— Мариэтта Омаровна, вы занимались обработкой архива Михаила Булгакова. Поразительно, что ваша научная работа по полузапрещенному писателю вышла в середине 70-х!
— Когда я завершила обработку архива Булгакова (69, если мне не изменяет память, больших архивных так называемых картонов, набитых рукописями), необходимо было написать для нашего ежегодника «Записки Отдела рукописей» тогдашней Ленинки (ныне — РГБ) обзор обработанного архива. Это довольно строгий жанр. Если это архив писателя, рассказ идет о рукописях, там хранящихся, о переписке, биографических документах… Повествовать же о самой биографии, равно как и о творчестве, не предполагается — архивист должен только в сносках отослать к соответствующим работам. Но в начале 70-х таких работ о Булгакове в отечественной печати не было. Поэтому статья моя поневоле стала не только обзором архива, но и первой биографией писателя — результатом опроса десятков его современников; ну и, конечно, в какой-то степени рассказом о творчестве… И составила она не обычные 50–60 машинописных страниц, а, кажется, 120… Но весьма немалое время, потраченное мною на ее написание (работала чуть не сутками), заняло, по моим подсчетам, не больше 5% от времени, пошедшего вслед за тем на пробивание ее в печать… Так что ваше слово «поразительно» — пожалуй, точное.
— Наверное, какая-то чертовщина открылась вам во время изучения архива писателя?
— Чертовщина началась — и продолжалась! — как раз во время этого пробивания. Два очень умных человека — историк, профессор А.А.Зимин и член Академии медицинских наук Н.В.Каверин (сын писателя) — прочитали рукопись моей работы и независимо друг от друга вынесли свой приговор: работа очень хорошая, напечатана быть не может. Вероятность того, что она увидит свет, составляла, по их мнению, 5 процентов…
Было тогда такое министерство — Госкомиздат (Государственный комитет Совета министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли СССР). Главная его «задача» заключались в том, чтобы по редакторскому недосмотру или злому умыслу не попало в печать что-нибудь недостаточно советское. И моя рукопись, сданная в составе ежегодника в издательство «Книга», угодила как раз в этот комитет — в Главную редакцию общественно-политической (названия все какие-то мерзкие) литературы, самую «советскую»…
И вскоре в Госкомиздат вызвали главного редактора издательства А.Э.Мильчина и ответственного редактора «Записок» (и заведующую Отделом рукописей) замечательно умного и смелого человека С.В.Житомирскую. Ясно было, что речь пойдет обо мне, и я сидела в коридоре, дожидаясь результата. …Главный редактор этой самой главной редакции некто В.С.Молдаван (имя его за время, истекшее с 1974 года, утонуло в водах Леты — следов в Интернете найти не удалось) накинулся на обоих, вызванных на расправу (процитирую дальше мемуары Житомирской «Просто жизнь») за «пропагандирование антисоветского писателя». «— Нет оснований для такой характеристики, — горячо возражал Мильчин. — Разве вы не знаете, что он у нас печатается? За последние годы вышло несколько его книг!» — «Пусть, — настаивал Молдаван, — но в статье Чудаковой есть многое, что мы никогда, слышите, никогда печатать не будем!» (тут он сильно ошибся, о чем расскажу дальше). Кончилось все грустно, — продолжает Житомирская. — Печатать статью запретили».
А через неделю в издательство пришел приказ Госкомиздата, где намерение «Книги» напечатать мой обзор было названо идейной ошибкой… По тем временам тяжелое обвинение. Но моя заведующая не стала хвататься судорожно за свой партбилет, как на ее месте поступили бы 99 процентов членов КПСС, а предложила мне искать выход, обещая поддержку…
— Как известно, статья все-таки увидела свет! Чей голос сыграл роль?
— После двухлетних усилий статья была набрана. Помог председатель Комиссии по литературному наследию Булгакова К.Симонов — ему, на мое счастье, очень понравилась работа. Но потом, как положено, она попала в Главлит — там шло цензурование (и нередко — запрещение к печати: это и называется предварительной цензурой, которой к тому времени в Европе, за исключением советских сателлитов, давно не было) тех сочинений, которые, несмотря на работу Госкомиздата (и огромной армии редакторов), все-таки проникли в печать…
Цензура располагалась в Китайгородском проезде, в двух шагах от ЦК (туда начальство Главлита ходило за советом). Видеть главных цензоров никому из ныне живущих было не дано. Сотрудник цензуры сидел в каждом издательстве в особой комнате без таблички, с ним общались избранные редакторы. Авторам о существовании цензоров знать не полагалось: в стране «развитого социализма» слово «цензура» было под полным запретом. Даже — вы будете смеяться — в применении к цензуре в Российской империи… Замечания цензоров сообщались авторам только и исключительно как замечания редакторов…
Узнав, что замечаний и цензурных изъятий было огромное количество, я добилась немыслимой в советских условиях (вот где и впрямь пахло чертовщиной) личной встречи с главным цензором по художественной литературе и литературоведению…
…Оказавшись в коридоре логова ЦК цензуры, я окаменела: на стене висела стенгазета с заголовком — «В свет!». Поясню — цензура имела дело с так называемой второй версткой («сверкой»). И после того как из текста изымали все неугодное, цензор писал на 1-м листе свой приговор — «В свет», т.е. — разрешение печатать тираж… Не могу описать, каким оксюмороном выглядело для меня название стенгазеты в заведении, усилиями которого столько сочинений так и не увидело света! Повторю — вот где жила чертовщина.
— От текста, наверное, живого места не осталось?
— Верстка была исчеркана вдоль и поперек красным цензорским карандашом. Но я просто не могла уйти из этого кабинета, не отстояв несколько пунктов. Первый — «Собачье сердце». Повесть, не напечатанная в течение полувека в отечестве, была опубликована несколько лет назад в Европе: племянник Е.С.Булгаковой Отокар Нюрнберг (сын ее брата, жившего с 30-х годов в Германии) рассказал мне уже в годы перестройки, что тетушка тайно вывезла рукопись повести для передачи издателям в подкладке пальто; надо ли говорить, что советские власти заставили ее выражать публичное возмущение публикацией?.. Повесть курсировала в самиздате. Любое ее упоминание в печати было полностью исключено. А между тем по канонам жанра обзора архива отсутствие в его тексте упоминания рукописи столь значимого сочинения означало бы для любого образованного читателя только одно: рукописи «Собачьего сердца» в архиве нет. Между тем такая рукопись была, и на первом листе синим карандашом рукою автора было написано, что она возвращена из ГПУ, куда ее забрали у Михаила Булгакова при обыске в мае 1926 года. И для меня было бы бесчестьем ввести в заблуждение коллег в моей стране и во всем мире. Я решила обхитрить цензуру.
— Как вам удалось усыпить бдительность цензора?
— Рассказав в статье коротко о «Дьяволиаде» (1923) и «Роковых яйцах» (1924), далее я начала с безмятежной интонацией: «Что касается той повести, которую пишет Булгаков в начале 1925 года…» — и пересказала сюжет «Собачьего сердца», не называя проклятого в Стране Советов заглавия. И далее именовала ее столь же безмятежно «третьей повестью» (т.е. после выхода первых двух…). Цензор В.А.Солодин, посмеиваясь (моя изворотливость и явная отчаянная решимость бороться до конца его, очевидным образом, забавляли), сказал: «Ну, вы ведь сами знаете, Мариэтта Омаровна, что «Собачье сердце» у нас в печати не упоминается… Я вижу, что вы решили обойтись без заглавия… Но ведь тем самым мы нарушаем волю автора…» Каково?.. А я ведь знала, повторю, что не могу уйти из этого кабинета с вычеркнутым из моей статьи «Собачьим сердцем».
…Тут у меня в мозгу что-то защелкнулось (или, наоборот, отщелкнулось), и я услышала, как бойко произношу какой-то невообразимый текст: «Ну, видите ли, Владимир Алексеевич, ведь повесть не была напечатана. Поэтому ее название, вполне возможно, черновое, и автор при печатании мог его заменить… Поэтому мы с вами не нарушаем волю автора!..» Тут пришел момент его ошеломления… Не найдя, что возразить, он молча стал листать верстку дальше. Текст о «третьей повести» — у меня в груди похолодело — остался… А для меня самое главное было — несколько цифр! То есть — архивный шифр рукописи повести и еще одного документика: заявления Булгакова в ГПУ с просьбой вернуть забранную при обыске в 1926 году повесть и дневники… Шифры давали возможность любому читателю требовать выдать ему хранящиеся под ними материалы. …А заявление это (из которого советский ученый мог узнать неизвестный ему — абсолютно не упоминаемый в советской печати 70-х годов факт обыска у писателя!) описано было в обзоре таким завуалированным (по необходимости!) образом: «…История с изданием повести затихает на многие месяцы, а 7 мая 1926 г. (дата обыска. — М.Ч.) приходит к концу» — и далее в скобках шифры: добивайтесь выдачи материалов и узнавайте правду… Чем вам не чертовщина?..
— Не все знают, что великого романа «Мастер и Маргарита» в том виде, как мы его знаем, могло и не быть. Об этом свидетельствуют черновые редакции. Писатель полностью изменил первоначальный замысел. В Мастере угадывается Михаил Булгаков, в Маргарите — Елена Сергеевна, а в Воланде — Сталин?
— Думаю, что проекция Воланда на Сталина сначала не предполагалась. В редакции 1928–1929 гг., сожженной Булгаковым весной 1930 года и реконструированной мной в процессе двухлетней работы над уцелевшими обрывками, не было ни Мастера, ни Маргариты. В центре романа был дьявол, посетивший советскую Москву (сам по себе достаточно увлекательный сюжет!), и эрудит, медиевист, специалист по демонологии с уменьшительным именем Феся. Ему, по моей гипотезе, предуготована была встреча с Воландом — контрастирующая с встречей Дьявола с полуобразованным Берлиозом. …Когда в телефонном разговоре со Сталиным 18 апреля 1930 года Булгаков, оробев (и было от чего), отказался от высказанной в письме к Правительству СССР просьбы об отъезде, то к концу года он, что называется, осознал, что заключил страшную сделку — оказался в полной власти Сталина. Так в роман вошла биографическая тема и два новых героя… Новый замысел автор, на мой взгляд, встроил в каркас старого — нисколько не автобиографического. А далее роман уже развивался по своим законам.
С каждым годом всемогущее существо в центре романа любым слушателем (читать роман автор никому не давал) все неизбежнее проецировалось на Сталина, вершащего судьбы миллионов подданных (автор понимал это — и оставлял все как есть!..). И весной 1939 года круг друзей Булгакова слушает последние главы романа в авторском чтении «окоченев» (словцо из дневника Е.С.Булгаковой) — все они, объятые холодным ужасом, понимают, что в только что прочитанном им романе Сталин изображен в обличье сатаны… И чем это кончится для автора и для его слушателей — неизвестно.
— Вы много общались с вдовой Михаила Афанасьевича. Дзидра Трубельская, невестка Елены Сергеевны Булгаковой, сказала, что Маргарита была агентом НКВД. Знал ли об этом Михаил Булгаков?
— Это было предположение Дзидры в наших разговорах. С годами многое говорило мне об этом — и больше всего то, что героиню романа, подчеркнуто спроецированную на Е.С., автор сделал ведьмой, заставив знаться с нечистой силой… На мой взгляд, он пытался разрешить этим какую-то крайне важную для себя проблему (я подробно написала об этом в прошлом году в статье «Добрая ведьма» в журнале «Дилетант»: «Автор не в силах объявить свою героиню, связавшуюся с нечистой силой, виновной. Она стала ведьмой, спасая возлюбленного. Таково найденное им объяснение (и оправдание) неизвестных нам, но, несомненно, драматических коллизий жизни прототипа его любимой героини»).
Инфантильное возмущение некоторых коллег этим предположением («Ведь это бросает тень на Булгакова!..») показывает, как мало понимают люди кровавую, чудовищную сталинскую эпоху. Отказ от такого предложения НКВД означал верную смерть. Так погибла даже не расстрелянная, а забитая насмерть в кабинете следователя жена близкого приятеля Булгаковых художника В.В.Дмитриева — ленинградская красавица Вета Долуханова…
— Связана ли болезнь Михаила Афанасьевича с потрясениями его жизни? Сыграл ли роль «союз с дьяволом»?
— Думаю, связана. Так, видимо, думала Ахматова, написавшая в стихотворении, посвященном памяти Булгакова: «…И гостью страшную ты сам к себе впустил, И с ней наедине остался…»
— Мариэтта Омаровна, по данным Левада-центра, 45% россиян находят оправдание репрессиям. Как это можно объяснить? Неужели они не читали ни Варламова, ни Солженицына, ни Рыбакова?
— Нашей властью не вынесен вердикт о признании прошлого режима преступным. А 45% верят только прямым словам власти — сами думать не умеют.
— Недавно Комитет по делам общественных объединений и религиозных организаций совместно с Российским книжным союзом огласил планы по «патриотизации» школьной литературы, исключив из нее «замороченные произведения» Достоевского, Толстого, Булгакова.
— Ничего. Убрать наших великих писателей из школ никому не удастся. Сейчас у власти оказалось почему-то немало бывших троечников, а их и подпускать нельзя, например, к составлению законов. Они не в силах понять, что знакомство с классикой в школе вовсе не предполагает понимания Толстого во всем объеме его художественной мысли. Это — совершенно необходимое первое приобщение к его миру. А постигать его русский читатель должен всю жизнь. Но троечнику этого не понять. Он Толстого ни подростком, ни взрослым не поймет.
— А как поживает ваш «Словарь советизмов»?
— «Словарь советизмов» — 40 печатных листов, — лежит полтора года, полностью готовый к печати. Хотите — верьте, хотите — нет: не могу найти 5–6 полностью свободных дней, чтобы написать предисловие… Я начала работу над «Словарем советизмов» в середине 60-х — уверенная, что он понадобится, когда кончится советская власть. А в ее недалеком конце мы с А.П.Чудаковым (Александр Чудаков, литературовед, писатель, 1938–2005. — Е.С.) не сомневались. Вот несколько примеров советизмов: «РАЗОРУЖИТЬСЯ ПЕРЕД ПАРТИЕЙ, ВЫЛАЗКА ВРАГА, ОЧЕРНЕНИЕ, НЕВИДАННЫЕ УСПЕХИ»... Прочитав мою рукопись, приятельница сказала: «Я просто физически почувствовала, что меня облепила эта липкая паутина, и я никак не могу содрать ее...»
— Вы не раз говорили, что мы живем в свободной стране. Нет ли здесь противоречия?
— При Ельцине находились люди, которые кричали мне по телефону, что у нас уже фашизм. Я отвечала им: «Первый признак фашизма — о нем перестают говорить по телефону». Так что — пока мы обсуждаем степень свободы в нашей стране публично…