— Ваш первый роман вы создали в довольно зрелом возрасте. А раньше, до этого не хотелось окунуться в литературу? Как возникла идея написать роман?
— Вы знаете, нельзя сказать, что я совсем ничего не писал. Я писал изредка какие-то рассказы, пьесы, но мне это не казалось достойным публикации. То есть эти тексты были вполне гладкими, может быть даже неплохими, но разница между неплохим текстом и литературным очень велика, поэтому я не торопился с публикацией — сверхнеобходимости в этом и не было. Творчески я реализовался в значительной степени посредством своих научных изысканий. Когда же я почувствовал, что создаю вещи, которые могут быть кому-то интересны, начал их публиковать.
— Откуда черпаете вдохновение? Как возникают образы персонажей, сюжетные линии?
— Это все витает в воздухе. Писатель ведь не выдумщик, он скорее собиратель. Он живет не в вакууме: многие из тех, кого я описал, — реальные люди, только с другими именами. Да и сюжеты тоже зачастую берешь из жизни, они на слуху. О некоторых я читал. Например, повесть «Близкие друзья» написана в результате того, что в немецкой газете я наткнулся на статью о человеке, друг и однополчанин которого был убит на фронте. Этот человек запаял тело покойного в цинковый гроб и возил его по всем фронтам — до тех пор, пока не смог отправить самолетом гроб жене убитого. Эта история потрясла меня своим драматизмом, и я написал повесть.
— А Питер помогает? Мне кажется, это город, пропитанный искусством. Там даже пишется как-то легче.
— Да, в этом городе что-то есть. Как говорил Михаил Шемякин: «Что-то особенное рождают эти болота». По выражению Дмитрия Сергеевича Лихачева, это город трагической красоты. Здесь писать, во-первых, — большая ответственность: после тех, кто писал в Петербурге. Вы правы, здесь особая аура, которая настраивает не просто на работу, а на определенного вида работу. Здесь метафизика чувствуется гораздо лучше, чем в других городах. Но, знаете, мое любимое рабочее место — не Петербург. Когда есть возможность, я уезжаю в деревню. Это в девяноста километрах от Петербурга, и вот там мне пишется лучше всего. Условия у меня там так себе, но место, что называется, неплохое: рядом — Выра с Домом станционного смотрителя и набоковские места — Рождествено, Батово. Не только Петербург рождает такого рода вдохновение, но и его окрестности.
— У вас нередко фигурирует тема вневременности, гармоничного сочетания разных временных отрезков и веков в едином текстовом пространстве. Почему, как вам кажется, прошлому и настоящему так легко соседствовать друг с другом? Почему время больше не имеет значения по большому счету?
— Время имеет какое-то значение. Вот, например, сегодня я не смог быть дома к семи — и пришлось перенести наше интервью (смеется), так что для вас и для меня значение оно имело. И все-таки тем, что мы с вами встретились, время мы в конце концов преодолели. Чего уж тут лукавить: в быту время есть. Как говорил Дмитрий Сергеевич Лихачев: «Оно дано нам по слабости нашей». Но в самом глубоком и серьезно понятом смысле времени нет, человек должен смотреть на все происходящее с точки зрения вечности. Многие мои тексты так или иначе — об отсутствии времени.
— Почему именно Древняя Русь? Почему тяга к прошлому завела вас так далеко?
— Древняя Русь в моем романе «Лавр» не имеет самодовлеющей ценности. Она, если вы обратили внимание, дана фоновым образом. Я бы даже сказал, что в каком-то смысле роман представляет условное Средневековье. Разумеется, я старался не допускать ошибок в описании Средневековья, но в целом постарался «потушить» его, чтобы оно не занимало специального места. В первую очередь меня интересовал человек. Мне хотелось рассказать, пользуясь выражением Достоевского, о «положительно прекрасном человеке». Но нужно быть Достоевским, чтобы рассказывать о таких вещах на современном материале. Я не посмел этого делать, потому что мне бы просто никто не поверил. Потому я и ушел в то время, которое знаю, наверное, не хуже современности. Там разворачиваются все события, и человек может проявить свою сущность: самоотверженность, преданность, любовь. Эти ценности есть в нашей жизни, но мы почему-то стесняемся о них говорить. Мне захотелось вернуть эти слова в наш обиход.
— В «Лавре» Арсений становится юродивым, блаженным. А как вам кажется, есть ли место блаженному в наше время?
— Конечно, ведь они могут появляться в любое время. Другое дело, что в наше время юродством могут ошибочно называть другие явления — например, перформансы. В таких случаях вряд ли можно говорить о юродстве. Дело в том, что юродство в основе своей имеет духовный смысл: человек юродствует для того, чтобы, как сказано в одном церковном песнопении, «безумием мнимым безумие мира обличить». Я не думаю, что современный акционизм ставит перед собой такую задачу. О юродивых также сказано, что днем они смеются миру, а ночью оплакивают его. Так вот, те, кто смеется миру сейчас, — плачут ли они ночью? Не уверен.
— Кто-то сказал: если ты делаешь добро только ради того, чтобы тебе сказали спасибо, разве это добро? Юродивый действительно готов отдавать свое сердце и душу ПРОСТО ТАК? Или хочет ли он чего-то взамен?
— Знаете, почему становятся юродивыми? Потому что хотят скрыть свои добродетели. Это удивительный тип святости, когда святость стесняется самой себя, когда святой не хочет, чтобы его принимали всерьез, считали героем, делает вид, что он дурачок. Юродивыми иногда становятся обычные монахи: когда они видят в отношении себя слишком большое почитание, они пытаются его ослабить — и прикидываются безумными. Юродство, несмотря на внешнюю свою эксцентрику и эпатаж, имеет глубокий духовный смысл.
— Помимо путешествий во времени не страшно путешествовать и по разным географическим точкам. Разность менталитетов не пугает в создании характеров?
— Да нет, не пугает. В искусстве столкновение очень несходных темпераментов и опытов благотворно: на разности менталитетов интересно строить драматургию текста. Как говорит Бахтин, время и пространство связаны между собой теснейшими узами (учение о хронотопе). Вместе с тем и то и другое преодолимо, и я пытался показать это в «Лавре». Одна петербургская студентка дала этому точное, хотя и рискованное определение: хронотоплес.
— И все-таки каждый раз связь с Россией неизбежна. Накладывает ли отпечаток на текст место его создания?
— Конечно: когда живешь в той или иной стране, впитываешь ее опыт, язык, поведенческие стереотипы. Даже если пишешь, скажем, о XV веке, все равно это о той стране, в которой живешь. Мне недавно задавали вопрос: как живут за границей русские писатели? Я ведь жил какое-то время в Германии — и скажу, что это интересный опыт. Когда находишься в чужой языковой среде, чувствуешь свою собственную тоньше, острее. Вероятно, поэтому писать текст на Родине и вне Родины — это немного разные вещи. Возьмите Гоголя: «Мертвые души» были им написаны в Италии. Я не уверен, что они были бы такими пронзительными, если бы он писал их в Петербурге.
— Каково быть русским писателем сегодня? Культурная ситуация и ситуация в стране в целом влияют на творчество?
— Разумеется, влияют: писатель ведь живет не в вакууме. Просто для разных писателей это важно в разной степени. Я отношу себя к тем людям, которые держат по отношению к современности определенную дистанцию. Когда меня спрашивают о моих политических взглядах, я отвечаю: их у меня нет. И это чистая правда: я разбираюсь с каждым событием по отдельности — не как представитель какой-то идеологии, а как человек, который пытается рассматривать каждое событие в соответствии со своими представлениями о добре и зле.
— Как вы оцениваете современное состояние литературы?
— Мне представляется, что у современной литературы неплохие шансы, потому что сейчас относительно спокойное время. В такое время к литературе относятся с большим вниманием, чем во времена исторических катаклизмов — революций, войн, когда действительность интереснее литературы. Увы, я не могу сказать, что сейчас стали больше читать. Кажется, по статистике, 32% населения, как и прежде, вообще не читает. Но оставшаяся часть населения стала читать книги несколько другого качества, более высокого. И это открывает для серьезной литературы новые возможности.
— Как вы думаете, погружение в литературу спасает от жизненных трудностей?
— Спасает, безусловно, потому что ты видишь, что жизнь была трудна и до нас. Порой можно вообще заменять литературой жизнь. Когда лежишь, скажем, на пляже, можно читать «Робинзона Крузо» и представлять себя в менее населенном месте. Но спасение — это не единственная функция литературы. Потому что литература — не анальгетик. Не менее важна ее способность будить, срывать с сердца кожу, чтобы чувствовать чужую боль.
— Каким должен быть современный писатель?
— Если угодно, он должен быть немного несовременным. Это качество и отличает писателя от публициста. Писатель должен уметь приподниматься над современностью и видеть, что ею дело не ограничивается. Что есть прошлое и наступит, даст Бог, будущее. И напоминать об этом всем остальным.