— Гроб задерживается, не торопитесь, — сообщает нам на служебном входе знакомый капельдинер. — Может, пробки, не знаю, но из Боткинской везут. Церемония задерживается, хотя в зале уже собрались свои. Странно смотрится постамент без гроба, весь уже обложенный венками и цветами. Ждет, когда на свой последний выход к публике придет ее Любимов. А у каждого он свой.
— Вы не поддерживайте легенду, что Любимова предал весь театр, — говорит тихо журналисту «МК» Вениамин Смехов, и средних лет мужчина, который сидит с ним в ряду по главному проходу, вторит:
— Не весь театр, это неправда. Группка людей, а точнее, одна личность.
— Сотириади, что ли? Вы про нее? — уточняем. На что тот утвердительно кивает. — Мать-одиночка, а уволить ее нельзя.
Отхожу, даже не желая обсуждать ни какую-то там Сотириади, мелкого режиссера, ни самое главное — как же эти артисты не справились с одной бабой и теперь охотно переводят на нее все стрелки? Ребята, а где же вы раньше были, когда всего одна, по вашим словам, интриганка заварила кашу и выгоняла на ваших глазах из театра его основателя?
А в это время внесли гроб — дорогой, хорошей работы, его лакированная крышка отражает свет от софитов — последний блеск в его земном присутствии. Крышку открыли, и какая-то женщина поправляла что-то внутри — то ли костюм, то ли покрывало.
Юрий Петрович расписал свою панихиду сам еще при жизни: велел, чтобы декорация была из «Бесов» — его последнего спектакля на сцене Вахтанговского — и в зал с ткани, натянутой по заднику сцену, смотрит чисто английский пейзаж с темно-зеленой листвой на склоненных деревьях. И музыка — тоже как он просил: Альфред Шнитке, Владимир Мартынов звучат тихо, покойно, красиво.
...Народу за два с лишним часа прошло, конечно, много. И много было известных людей (в самом начале цепочкой выстроились все «культурные начальники» — Мединский, Капков, председатель СТД Калягин, мосгордумовец Герасимов; под конец церемонии нашел в себе силы прийти и Олег Табаков. Поклониться Любимову пришел, кажется, весь цвет театральной Москвы: вахтанговцы, мхатовцы Филиппенко, Мессерер. Самой первой — к еще закрытому гробу, едва его занесли — цветы положила Ирина Антонова. Много ученых, технической интеллигенции...
— Что я могу сказать, — говорит Кирилл Серебренников, спустившись со скорбной сцены, — Любимов был, как мне кажется, счастливым человеком. Он прожил долгую жизнь, у него была хорошая семья, он работал с лучшими людьми своего времени, он прославил страну, в которой родился. Все это — счастье!
...Телевизионщики пытались выхватить в фойе хоть каких-то известных персон, многие отказывались — слов не было, но некоторые, не особо известные, охотно соглашались, но, глядя на них, невольно думалось: «они-то какое отношение к Любимову и его театру имеют?»
Подхожу к композитору Владимиру Мартынову:
— Как-то вы сказали, что с удовольствием работали с Юрием Петровичем, несмотря на творческий антагонизм?
— А вот представьте себе масштаб его личности, что творческие расхождения не имели уже никакого значения. Притом что антагонизм поначалу был невероятным: его театр 60-х мы воспринимали как своего рода политический (если мягко сказать), нам были близки совсем иные стили, андеграунд, Кабаков... иные направления. Однако благодаря нашей разнонаправленности как раз получалась очень интересная работа. И дело, конечно, в его человеческом начале. Теперь-то я могу констатировать точно — что на этот раз ушел совсем последний из могикан, если брать мировую плеяду великих личностей, массовый исход которых шел уже с 90-х — Феллини, Антониони, Бергман. И вот Любимов. Вместе с ним ушел, если угодно, целый антропологический тип, более людей подобного уровня нет.
...И даже хорошо, что отменили всяческие речи со сцены — это отсекло любую возможность говорить сейчас убогую всепрощенческую ложь, ведь, как правильно заметил Вениамин Смехов, должно пройти время, чтобы без сплетен, скандалов и слухов спокойно оценить такое грандиозное явление в культуре, как Театр на Таганке, базирующийся — по выражению Смехова — на трех именах: Любимове, Высоцком и Боровском.
Ну а в судьбе нынешнего театра (с маленькой буквы) на географической Таганке с уходом Любимова окончательно поставлена точка. И крокодиловых слез лить не надо, это просто пошло.
* * *
Стоя в очереди к гробу, о многом думаешь. Нет, он все-таки жил как-то неаккуратно. В том смысле, что не заботился о собственной безопасности, как будто не думал о последствиях. Удары сыпались справа, слева, особенно сверху на Любимова и его театр, а он почему-то не уворачивался. Не приспосабливался. Почему? Такой смелый? Отчаянный? Явно не трус (это только дураки ничего не боятся), но с инстинктом самосохранения у него было не очень. Он просто жил — как мог, как умел: открыто, на полную катушку, яростно, а там как получится.
Не могу забыть его последний визит в «МК», много объяснивший нам об этом человеке. Год назад мы в «МК», в пресс-зале вручали очередную театральную премию, и Юрий Петрович получал ее в номинации «Человек года». По телефону обговорили время приезда и прочие технические детали. Утром этого же дня жена Каталин подтвердила: непременно будут (хотя Юрий Петрович почти нигде не появлялся), но тем не менее в назначенный час супруги не пришли. Мы подождали минут двадцать — и церемонию начали без него: у многих вечером — спектакли , съемки. И вдруг звонок мне на мобильный — оказывается, Любимовы заблудились, к редакции поехали не той дорогой.
— А разве ваш водитель не знает дорогу? — спросила я у Каталин.
— А у нас нет водителя. Я сама за рулем. Как к вам быстрее проехать?
— Так что же вы сразу не сказали? Мы бы прислали водителя! — кричу я в трубку.
— Зачем? Мы сами доедем. Но вот заблудились, видите ли.
Многие тогда были потрясены: Любимов — и без водителя? И даже не захотел никого беспокоить, раз есть своя машина? С такой скромностью редко приходится сталкиваться при общении с публичными людьми: вопрос «а вы пришлете за мной машину?» — норма. Даже, если бы Юрий Петрович попросил машину, никто бы не воспринял это как нонсенс — обычное дело. Но он не попросил, он же — вне нормы.
И все-таки в тот осенний, дождливый день он с женой добрался до редакции. В кабинет главного редактора довольно бодрой походкой вошел седой человек — размашисто так вошел, торопливо. Коричневый замшевый пиджак ему очень шел. Светло-голубые глаза смеялись, а летний загар только подчеркивал их яркость и ясность. Глаза совсем не старого, молодого человека. Просидели в кабинете главного редактора больше часа, он выпивал («конечно, водочку буду»), закусывал («дайте колбаску копченую, пока Катя не видит»), рассказывал. Слушать его было одно удовольствие: это как оказаться в истории, в которой ты не был в силу возраста, прикоснуться и что-то понять.
Достоинство и гордость. Два главных качества, к которым я могу добавить еще и великодушие. В 2011 году Любимов, тяжело раненный, но гордый покинул дом, который построил. Он оставил там все — прошлое, дух спектаклей, которые без преувеличения потрясли мир, тени великих артистов, воспитанных им, а многих им же спасенных. Другие артисты, без имени, без талантов (лишь со способностями) выгнали его, запачкав себя на всю жизнь. Хотя кто же теперь признается в этом? Пусть разбираются с собственной совестью.
А всего несколько дней назад... Ему 97, и он по телефону принимает поздравления: «До ста вам жить, Юрий Петрович». Тем более что генетика к тому располагает — отец дожил до ста, дед тоже долгожитель. Телефон разрывался, друзья несут цветы и подарки. Но одного подарка Юрий Петрович так и не дождался — документа о создании мемориала его знаменитого кабинета на Таганке. Обещания на словах были, и, казалось бы, такая дата — 97, отличный повод воплотить слова в жизнь. Однако никакой бумаги на этот счет Юрий Петрович так и не получил. А через день он попал в больницу. А еще через два дня его не стало.
И вот теперь, когда его нет, нет сомнений, что появятся и бумага с важной печатью, и технические согласования — кто за что отвечает, кто что будет делать. Насколько будет честен или формален — работать по поручению. Да, как сказал Олег Табаков словами Пушкина, — «Любить умеют только мертвых».
Чем дальше будет идти время и отдалять нас от него, тем отчетливее проявится (уже проявляется) фигура этого человека. Невысокого, коренастого, элегантного, мощного. Напрочь лишенного инстинкта самосохранения, пафоса, статусной болезни и номенклатурных замашек. По одному этому без скидки на смерть его можно назвать великим.
* * *
...Когда очередь из желающих проститься поредела, к гробу встал последний почетный караул из худрука Театра им. Вахтангова Римаса Туминаса, директора театра Кирилла Крока, Сергея Юрского и доктора Рошаля. Они простояли так достаточно долго, пока мелодия реквиема не начала звучать все громче и громче. Живописный задник словно бы исчез, став единым белым световым панно как пред восходом солнца. Весь зал встал. И медленно-медленно бордовый занавес закрылся...
Неожиданно для многих — объявление по громкой связи: «Согласно воле Юрия Любимова, большая просьба проводить его в полнейшей тишине». И это едва ли не первый случай в практике похорон больших театральных персон, когда театрального режиссера НЕ провожали аплодисментами. Вместо аплодисментов запел небольшой хор — «Аллилуйя, аллилуйя, совершенный там покой...», — и хористы, сойдя вместе с гробом со сцены, сопровождали его до черного катафалка, продолжая петь и на улице, пока спускался народ и венки грузили в огромный фургон...
Так Москва во всех смыслах простилась со своим прошлым — со старой Москвой, с Таганкой, с пониманием чего-то главного, что совсем не выражается дешевыми современными словами...