюду американомания! Начиная от рекламы по телевидению и заканчивая речью: почему мы говорим «шоу», а не «спектакль», например? Зачем «воевать» с Америкой и копировать ее? Я матом ругаюсь, когда смотрю телевизор, — художник указывает на плазму в углу, которая выглядит инородным элементом в интерьере мастерской.
Русская быль Тициана
— Вот тут была передача о Дрезденской галерее, — продолжает он, имея в виду историю той части коллекции, которую советские солдаты нашли в шахтах Саксонии в 1945-м, привезли в Москву, 10 лет она хранилась в ГМИИ Пушкина, пока не было принято решение вернуть несколько сот шедевров в Дрезден. — В 1945 году я ведь носил ее на руках, когда был студентом 2-го курса Суриковского института. Тогдашний директор Пушкинского музея, скульптор Сергей Меркуров, попросил нашего директора Сергея Герасимова дать ему в помощь нескольких студентов.
— Помните, какие шедевры тогда держали в руках?
— Рафаэля, Тициана — да все! Так вот, рассказал я об этом журналистам, а потом смотрю передачу, а в титрах написано: «Искусствовед Петр Оссовский». Это при том, что у меня 70 лет творческой деятельности за спиной. Только за последние 15 лет я сделал свыше 25 выставок — в Софии, Минске, на Севере России. Картины потихонечку покупали. После разрушения Союза «новые русские», бывшие комсомольцы, стали скупать реализм.
— Интерес есть. Вот даже в Интернете продаются ваши картины — от 200 тысяч до миллиона рублей.
— Вообще художник должен работать не ради заработка или популярности. Но таких сумм, которые вы называете, я не вижу. Считай, за копейки отдаю. Помню, лет 10 назад пришел один банкир и увидел, что я черновики выбрасываю. Посмотрел, нашел один этюдик и говорит: можно купить? Мне неудобно, я же выбрасываю это, ну, говорю, если 500 долларов дадите на краски, хорошо. Потом выяснилось, что он этюд за 10 тысяч долларов продал. А ведь этот банкир у меня целую серию про Кремль купил. Я его с натуры писал — из окон ЦК КПСС. Я там специально сделал колокольню Ивана Великого выше, чем кремлевские красные звезды, хотя в реальности не так. За этот цикл меня в советское время кляли — мол, я продался правительству. А Горбачев в 1985 году дал Государственную премию. Я написал и салют на Красной площади, который видел в 1945-м. Я же там был: чудом пробрался на площадь, пролез под машинами и вылез около Исторического музея. Ох, сколько копоти было от машин! Но несмотря на это все обнимались! Это было небывалое единение!
— Петр Павлович, вы уже тогда начали писать, в 40-е?
— Я родился в 1925-м. Начал рисовать очень рано, еще когда жил на Украине. Отца обвинили, что он белый поляк, а он был простой счетовод. Когда он узнал, что кто-то на него донес, то в один день увез семью в Нижний Новгород. Тем самым спасся, а то бы я был сыном врага народа. Тогда никто не разбирался, давали разнарядки — нужно столько-то шпионов найти, столько-то расстрелять, сослать. Люди ничего не знали об этом — они строили новое государство. Моя семья в 30-е годы переехала в Москву, сначала художественная школа, потом поступил в Суриковский, окончил. В 50-х начал выставляться.
— А потом случилась история с той самой картиной «Три поколения», которой историки искусства обязаны появлением термина «суровый стиль». Она ведь связана с Тицианом, которого вы держали в руках еще студентом в Пушкинском музее.
— Да, но тут другая картина. Однажды в монографии Тициана мне попалась картина «Три возраста»: мальчик играет с собакой, старик — с черепом, а юноша — на флейте. Я ее переосмыслил. В 60-м году принес ее в Манеж, а там говорят: давай назовем «Три поколения», в духе соцреализма. Я согласился. Этим самым подставил себя под критику ЦК: что ж такое, выиграли войну, а едим в поле, старик ломает хлеб, будто ему нечего есть, а мальчик в рваных штанишках. А где же рабочие, крестьяне, счастливые пахари? С нее и начался «суровый стиль». Три газеты написали разгромные «подвалы», а с меня все как с гуся вода. Я не заболел, не запил, а продолжал работать. Если бы тогда сдался, то не было бы меня сейчас и моих работ. Критика позитивно повлияла на мою художественную жизнь. Эта тема потом мной глубоко разрабатывалась.
Я отразил правду, а за это мне по голове дали. Но тема стала для меня больше чем какая-то критика — я до сих пор ее тяну. Через десять лет после той истории расширил тему до четырех картин и назвал цикл «Рубежи жизни Родины». Они попали в Музей революции (теперь Музей современной истории России). А 10 лет назад, после выставки к 80-летию в Академии художеств, мне позвонил директор Русского музея Владимир Гусев и предложил выставку в Петербурге. Тогда я решил написать продолжение и переосмыслил «Рубежи жизни Родины», назвав цикл «История Красной державы».
— Вы покажете их на юбилейной выставке в Академии художеств?
— Чтобы все показать, трех академий не хватит. И потом, мне пришла мысль, что рядом с современным искусством они будут выглядеть старомодно, а в галереях, где многие мои вещи хранятся, другая аура, они там хорошо смотрятся. Поэтому я сделал фоторепродукции, текстовые описания, где рассказывается история этого цикла и его значение в моем творчестве. На День Победы люди придумали прекрасную акцию «Бессмертный полк», а я сделал то же самое, только в живописи. Это выставка не столько итоговая, сколько исповедальная. У меня ведь территория творчества — от берегов Байкала, через просторы Сибири и горы Алтая, в Центральную Россию, которую я объездил на велосипеде. Потом через Болгарию, Чехию, Словакию, Польшу до Италии, Кубы и Мексики.
Грозы веков
— Как же удалось вам туда попасть — ведь был «железный занавес»?
— Все просто: я был восемь лет первым секретарем Союза художников России. Приходил и говорил, что хочу укрепить дружбу со странами-союзниками, а сам писал, что мне хотелось. Я, кстати, первым разделил Словакию и Чехию — у меня была выставка в 1978-м, называлась «Чешские и словацкие мотивы», а тогда это была Чехословакия. На ней я показал мои поиски красоты этих народов. Я делал такой эксперимент: писал Мадонну — традиционную деревянную скульптуру, которой 500 лет, а потом искал их в жизни и писал реальных женщин, славянских Мадонн.
— У вас есть портрет Фиделя Кастро. Вы встречались с ним?
— Несколько раз. В составе делегаций. Мы с Виктором Ивановым были первыми советскими художниками, побывавшими в 60-е на Кубе. Как-то на обеде, пока он говорил с нашими гимнастами, я сделал набросок. Уже в Москве написал портрет маслом. И недавно возвращался к этой теме. Другой мой портрет Фиделя есть в Третьяковской галерее.
— В постоянной экспозиции я его не видела.
— Не показывают. Политика. Живописцы моего поколения стоят в запасниках никому не нужные, разбитые, но уверен, что через десяток лет вспомнят, и это будет вопль. Я сказал об этом Путину полтора года назад, когда получал орден «За заслуги перед Отечеством». То, что сейчас происходит, — это замещение духовного в угоду развлечениям.
— И что Путин ответил?
— Да ничего. Правительство меняется, а родина остается. Народ тот же. От развлечений он тупеет. Искусство, которое заставляет думать, вредно для правителей. Но Россия умеет думать. И она все способна преодолеть, как доказали мы в годы войны. Не случайно открывает мою выставку триптих «Грозы ушедшего века». Сколько их было над Россией — а все ничего Родине. Посмотрите на картину: это все реальные лодки и храмы, но они написаны как символы, и за ними многое стоит. Те, кто умеет видеть, мой зритель, придет на выставку в Академию художеств, сможет их понять. Кто не может, должен искать своего художника. Искусство не навязывается.