В канун великого праздника мы позвонили Вере Кузьминичне Васильевой — блистательной приме Театра сатиры, чья московская юность как раз пришлась на годы войны...
— Вы в 1943-м только поступили в театральное училище; какой была тогда Москва? Как вы пережили войну?
— Я всю войну провела в Москве. И для своего возраста (а мне в сентябре 1941-го как раз исполнилось 16) я была достаточно активным человеком. На крышу лазила с другими ребятами гасить зажигательные бомбы. Собирались на чердаке семиэтажного дома, каждый считал это своим долгом. Я жила тогда на Чистых прудах в Большевистском переулке, нынешний Гусятников. Там же стоял кинотеатр «Колизей», никакого «Современника», понятно, не было... Днем я работала на заводе, вечером ходила в вечернюю школу.
— Что за завод?
— Военный завод, где работал мой папа. Во фрезеровочном цехе доводила фрезеровочные резцы... Вечернюю школу я не окончила. Но меня приняли в театральное училище, которое тогда располагалось в помещении Театра революции (ныне — Театр им. Маяковского). А руководил курсом исключительный человек Владимир Васильевич Готовцев, артист МХАТа и прямой ученик Станиславского. Какие педагоги у нас были! Мхатовская школа, серьезнейший подход.
— Шла война, все были напряжены...
— Напряжены — да, но, в то же время, работали с колоссальнейшей самоотдачей. И педагоги, и ученики. Как будто бы даже не были напуганы или прижаты войной. Это были люди с крыльями! Если они говорили об искусстве, то говорили так, что забыть это нельзя спустя 70 лет. А война... был страшный день 16 октября 1941 года, когда казалось, что все жители покидают город. И действительно уехали многие. Все ожидали чего-то очень страшного. Но бог нас спас. Москву отстояли. Хотя отлично помню как «бытовая Москва» уходила: люди грузили свой скарб на детские коляски, желая срочно уехать хоть куда-нибудь. Тогда казалось, что сражение за Москву невозможно будет выиграть. И в этот страшный день я попрощалась со всеми родными: мама с маленьким братом эвакуировалась в башкирскую деревню, сестра — в киргизскую деревню в совхоз (и работала там врачом), еще одна сестра, работавшая в Министерстве обороны тоже уехала...
— С кем вы здесь остались?
— С папой. Завод-то не эвакуировали. Но в тот трагический день 16-го я ужасно плакала. В голос. А Москва при этом гудела. Какой-то странный был звук, такой постоянный. То ли машины беспрерывно ехали, то ли заводы... и мой жуткий плач из-за этого гула был неслышен. Но... потом наступил перелом. Стали говорить про освобожденные города, и только тогда стала проникать в сердца какая-то радость. Но Москва все равно оставалась темной, окна крест накрест были заклеены бумажными лентами, чтобы стекла не выбило взрывной волной. Жить было трудно. Голодно. Но всё равно... всё вспоминается со знаком плюс. В пользу человеческой доброты.
— Люди были добрее?
— Конечно. Соседка, например, обращалась к моему папе: «Кузьма Васильевич, я тарелочку супа для Верочки оставила». И вот мы с папой ели этот суп, оставленный соседкой. И в этом не было чего-то обидного, всё это было естественно. Люди как могли помогали друг другу. Иначе было не выжить. Или, допустим, моя подружка потеряла карточки в начале месяца. А это значит, что месяц у нее будет голодный. Папа сказал: «Будем жить втроем на наши две карточки». И подруга потом всю свою жизнь это вспоминала. Так что было больше какого-то позитивного состояния души. Хотя мы очень переживали за Ленинград. Очень. Да и вообще потеря каждого города становилась потрясением.
— А 9 мая?
— 9-го мая вообще никто не оставался дома. Все вышли на улицы. Мы были на Чистых прудах. Все целовали друг друга. Если видели какого-то военного, его буквально разрывали на части, задаривая поцелуями, подарками, цветами, конфетами. И ребятишкам всем дарили конфеты. Старушкам давали хотя бы цветочек, хотя бы веточку распустившуюся. Это было всеобщее ликование. Даже не знаю... это только в Евангелие можно описать такое состояние. Незабываемый праздник. И тут же пришло ощущение, что мы всё восстановим, все будет прекрасно, и, в общем, так оно и вышло. Страну подняли достаточно быстро по историческим меркам. Авиация, космос! Да, война — это ужас. Но я тоскую по тем людям, по их вере, я бы очень хотела, чтобы новое поколение поверило, что бывает такая высота духа как в те дни — самое сильное, что может быть в человеке.