«Гайдая выносят из казино, а он поет: «Люди гибнут за металл»
— Аркадий Яковлевич, вы здесь, на чердаке семнадцатого этажа, хорошо устроились, как Карлсон, который живет на крыше. Так над чем работаете сейчас?
— Написал сценарий телевизионной четырехсерийной лирической, как у меня всегда, комедии. На днях его сдал и с трепетом жду оценки. Еще сессия во ВГИКе идет, я там профессор кафедры кинодраматургии. Приехали мои студенты-заочники, и мы с ними занимаемся, а потом экзамены.
— Вот у меня досье, и здесь написано, что ваша фильмография заканчивается 1999 годом…
— Это поразительно! Когда мне об этом сказали, я с изумлением полез в Интернет, хотя в общем-то практически им не пользуюсь. Только почта: отправить сценарий — получить ответ. Ну еще, чтобы узнать, к примеру, когда родился Семен Михайлович Буденный или высоту Биг-Бена в миллиметрах уточнить… А в остальном я полный «чайник», и, кстати, мой пароль в Интернете — «чайник». Но так вот я и узнал, что существует Википедия, где про меня тоже пишут. Узнал много интересного. Во-первых, там изумительно написано: «Аркадий Инин работал с режиссерами Гайдаем и Кокшеновым».
— Не знаю, можно ли назвать Михаила Кокшенова режиссером, но он действительно ставил фильмы в 90-е, в эпоху «кооперативного кино».
— Это правда. Но точно так же можно сравнить Кокшенова с Феллини. Во-вторых, выяснилось, что у папы моего совсем другое отчество. Ну и, наконец, я узнал, что со мной всё закончилось в 1999 году, «Тонкая штучка», это тридцатый мой фильм. Но сейчас-то их сорок!
— То есть всё врут календари? Конечно, все ваши фильмы как дети, нелюбимых нет. Но я люблю «Однажды двадцать лет спустя», «Одиноким предоставляется общежитие», «Единожды солгав».
—Да, я тоже их люблю. А еще люблю «Отцы и деды» с незабвенным Анатолием Папановым. И «Удачи вам, господа!» — наш фильм с Владимиром Бортко. И «На Дерибасовской хорошая погода…» — картина с Гайдаем. Это вообще было счастье с ним работать.
— «На Дерибасовской…» — последний фильм Гайдая. Но, согласитесь, это не «Бриллиантовая рука» и не «Кавказская пленница».
— Ну это то же самое, что про Эльдара Рязанова сказать, что у него нет второй «Иронии судьбы», а у Данелия — второго «Не горюй!». Это же штучные вещи, хотя у этих режиссеров по пять–семь блестящих картин. Они великие мастера!
— «На Дерибасовской…» вы еще и снялись…
— Это от нищеты. Мы поехали на Брайтон, 91-й год, денег совершенно нет. Спонсоры дали только на американскую актрису — и всё, остальные эпизоды играли сценаристы, операторы, водители… А самого Леонида Иовича секьюрити выносят из казино с оторванной рукояткой автомата, и он поет: «Люди гибнут за металл!» К огромному сожалению, это его последняя роль.
— Нехватка денег в фильме чувствуется.
— Но все-таки это большой рывок: мы уже снимали Америку не в Риге, а на реальном Брайтоне и в настоящем грандиозном казино «Тадж-Махал».
— Вы назвали трех лучших режиссеров комедий. Но все они после распада СССР стали снимать по-другому, не так, как раньше. Чувствуете связь?
— Конечно. Раньше нужно было сказать и показать так, чтобы все всё поняли, но чтоб никому ничего за это не было. А сейчас изощряться нечего — все на поверхности. Открываешь газету — или, как молодежь, залезаешь в Интернет: сенатор такой-то украл железную дорогу, депутат такой-то купил виллу в Майами. Ну и чего про это шутить, если суду и так всё ясно?
— Так и вы в СССР прекрасно понимали, как что устроено, знали, к кому пойти, что обойти. А про нынешнее время говорите, что оно для вас чуть ли не враждебно.
— Мои сегодняшние печали совершенно нехудожественные, абсолютно социальные.
— То есть за державу обидно?
— Вы иронизируете, а я всерьез: мне за людей обидно. Я «совок» и вырос на двух главных песнях: «Раньше думай о Родине, а потом о себе!» и «Жила бы страна родная, и нету других забот!». Поэтому надо мной посмеиваются не только молодые, а даже ровесники. Но меня, видимо, с этого уже не свернуть. Крайне огорчает социальная мерзость сегодняшней жизни! Настало время бесстыдства и бессовестности, по-другому я сказать не могу. А художественные потери объяснить вполне могу. Творцы идут за зрителем. Как говорил Феллини: «Мой зритель умер». Так и у нас сегодня совершенно другой зритель.
— Да тот же самый! Если убрать молодежь, то до 91-го года людей как-то поднимали духовно, а затем просто разрешили им быть самими собой. Вот они и упростились до невозможности.
— При советской власти мы работали с 9 утра до 6 вечера. Дальше имели то, что Маркс называл самой главной роскошью — свободное время. Как мы проводили свободное время? Собирались на кухнях, ругали эту ненавистную советскую власть и ждали произведений об этом, намеков, полунамеков. Мы были готовы к искусству, над которым надо размышлять, понимать, слушать, искать смыслы. А теперь мы работаем не с девяти до шести, а пытаемся выжить на двух-трех работах…
— Это вы про кого? Вот некоторые сдают квартиру и вообще не работают.
— Но основная-то масса людей вкалывает. Раньше работали, а теперь вкалывают. Эта масса приходит домой не в шесть вечера, а в девять, десять. Люди падают без сил на диван…
— Ну а про себя вы можете так сказать?
— Нет, я же не так вкалываю. Я говорю про тех, кто в зале или на диване. Они приходят, падают перед телевизором — и уже не надо тонкостей, аллюзий, намеков. Сделайте нам красиво, сделайте нам смешно. А как быстро сделать смешно? Только уронив штаны. Мы не в силах после трех работ слушать долгие диалоги, чтобы артисты на экране разговаривали, — это невозможно. А молодежь вообще убегает из кинотеатра, если больше трех минут разговаривают и никому еще в глаз не дали. Или в лоб. И массовое кино вынуждено опускаться до зрителя, дающего кассу. Этот процесс, увы, бесконечный.
«Сегодня есть один человек, у которого бабки»
— Недавно по «Эху Москвы» замечательный Владимир Меньшов говорил: «Вот когда я делал «Москва слезам не верит», «Любовь и голуби», эти худсоветы меня так доставали… Там пришлось вырезать, там, но вот теперь настала свобода — и я счастлив». Я послушал его и подумал: уж лучше бы опять были худсоветы.
— Володя Меньшов — великий режиссер, и самый его лучший фильм, по-моему, не «Москва слезам не верит», а именно «Любовь и голуби». Это грандиозно! Ну а что такое политическая цензура, которую мы на кухнях проклинали при советской власти? Я приносил сценарий, редактор на студии делал какие-то замечания, если я не соглашался, мог пойти к старшему редактору. Если не соглашался со старшим редактором, шел к главному редактору. Не получалось у главного, мог пойти в Госкино и поговорить там. Наконец, шли даже в ЦК КПСС, которую мы ненавидели. А там могли цыкнуть на редакторов: мол, вы затираете художников. В общем, такая многоходовка, из которой чаще всего находился выход. А сегодня есть только один человек, у которого бабки на фильм. Он может быть умницей, может быть идиотом, но у него бабки, и он один говорит: да или нет.
— Ваш друг и сосед Виктор Мережко сам находит деньги, сам пишет и сам снимает — ну чтобы ни от кого не зависеть. Может, вам тоже пойти таким путем?
— Мережко — замечательный товарищ и крестный отец моего младшего сына. Но для меня быть режиссером запредельно. Когда он лет десять назад сказал мне: «Всё, Аркаша, я иду в режиссуру», — я опешил: «Витя, ты идиот?! У нас с тобой чудная профессия — сидишь за машинкой, тепло, сухо, хорошо. Куда ты идешь — в болотах и снегах сидеть со съемочной группой? У артистки истерика, оператор пьяный утопил камеру, у директора нет денег — зачем тебе это надо?» Но Витя снял первый фильм и сказал: «Аркаша, ты не понимаешь, это такое счастье!».
— А ваши сценарии режиссеры часто портили?
— Никогда! Вообще сценаристы делятся на две группы. Одни отдают сценарии и считают, что режиссура превратит их в черт знает что, поэтому они ни во что не вмешиваются, а садятся писать следующие сценарии. А я принадлежу к другой группе: иду с режиссером до конца съемок. Точнее, ходил в советское время, а сегодня продюсер не пускает сценариста на съемку, чтобы, не дай бог, своими замечаниями и предложениями не остановил съемочный конвейер. Я работал с такими замечательными режиссерами, как Юрий Егоров, Самсон Самсонов, Владимир Бортко, Леонид Гайдай… Для них автор сценария был соавтором. Я ездил на съемки, сидел на монтаже, спорил иногда, но никаких конфликтов с режиссерами не было. Есть фильмы, снятые слово в слово по моему сценарию, а получалась полная фигня. А есть тот же Володя Бортко, который в «Единожды солгав» и «Удачи вам, господа!» очень далеко отошел от сценария, но вышло замечательно. А вообще есть байка, любимая сценаристами и не любимая режиссерами: две мышки сидят в киноархиве, грызут пленку фильма, и одна мышка другой говорит: «А сценарий был вкуснее…»
— Да, грустно это. Но изменить ведь вы же ничего не можете.
— А мой девиз: «Главное — не терять равнодушия». Правда, не всегда получается.
— Ну да, важно всегда перечеркивать минус, чтобы из него извлекать плюс.
— Правильно, есть и такая байка: оптимист даже на кладбище видит не кресты, а плюсы.
«А зачем мне яхта, у меня даже машины нет!»
— Но потом в титрах напишут вашу фамилию — и будет стыдно.
— Да нет, славы мне уже не занимать. Есть картины, которые вы назвали, и они составляют мою репутацию. Могу написать новые сценарии, по ним снимут новые фильмы, но мне это ни убавит, ни прибавит. К тому же и раньше на фамилию автора сценария никто не смотрел, а теперь и подавно. Мы даже в сценарном договоре подписываем разрешение на проматывание титров в ускоренном режиме — им ведь надо лишние секунды рекламы вставить. А вообще я лишен амбиций. Обрываю, когда говорят «писатель Аркадий Инин» — ну какой я писатель? Писатели — Чехов, Гоголь, Тургенев… А я просто литератор. Или, точнее, сценарист. Очень волнуюсь перед началом новой работы, точно как и сорок лет назад. Перед первым белым листом бумаги всегда спина мокрая.
— Все-таки не пойму, так вам хорошо сегодня жить на Руси или плохо?
— Да что я! Вот коммуняки нам говорили: при капитализме у человека нет уверенности в завтрашнем дне. А мы смеялись: какая неуверенность, вот их дома, их машины… А теперь мы видим, как ужасно потерять работу! Коммуняки говорили: при капитализме человек человеку — волк. Да какой там волк, усмехались мы, у нас ничуть не лучше. Сейчас видим, как наши люди грызут друг другу глотки! Коммуняки говорили: на Западе всем правит желтый дьявол, денежный мешок. Мы опять смеялись… Да я лучше буду всю жизнь ходить в ботинках фабрики «Скороход», чем болтаться по магазинам с бесконечным изобилием! Каждый месяц меняй мобильник, каждые год холодильник, каждые три — машину…
— Так не меняйте, какие проблемы.
— Ну это же массовый психоз! Вот у меня старый ноутбук, сын смотрит, как он чуть тормозит, и лезет на стенку: папа, ты что, нищий, меняй комп! Рекламная индустрия вбивает нам в мозги эти ценности. А по мне, общество потребления ужаснее, чем общество дефицита!
— Но в советское время вы же неплохо зарабатывали на своих замечательных сценариях? И дефицит, наверное, с черного хода в ГУМе получали?
— Нет, но было другое. Я, член трех творческих союзов — писателей, кинематографистов и журналистов, — получал в трех местах «заказы»: зеленый горошек, сервелат, майонез, ну там, сайра, макароны… Но женщинам, конечно, приходилось несладко. Им же надо было готовить еду, одеваться. И в очередях стояли в основном они. Помню, приехал я с женой в 84-м году в Таиланд, отдыхать. Она первый раз в капстрану попала. И вот мы пришли в обычный таиландский супермаркет, сегодня у нас такой в любом краснодарском селе стоит…
— И у жены был культурный шок?
— У нее была истерика: «Зачем ты меня сюда привел? Не хочу я выбирать из двадцати кофточек! Мне на работу тетка приносит одну кофточку из Югославии, и я счастлива. Больше никогда в жизни сюда не пойду!». Но потом ничего, как-то она освоилась.
— Вам знакомо такое человеческое чувство, как зависть?
— К чему-то материальному — нет. Зачем мне яхта, если у меня даже машины никогда не было, нет и не нужно. Зачем мне восемнадцать комнат, у меня три свои есть. Мне повезло с женой, ей тоже много не надо. Она не понимает про бриллианты, про шубы… Единственное, чего ей надо, а мне не надо совсем, — дача. Я терпеть не могу свежий воздух, у меня кислородное отравление, а жена без этого жить не может. Я долго сопротивлялся, но лет десять назад сдался — купил дачу, и теперь жена там сидит. А вот в творчестве я завистник. Если читаю талантливый сценарий — завидую. А, скажем, талантливой опере не завидую, потому что это не мое дело. Ну опера и опера. А талантливым сценаристам завидую, но отравить их, как Сальери Моцарта, конечно, не желаю.
— На кинопремии «Ника» вы капустники пишете. Они еще не устарели?
— И никогда не устареют. Помню, еще в перестройку, в начале 90-х, в Доме кино собирались демократы — межрегиональная депутатская группа. И Ельцину капустник очень понравился, он меня поблагодарил. Помните, пресс-секретарь Ястржембский твердил, что у Бориса Николаевича рукопожатие крепкое? Так вот я на себе ощутил, действительно крепкое. С нынешним президентом я пока не контактировал, а с Михаилом Сергеевичем — да. Когда мы изредка встречаемся, он с гордостью говорит: «Опять показывали наш фильм!» Имеет в виду «На Дерибасовской хорошая погода…», где Леня Куравлев грандиозно сыграл его, Горбачева.
«Да это клоунесса какая-то — Инна Инина»
— Жену-то Инна зовут, раз вы Инин?
— Инна, да.
— А ваша как фамилия, товарищ?
— Гуревич. Но изменил я ее совсем не из-за национальности. Мы начинали писать в городе Харькове с Леонидом Осадчуком, и у нас были кумиры, писатели-юмористы: Ильф и Петров, Марк Твен, О.Генри… Все это псевдонимы. И мы еще не написали нетленку, но уже придумывали себе псевдонимы. Инин не сразу получился. Сначала у меня был псевдоним Аркан.
— Аркан? Так у нас уже есть Аркан!
— Ну да, потом я узнал, что есть Арканов. Второй псевдоним у меня был Гай, это такая красивая украинская роща — Аркадий Гай. Но режиссер Самарий Зеликин написал эпиграмму: «Если б Гаю божий дар, родился б второй Гайдар». Почему-то я обиделся. И тогда придумал — Инин. Тем более что среди моих коллег уже были Танин, Галин, Алёнин…
— Ну да, а жене приятно.
— А жене всё равно. Ее девичья фамилия Иванова, она из курской деревни и лелеяла одну мечту: сменить свою самую распространенную в России фамилию. Она была готова выйти замуж за кого угодно, только чтоб не быть Ивановой. Мы поженились, и она немедленно стала Инной Гуревич. Друзья острили: когда-то русские жены шли за декабристами в Сибирь, а теперь берут еврейскую фамилию мужа. И вот жили мы все Гуревичи, два сына еще прибавилось. Потом стало неудобно: в гостиницу придешь, в паспорте Гуревич, а заявка на Инина, или билет на самолет, или гонорар в кассе — путаница. Короче, я поменял фамилию с Гуревича на Инин. И сын стал Инин, и второй сын Инин, и внук Инин, и невестка Инина… Только жена осталась Инной Гуревич. Мы ей говорим: ну давай тоже, а она: «Нет, это какая-то клоунесса — Инна Инина. Я лучше верну свою, исконную». Теперь она опять Иванова.