«Я даже вздрогнул, увидев ее издали»
— Как у вас родилась идея сделать выставку под названием «Они сражались за Родину!»?
— Случилось все так. Шесть лет назад нашу галерею впервые посетил Владимир Путин. Ну, все знают, что он разведчик по специальности. Я его сразу повел в наш зал славы, где у меня выставлены знаменитые артисты, такие как Этуш, Бондарчук, Евгений Матвеев, драматург Розов, служители церкви, которые тоже воевали, знаменитые разведчики — Вартанян, Ботяну, Блейк, то есть все те, кто не жалел жизни своей для победы над фашистами. Я пригласил туда Путина, он посмотрел и записал в книге отзывов: «С восхищением и благодарностью. Успехов. В.Путин», а 6 октября прошлого года опять приехал. Поздравил меня с днем рождения, и я его повел показать, как пополнилась эта галерея. И тут Владимир Владимирович сказал: «Вы знаете, это все очень здорово и необходимо ради памяти и патриотического воспитания нашего народа! Но хорошо бы эту выставку показать в городах-героях и городах боевой славы, ведь будет 70-летие Победы». Когда Путин шел на выборы, я, как его доверенное лицо, устроил первую выставку в Волгограде. Пришли ветераны войны и приняли все очень сердечно, с благодарностью. Потом мы поехали в Брянск, затем в Курск, в Орел… И только что я вернулся из города-героя Тулы. Дальше мы намечаем провести наш вернисаж в Севастополе, в Великом Новгороде, в Твери, ведь нет более святого долга, чем защищать Отечество.
— Вы же прежде всего портретист…
— Да, больше всего меня тянет писать человека. Но я пишу и жанровые работы, и натюрморты, и пейзажи. А портрет, да — это любимое.
— И как портретист, мастер, вы должны быть еще и психологом, чтобы понять суть человека через его лицо.
— Вы очень правильно говорите. Ведь что такое портрет: это при абсолютном внешнем сходстве выразить именно внутренний мир этого человека, характер.
— Но человек многогранен — и надо выделить какую-то его основу.
— А это не зависит от профессии того, кого я пишу: священника ли, артиста, врача, бомжа… Кого бы я ни писал, задача художника — заставить говорить глаза, то есть выразить внутреннюю суть этого человека.
— Может ли так быть, что, рисуя портрет человека, к которому вы хорошо относитесь, — сознательно его приукрасите, даже польстите в чем-то? Вот вы видите что-то негативное в глазах, гримасе, но ни за что не будете это давать.
— Если художник работает в реалистической манере, как я, то все, что он умеет, не умеет — мгновенно на холсте видно. Мгновенно! И когда я изобразил какого-то человека — там есть и я, то есть мое отношение к портретируемому. Хочу я этого или не хочу. Ведь я же пишу не только положительных людей, которым симпатизирую. Нет, я пишу и людей, с моей точки зрения, отрицательных. И с удовольствием пишу, если это интересный характер.
— А что значит, по-вашему, отрицательный?
— Ну, например, злой, жадный… Я это чувствую, я это вижу. Вот я писал отца моего хорошего знакомого. Получился ну просто Гобсек. Помню, он посмотрел на этот портрет, очень на меня обиделся, у себя дома его не выставил и спрятал под кровать. После этого у нас очень сильно испортились отношения. Есть такая расхожая, но очень поучительная для всех творческих людей повесть Гоголя «Портрет»: как один молодой человек, очень талантливый, закончил императорскую академию художеств. У него все было, кроме известности и денег. Он был очень тщеславный на этот счет и всеми способами захотел добиться успеха. Он этого добился, льстя людям. Но когда на защите диплома увидел талантливых студентов, то понял, что как художник он погиб. Приобрел богатство и известность, но трагически оборвал свою жизнь. Это должно быть поучительно для всех творческих людей во всех видах искусства. Нельзя этого делать! Вот раньше я приходил и показывал свои работы коллегам-художникам. Они смотрели: «Как он здесь у тебя похож, ну ты молодец». А я про себя думал: ну как же он, не видя, кого я нарисовал, так судит. Но теперь я сам так могу судить по опыту: если характер, индивидуальность выражены остро, правдиво, хоть 500 лет назад написан этот портрет, я могу сказать, что человек безукоризненно похож. Двух людей нет одинаковых.
— Но есть еще мой любимый «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. Может, для вас это тоже мистический, но очень важный роман? Вы же Путина рисовали, а Ельцина?
— Нет, Ельцина не писал.
— В моем понимании Борис Николаевич — это суть «портрета Дориана Грея», когда человек до того, как получил эту абсолютную власть, был очень красив, а потом на лице у него стали отражаться все пороки.
— Вообще я замечал, что с возрастом у людей часто проступают пороки на лицах. Помню, написал я портрет одной молодой женщины. Потом долго ее не видел, лет пятнадцать. И вдруг увидел ее: все, что она в себе таила по молодости (а за личиной нежности и обаяния ничего этого не было видно), вышло наружу и отразилось на ее лице. Я даже вздрогнул, увидев ее издали.
«И вы эту злую старую рожу будете писать?»
— Но разве не бывает наоборот? Вот Раневская. В молодости она была не очень красива, но к старости… Вы же помните спектакль «Дальше тишина», какая она там красавица!
— На мой взгляд, это самый лучший ее спектакль. Даже сейчас, когда я это говорю, у меня мурашки по телу. Когда я смотрел их с Пляттом, просто сердце ныло. Они настолько правдиво, глубоко это переживали. Как-то мне Министерство культуры России заказало написать портреты знаменитых вахтанговцев: Ульянова, Юрия Яковлева, Плотникова и Гриценко. Я написал всех, кроме Яковлева.
— Почему?
— Потому что Яковлев, мой любимейший артист, все время меня надувал. Вот назначим свидание, он звонит и говорит: «Ты знаешь, попал в автомобильную катастрофу»… Всякие байки придумывал. Я понял, что с ним ничего не получится, и вместо Яковлева написал Граббе. И вот, когда я писал Плотникова, он меня спросил: «Слушай, ты с Раневской знаком?» Я говорю: «Нет». — «А как ты к ней относишься?» — «Прекрасно». Звонит ей: «У меня тут художник, он мой портрет написал, я считаю удачно. Примите его». А она: «Пусть сейчас приезжает». И вот я поехал к ней. Подошел к двери ее квартиры. Позвонил, никого нет. Вдруг буквально через полминуты слышу: кто-то тяжело дышит. Смотрю: она поднимается. Лифт не работал. Поднимается с сумкой, подходит и говорит: «Вы меня извините, вот сейчас шла и упала». Входим к ней. Квартира меня поразила: несмотря на то, что у нее была домработница, она вся была в пыли, обветшалая, будто все в прошлом.
— Она просто этому не придавала значения.
— Никакого! Но все стены были в фотографиях.
— А на тумбочке у нее всегда был томик Пушкина.
— «Хотите меня написать?» — спрашивает. Подходит к платяному шкафу, как сейчас помню, смотрит на себя в зеркало и говорит: «Вы представляете, у меня нет ролей. Я злая сейчас на всех. И вы эту злую старую рожу будете писать?!» — «Во-первых, у вас лицо, — сказал я. — И я ваш поклонник» — «Нет, не могу. Я сейчас света божьего не вижу. Вот сейчас намечается что-то, я уже читаю один сценарий. Тогда обязательно с вами поработаем». Вскоре она умерла. Вот такое у меня с ней свидание было.
— А еще Галина Борисовна Волчек, смотрите, какой красавицей стала.
— Да, с возрастом я согласен, люди, наоборот, становятся значительнее. И для меня, как для творческого человека, выразительнее, интереснее, содержательнее. Как бы этот багаж жизненный отражается на лице, состоянии глаз, во всем облике. Вот я писал два портрета Сергея Бондарчука с разницей в 20 лет. И за год перед смертью он сидел без ролей, как Раневская.
— Но он же был прежде всего режиссером.
— Все равно, тогда он попал в опалу. А человек-то был очень глубокий. Любил рисовать, лепить. Помню, мы вместе с ним поехали, купили ему краски. На этюды даже раз вместе ездили. Он добрый человек, но очень страдал от отсутствия работы. Тогда безденежье было, рушились киностудии… Многие артисты погибли от этого, от нищеты, а он держался. И в этот момент я писал его портрет. Так вот: тогда он мне был интереснее, чем в первый раз, двадцать лет назад. У него в лице столько страданий, глубины, обнаженная душа.
…Вот, например, Марк Анатольевич Захаров. Я его писал в 90-м году. Мы с ним много говорили, обо всем. Недавно встретились на одном приеме, я говорю: «Марк Анатольевич, прошу меня правильно понять как художника…» Он говорит: «Я знаю, что ты сейчас скажешь… Портрет?» — «Да» — «Давай договоримся, звони».
— Но видели ли вы, когда рисовали свои портреты, лицо абсолютно счастливого человека? Хотя, понимаю, что абсолютного счастья, наверное, просто не бывает.
— На портретах вы никогда не найдете у больших мастеров, чтобы на лице были какие-то улыбки. Вот почему дипломаты все время улыбаются? Они скрывают свое внутреннее состояние. И если я напишу улыбку, остановлю мгновение на портрете, то будет постоянная гримаса, а содержания не будет. Человек может быть счастлив минуту, ну десять минут… Человек в общем-то слаб. Чем глубже человек, тоньше и ранимее у него душа, тем в лице у него больше грусти и тоски. Он глубже на все смотрит, для него нет мелочей. Он постоянно находится в состоянии самоанализа своей жизни, за всех переживает, страдает, глубинно, психологически, обо всем думает. И я люблю таких людей, с ними есть о чем говорить.
Напротив меня дом артистов Большого театра на улице Неждановой, теперь это Брюсов переулок, весь в мемориальных досках. Там Максакова жила, Обухова, Нежданова, Архипова… И там жил изумительный певец Марк Рейзен, человек, конечно, легендарный. В 90 лет он спел Гремина в «Евгении Онегине» от начала до конца. Мы встретились с Синявской, она говорит: «Саша, поверь мне, он пел так, что его можно заново принимать в Большой театр». Мне и раньше все большие певцы, такие как Лемешев, которого я писал, говорили: «Рейзен — бас уникальный». Так я видел его фотографии в средние годы и видел незадолго до ухода из жизни, ему уже было лет 95, не меньше. Он гулял с женой часто по нашей улице. Я всегда стеснялся и сейчас стесняюсь подойти к человеку и предложить написать его портрет. Но от Рейзена я не мог оторвать глаз — это было настолько породистое лицо старого английского лорда. В его фигуре, стати такой аристократизм был! Но не менее уникальным было то, что когда они с женой гуляли под нашим окном, то постоянно спорили, останавливались, жестикулировали. Вот как-то я и говорю Муслиму Магомаеву, который тоже жил неподалеку: «Смотри, ему 96 лет, ей несколько меньше. Они живут вместе, наверное, лет 60… Им есть о чем говорить!» Сейчас люди отвыкли говорить между собой. Идут рядом и разговаривают друг с другом по телефону. Если выключить у них мобильник — это пустота какая-то. К сожалению, поколение Рейзена и идущее за ним почти ушло, и я очень сожалею об этом. В их глазах было такое состояние — интеллигентность, тишина, ум…
Сейчас в людях это почти не встречается. Я люблю гулять по старому Арбату. Вот идет какая-нибудь арбатская старушка. На ней перелицованное несколько раз пальто из кастора черного уже зеленым стало. Согбенная, вся потертая, пенсия нищенская, но в глазах… Там такая женщина, такая глубина души, воспитание! Как она смотрит на тебя, с какой интонацией говорит! А походка… Где эти люди? Меня часто спрашивают: почему я пишу пожилых людей? Потому что мне говорить с ними, общаться — наслаждение, они на другом языке словно говорят.
«Если что-то вам не нравится, выкладывайте всю правду-матку в глаза»
— А Тамара Синявская рассказывала, что им с Муслимом было хорошо и молчать.
— Да, такая поговорка: есть о чем помолчать. Но чувствуешь, что люди молчат не оттого, что им нечего сказать друг другу. Это высшая форма понимания. …Или я пишу ветерана войны. Познакомился с выдающимся разведчиком Вартаняном, Героем Советского Союза. Они вместе со своей женой Гуар 47 лет были нелегалами. Это же уму непостижимо! Когда была знаменитая Ялтинская конференция, куда приехали Сталин, Черчилль и Рузвельт, Гитлер поручил создать отряд, чтобы их ликвидировать. А руководство нашей разведки сказало Вартаняну, которому тогда был 21 год: «Создай группу, поезжай туда же, вычисли этих немцев и уничтожь». И он это сделал. Другого разведчика писал, Ботяну, ему 97 лет, он жив, крепкий такой, его судьба стала предпосылкой для создания фильма «Майор «Вихрь». Или Блейк. Хоть он был и не советский подданный, но очень много сделал для Победы. Англичане его поймали, посадили в лондонскую тюрьму, дали 45 лет. Но он сбежал! Тоже до сих пор живет у нас. Писал матушку Андриану, она была разведчицей у Рокоссовского, а в старости в монастырь ушла… Дьякона еще одного, он пулеметчиком был во время войны. Это какие-то особые люди, я перед ними просто снимаю шляпу.
А пулеметчик Шорин… Без двух ног, деревянной палкой от асфальта отталкивался, ездил на дощечке с подшипниками. Он жил в пятиэтажке, на пятом этаже без лифта и, держась за перила, поднимался к себе на одних руках. Это уму непостижимо! Я его так и изобразил. Его портрет был на всесоюзной выставке, до сих пор удивляюсь, как это разрешили выставить при советской власти! На подвигах этих великих людей надо воспитывать подрастающее поколение, иначе потеряем Родину!
— Как вы относитесь к критике своих работ?
— Смотря кто критикует. Мне важно, что думает сам герой, которого я пишу, и профессиональная оценка. Вот я написал его портрет, потом сажаю его на свое место и обязательно даю ему посмотреть. Говорю: «Если что-то вам не нравится, выкладывайте всю правду-матку в глаза, не бойтесь меня обидеть». А через 15 минут захожу и спрашиваю: «Что не так?» Все же хотят на портрете быть лучше, чем в жизни. И это можно понять по-человечески. Вот герой портрета мне указывает на то, что я его не так нарисовал. «Сядьте, я проверю», — я проверяю. Но если я не согласен, никогда я этого не сделаю.
— Вы художник-реалист, а как относитесь к современному искусству?
— Я согласен с высказыванием Крамского, который сказал: «Нет такого понятия — искусство современное или нет. Искусство либо есть, либо его нет». И я придерживаюсь этой же точки зрения. Настоящее искусство должно быть исполнено с великим мастерством и глубиной чувств и мысли!
— Ну а что вы думаете, например, о портретах Сальвадора Дали, который рисовал в манере, абсолютно не схожей с вашей?
— Нет, он и реалистичные портреты писал. В конце жизни так сказал о себе: «Я очень богат, потому что на свете много дураков». Он делал эпатажные вещи, женскую промежность рисовал или кишки наружу высовывал. Меня от этого выворачивает. Я считаю, что искусство должно очищать, облагораживать и возвышать человеческое начало. Человек должен на музыку, на живопись, на скульптуру смотреть с благоговением. Но для этого искусство должно быть очень тонким по содержанию, нужным душе, сердцу. Вот я за это. Помню, мама впервые привела меня в Третьяковскую галерею, я подошел к портретам Левицкого, Перова, к пейзажам Левитана — у меня аж сердце защемило. Я не понимал, как такое можно сделать. Когда я смотрю картину Левитана «Над вечным покоем» — это симфония всех человеческих переживаний, страданий. Вот это искусство, которое от времени не зависит.
— Здесь недалеко от вас, на Красной площади, человек прибил свою мошонку к брусчатке. Его тоже называют художником.
— Ну нет, это просто дешевый пиар. Джоконде тоже усы пририсовывают, очки надевают. Разве это искусство? Знаменитым художником можно стать по-разному. Но единственный честный путь — через талант, адский труд и когда тебя признали люди. Это признание настоящее. А есть нечестный путь, скоропостижный — быстро сделать себе имя, то есть деньги. Это касается не только художника, но и горе-артистов, горе-певцов. Они сами оплачивают гадости о себе в журналах, любым способом хотят выделиться. Но это к искусству никакого отношения не имеет.