«Амбиции надо затыкать подальше»
— Вы довольны своей актерской творческой судьбой? Все-таки ваша Шурочка Азарова в самом начале — это было что-то! А что случилось потом?
— Когда начинаешь, ничего же не соображаешь. Единственное — я не хотела сниматься в кино. Ну, молодая же совсем, второй курс института, только что школу окончила. У меня такой идиотской мечты — быть звездой — не было вообще, понимаете. Просто были какие-то способности, вокальные, музыкальные. Я училась и пению, и музыке, поэтому хотелось использовать это в мирных целях.
— Но вы же попали к Эльдару Александровичу Рязанову!
— Ну и что, что я попала к Эльдару Александровичу Рязанову. Мне это безумно нравилось, и даже в голову не приходило, что за это платят. Я первое время никаких денег не получала. Только с подачи Леонида Крайненкова, оператора, который спросил: «Ты подписала договор, и сколько тебе платят?» Я сказала, что не подписывала ничего, и он устроил скандал. Даже в газете «Мосфильма» было написано, что так нельзя относиться к молодым актерам.
— Сейчас первым делом уже спрашивают — сколько.
— Нет, тут палка о двух концах. Может, это хорошо, а может, плохо, неразбериха полная. И вот теперь, прожив так много лет, понимаю: я довольна только тем, что всю жизнь в себе сомневалась. А оттого, что я сомневалась, как мне кажется, я и не распустилась в прямом и переносном смысле. Не распустилась, как цветок, до конца и не распустилась, как падшая. Не произошло этого, потому что самоконтроль был жесточайший.
— Лариса Ивановна, а может, вы слишком в себе сомневались, может, вы с этим переборщили?
— Опять же, кто это знает! Если бы я во имя того, чтобы только быть на экране и только бы играть роли, открывала бы свою грудь, шла вперед и растаптывала вокруг все что можно, и меня бы топтали тоже, понимаете? И я бы достигала чего-то, каких-то вершин… Я этого не совершала, и очень довольна.
Я теперь поняла еще такую вещь: те люди, которые одарены от природы по-настоящему музыкальностью и голосом, — очень легкие люди.
— Это вы про себя?
— Ну, не только про себя, любую певицу сейчас могла бы вам назвать. Какие-то очень красивые, открытые, идущие прямо навстречу жизни.
— Вспоминается Елена Образцова, она такая же была, наверное.
— Да! Понимаете, какая штука — и нету комплексов по поводу того, что кто-то чего-то скажет, отнимет у тебя чего-то. Ну, берите, пожалуйста, господи, не жалко! Понимаете?
— Я-то понимаю, но где же амбиции? У артиста разве не должно быть амбиций?
— К сожалению, теперь вот выясняется, что лично у меня их не было. Причем даже если что-то возникало… Помните, был такой академик Амосов?
— Конечно.
— Он утверждал, что все, что есть амбициозного, тщеславного, — это надо затыкать подальше.
— А может быть, он ошибался?
— А я шла за ним. Мне нравилось, что он так говорит. Тогда он еще был живой и здоровый и бегал в трусах по набережной.
— А мне кажется, что у Андрея Александровича Миронова амбиции как раз были. Правда?
— Это у них семейное, другое дело. А у меня не было поддержки. Папа-то не хотел, чтобы я была артисткой. Мне не на чем было посеять эту амбицию, не было почвы.
— Ну, а как же — через тернии к звездам, то есть на противодействии?
— А зачем? Тебя и так все собаки из-под забора узнают. Мясо бесплатно… ну, не бесплатно, а по блату достаешь вырезку. Из-под полы доставали, приносили — огурцы, помидоры, кофе растворимый, воблу. Тоже по блату английские сапожки: уже все — Голубкина придет — готово! И вот в процессе этого, живя в таком маразматическом состоянии, и понимаешь, что главнее для тебя: цыплят подмосковных домой привезти на лошади или все-таки отказаться от этого и немножечко посмотреть в другую сторону.
— И вы отказывались?
— Конечно! Я думала: откуда это у меня? Вот такое противоядие было, потому что я как-то подспудно доказывала своим родителям, что не такие уж плохие люди эти актеры, про которых в народе ходят всякие слухи, анекдоты и байки разные.
— Но родители должны были вас любить в любом качестве, в любом состоянии.
— Вот сейчас дети кричат: ты меня не любила, чего ж ты меня не научила… Нам в голову не приходило, что мы должны с претензиями подходить к своим родителям и утверждать: вы меня не любите… У нас дома был абсолютно солдатский вариант.
«Зельдин — единственный любовник в моем театре»
— Вот вы и поступили служить в Театр Советской армии!
— Ну, в Театр Советской армии я поступила из-за «Давным-давно». Мне сказали, что меня берут на роль Шурочки Азаровой в театр. Но вот там-то и началась жизнь. Меня взяли на роль, а дали ее только через четыре с половиной года. Я сказала, что ухожу из театра, ну сколько можно! Тогда дали. Я вам должна сказать, что мое счастье заключалось в том, что я до того момента не ушла на дно, не утонула, не утопилась, не повесилась… Как же так, я такая знаменитая, такая вот «Гусарская баллада», на меня везде идут, ходят, смотрят, хотят, чтобы я там им спела, фокусы показала… Почему в театре не понимают, что я такая звезда, а мне 69 рублей выделили в получку. И все время корят меня, что я выпендриваюсь, поскольку вроде звезда — и ролей не дают! Можно же взбеситься от этого.
— Примеров очень много. Та же Изольда Извицкая… В фильме «Сорок первый» какой прекрасный дебют, и в 38 лет человека уже нет…
— Вот про что я и говорю. И тут опять же мне этот противовес помогал, что я не улетела в небо со своей звездностью. Если мне здесь не дают, я находила что-то другое. То поеду на кинофестиваль международный, стала ездить за границу очень много. Начальник театра говорил: «Я в Мытищи реже езжу, чем она в Европу». Буквально так. Как-то мы были с театром в Кишиневе, а оттуда я должна была лететь в Париж. Все уже оформили: и документы, и визы, и билеты куплены… А в театре мне заявляют: не поедешь — и все, будешь сидеть целый месяц в Кишиневе. Я по секрету взяла такси, уехала в аэропорт. А там самолет задерживается… И вдруг слышу по радио: «Голубкина Лариса Ивановна, вас ожидает внизу директор Театра Советской армии». Начальник за мной приехал! Я спустилась вниз, говорю: «Зачем вы за мной пришли? Объясните, я не понимаю». И он мне называет фамилию актрисы, которая устроила истерику — так ей не хотелось, чтобы я ехала в Париж. Я засмеялась, говорю: ну, сейчас я позвоню в Москву, узнаю, может, действительно отменилась эта Франция. Позвонила в Москву, а мне сказали: все в порядке. И полетел мой самолет, и я с ним улетела.
А один артист мне вообще не подписывал характеристику, тоже для поездки за границу. Я встала на колени, ну, так, шутя, играя, со смехом. Так он все равно не подписал, представляете?
— Вы обрисовали такой террариум единомышленников. Хотя мне, например, Владимир Зельдин говорил, что ему в вашем театре замечательно живется. Кстати, отмечал вас как одну из своих любимых партнерш.
— Да, и он был моим любимым партнером. Это был единственный любовник в моем театре. Партнер, который старше меня… не буду говорить на сколько. 465 спектаклей мы сыграли с ним вдвоем — «Последний пылко влюбленный», ездили вместе. Это да! Зельдину и правда неплохо жилось. Но его тоже, бывало, судили в театре. И меня судили — за опоздание. Я опоздала на семь минут, проспала, дома на Селезневке. Звонок в дверь, спрашиваю: кто там. А мне завтруппы, молодой человек тогда еще был, отвечает: Лариса Ивановна… а потом такое слово: ну мать-перемать… начинается же спектакль! Я как выскочила, как выпрыгнула! Уже в пятом подъезде была, по-моему, раздетой догола… Играть в тот день надо было «Давным-давно». Спектакль начался с опозданием от силы в 8–10 минут.
— Слава богу, вы живете рядом с театром.
— Ну да. А потом был суд… И весь худсовет, старики, они как на меня накинулись! Я обалдела. Даже наш главный дирижер тоже начал чего-то говорить. Когда они все закончили, я встала, перекрестилась и сказала: господи, какое счастье, что я проспала, — теперь знаю, как вы все действительно ко мне относитесь. И начала каждому говорить: вот вы, например, что я вам сделала такого, что вы меня готовы разорвать? И ко всем так… Вы знаете, какая была тишина мертвая.
— Наверное, вы были знакомы с Людмилой Гурченко?
— Она другая, из другой семьи. Ее папа, только-только дочка родилась, уже гладил Люсю по головке и все время говорил: какая ты у меня будешь знаменитая.
— Просто у нее был такой же дебют замечательный, как и у вас, в «Карнавальной ночи», тоже у Рязанова. Потом провал, на пятнадцать лет практически…
— Не верьте этому провалу! Эта девушка почти никогда не была в простое. Если бы я вела себя точно так же, как Людмила Гурченко, то есть напористо и амбициозно… Даже вот эта история с козой. Она козу играла… Утвердили же меня сначала на эту козу. А Люся сказала: будут тут всякие из театров приходить — у нас есть свои киноактеры. Вот и все. И если бы я так себя вела, может быть, я чего-то там надыбала больше. Но я подумала: ну, раз мне бог послал вот такое, значит, так тому и быть. А с другой стороны, вот сейчас записывала программу «Романтика романса». Так вот сегодня чувствую — энергии и осмысленности того, что я в этой программе делаю, у меня не занимать.
— Безусловно!
— И люди не скажут — тут я уверена! — чего эта «бабушка русской революции» там вертится на сцене. А скажут — молодец. А кто не скажет, тот просто завидует.
«Когда твой муж такой артист, то тут сиди и молчи»
— Вы вот рассказываете про свою жизнь в театре — я понял, что она у вас была, мягко говоря, непростая…
— Была и продолжает такой же быть.
— А вот у Андрея Александровича, кажется, совсем по-другому было. Такое впечатление, что его там все любили, что Плучек его любил, и женщины его все любили, и дружба была…
— Давайте так — с женщинами покончим. Женщины все сошли с ума, пристроились к Миронову и просто все знаменитые стали в те 27 лет, что его нет. Поди проверь… Но дело не в этом. Андрею было очень сложно, гораздо сложнее, чем мне, потому что он был сын Мироновой и Менакера. «Ну, конечно же, его устроили родители, — говорили все. — Плучек же дружит с родителями». Сначала было так.
Я помню его с 23 лет, когда мы собирались актерской компанией, пели, играли на гитаре… Андрюша рта не раскрывал, не пел. Он первый раз показал себя в «Интервенции», а потом в «Клопе». А по-настоящему запел на экране в «Бриллиантовой руке», когда ему уже было 28 лет, после чего все поняли, что лучше всем заткнуться, а он пусть попоет. А вот насчет тщеславия — да, это у него было обязательно. Но… Там было одно «но». Ему очень хотелось, чтобы говорили приятные слова, когда он сыграет что-то на сцене: «Молодец, Андрюшка, хорошо сыграл!» В жизни никто ему в этом смысле ничего хорошего не говорил. Помню, в «Горе от ума» он играл… Дома, куда пришли друзья после спектакля, все сидят, молчат, ничего не говорят. И только один Гриша Горин: «Случай, Андрюш, какой ты молодец! Такое впечатление, что откуда-то приехал шикарный гастролер в такой провинциальный театр». Вот такой комплимент он ему отвесил. А как он играл Лопахина — хоть бы кто-нибудь один раз ему что-нибудь доброе сказал. Я считаю, что это был лучший Лопахин — сколько уж я их перевидела. Дело в том, что все амбиции у него от мамы были заложены. У Андрюши вообще, кроме мамы, рядом никого не было: Мария Владимировна Миронова — и все тут.
— Так это настоящая еврейская мама, что вы хотите!
— Ну, она не еврейская, папа еврейский у нас был. Но Мария Владимировна переняла все «до копейки» от Александра Семеновича, даже такой специфический еврейский юмор… Я никогда не забуду: один из первых обедов, куда меня пригласили к Мироновым. Мария Владимировна чего-то там готовила (она очень хорошо готовила!)… Потом все поставила на стол и: «Ну, евреи, идите к столу!»
— Ну, а вы-то Миронову говорили комплименты или только правду-матку типа: «Сегодня ты играл плохо…»
— Знаете, я вообще не представляла, как может быть такое — муж артист. Но когда твой муж такой артист, то тут сиди и молчи. И радуйся, что тебе повезло.
— А как же вы с ним решили пожениться? Это была любовь, страсть или вы все раскладывали на весах?
— Когда тебе уже чуть ли не четвертый раз по жизни, с молодых лет, делают предложение… Это должно было случиться. Еще мне папа сказал: «Запомни, Андрей — это твой». Отец мой, понимаете?!
— И как вам сейчас видятся эти четырнадцать лет с Мироновым?
— Слушайте, уже 27 лет после этого прошло, я уже должна быть в маразме. Что было, то было…
— И вы вошли в компанию Андрея Александровича, где были Горин, Захаров, Ширвиндт. Как скоро вы стали там своей? Или уже были?
— Я была не такая, я другая была. Они говорили, что воспитают меня, как Бабу-ягу в собственном коллективе. Вот так и воспитывали. Ведь первое время, когда Шура говорил матерные слова, я плакала. Они говорили: «Ничего, мы ее приучим». А Люба Горина мне подсказывала, как себя вести. Говорит: не обращай внимания, делай вид, что не слышишь, иначе сочтут, что ты ханжа. И Люба Горина привыкла, и я привыкла.
— И сами на этом «великом и могучем» тоже начали разговаривать?
— Нет. Вот, например, Людмила Гурченко, когда говорила, у нее это так талантливо и ловко получалось. Мне с этим не повезло.
«Я сама»
— Миронов все-таки был сложным человеком. Насколько безоблачными были ваши отношения?
— Облачные — безоблачные… Он меня не бил, точно. Не устраивал истерик, точно. Не успели за 14 лет. Как раз наоборот, у нас складывались уже такие отношения, что чем дальше в лес, тем больше дров, в смысле, что тем лучше мы пристраивались друг к другу, все больше и больше привыкали, больше и больше любили… Мы взрослели в отношениях. И взрослость становилась более крепкой, устойчивой…
— Но сыграли вы вместе только в одном фильме — «Трое в лодке, не считая собаки». Это было одно сплошное веселое хулиганство, да?
— Очень мило мы там время проводили, было здорово. Но это 1978 год, который потом оказался таким тяжелым для Андрея. Он уже уехал в Ташкент, и у него там случилось первое кровоизлияние. Я туда поехала, целый день была с ним в больнице. Но никто из московских врачей не приехал. Я так и не поняла, что это было с ним. Он лежал в ташкентской правительственной больнице, врачи сказали, что у него менингит и там, где было кровоизлияние, порвался сосуд, образовалась пробка. И вот эта пробка прожила девять лет. А через девять лет он умер в Риге прямо на сцене.
— Я помню, вскоре после смерти Андрея Миронова вы сказали в телевизионном интервью: «Ну да, некому теперь и гвоздя забить». Так просто и без слез.
— Неужели я так сказала? Понимаете, для посторонних людей лучше, наверное, чтобы я бросилась с 12-го этажа, либо рвала на себе волосы до конца жизни, или устраивала истерику при всем честном народе. Если она не плачет, всего этого не делает — видать, она его не любит. Даже Мария Владимировна… После Андрюшиного ухода я стала раз в неделю, в две, в месяц приглашать к себе тех же людей, которые приходили. Ну, день Андрея… Мария Владимировна сказала — развлекается вдова. Мне как-то странно было такое услышать, я все отменила. Когда отменила, она сказала — ну, выдохлась вдова. И я поняла: угомонись, никому ничем не угодишь, живи, как ты живешь и чувствуешь.
— А ведь замуж вы больше не вышли?
— Нет, конечно, вы что, господь с вами. У меня вообще никогда не было патологического подхода к слову «замужество», даже с молодых лет. Не было такой проблемы, что меня не возьмут, я постарею. Правда, я сейчас не кокетничаю. «Гусарская баллада» на меня так подействовала хорошо.
— А с Машей, дочкой, какие у вас отношения? Они менялись со временем?
— Да, менялись. Когда Андрюша умер, Маша мне заменила Андрюшу. Она ведь точно такая же: что ни скажешь, все смешно. Конечно, большая ответственность была, когда она вышла замуж. Сразу повзрослела, все-таки двое детей. Разговаривая со мной, вы можете подумать, что я крепкий орех… Нет, просто я поняла, и Маша в этом на меня похожа очень, — не просить о помощи. Она такая же: «Не надо, мама, я сама». Но к внукам своим… Вот Настя катается на коньках, а я бегаю с блинами с начинкой где-то в кустах.
— А что такое одиночество, Лариса Ивановна?
— Сейчас очень модно говорить про одиночество. Вы будете смеяться, но с точки зрения обывателя я очень одинока. Не считая того, что я выхожу на сцену, а там полторы тысячи зрителей сидит. Одиноко мне?
— Но потом вы сходите со сцены и идете домой…
— И иду враскоряку домой, чтоб меня никто не трогал, — попить чайку и лечь спать, вот и все. А сколько в горах я ходила — только одна. Один раз со мной поехала моя приятельница, и после этого мы с ней вместе уже не ходили. Я поняла, что не могу в паре. Когда ты идешь в гору целенаправленно, какие разговоры могут быть? Не может быть разговоров. Пять лет назад я была в Швейцарии и там за 17 дней ни слова не произнесла. Кроме разве что просьбы в ресторане, чтобы мне рыбу подали.
— И получали кайф от одиночества?
— Ой, вы знаете, даже при том, что женщина не очень-то большой мыслитель, когда она ходит в горах — кое-какие мыслишки возникают...