— Дмитрий Павлович, если немножко отстраниться, как дед ваш воспринимал тот же концерт Шостаковича и как воспринимаете его вы?
— Дед жил в то суровое, страшное время: в 30–40-е годы он был уже молодым человеком и все на себе ощущал. Поэтому Первый концерт настолько был близок и дорог ему. В то время нельзя было слово молвить, за это лишали жизни. И все свои чувства, переживания, весь внутренний протест и Шостакович как композитор, и Коган как исполнитель передавали через музыку. Концерт был и написан «на острие», и ровно так же, «на острие понимания», исполнялся моим дедом. А я... я вырос в совершенно иное время, сравнивать нельзя.
— Но эта вещь тоже вами любима?
— Конечно. Но глубинную суть концерта — как именно писал его Шостакович — я знаю со слов его сына, Максима Дмитриевича, дирижера, с которым вместе играл. Он много рассказывал о страданиях и муках отца. Концерт посвящен был Давиду Ойстраху, им же он и был впервые исполнен. Официально считается, что партитура завершена в 1948-м, но, по сути, концерт был написан гораздо раньше — идея родилась в конце 30-х годов. Страшная вещь. Говорят, он его создал, после чего сам испугался, что же вышло из-под его пера. Особенно трагична каденция, в которой описана ночь, когда Шостакович ждал своего ареста. Поминутно разложено: как скрипнула входная дверь в подъезд, раздались шаги, затем шум лифта. Лифт остановился на его этаже. Но...
— Позвонили в соседнюю дверь?
— Совершенно точно. Его соседом был какой-то военный. И его забрали. Шостакович настолько тяжело пережил этот страх, что каденция стала зеркалом той жуткой ночи. Так что я сам подхожу с понятным трепетом к исполнению концерта... Ну а затем прозвучит «Цыганка» Равеля — дед ее начал играть совсем-совсем молодым, но исполнял ее до последнего для своей жизни. И я «Цыганку» играю уже 20 лет.
— К сожалению, современные солисты уж очень замыкаются на себе, а люди масштаба Леонида Когана умудрялись «заражать» музыкой всё вокруг, соприкосновение с ними было событием в жизни...
— Увы, ушла эпоха как великих композиторов — Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна, — так и великих исполнителей — Рихтера, Гилельса, Когана. Всему, видимо, свое время. Это как закончилась однажды эпоха великих скрипичных мастеров — Амати, Страдивари, Гварнери, Гваданини. И дело не в том, что кто-то там «секрет потерял». Просто время поменялось, другой воздух, другие мысли. И самая большая трагедия моей жизни в том, что, когда дед умер, мне было всего три года: мы не успели пообщаться. Представляю, сколько бы он мне мог дать. Но генетически я его очень чувствую.
— А скрипка деда вам не досталась?
— Нет, я не знаю, куда они — а играл он на скрипках Страдивари и Руджери — перешли после его смерти, как-то бабушка распорядилась. Мне его скрипки не перешли. Я буду играть на моей постоянной спутнице последних трех лет — это скрипка «Робрехт» Джузеппе Гварнери дель Джезу 1728 года. Так что добро пожаловать!