Вообще-то я часто хожу в кино. Как настоящий левый, полностью согласен со словами Ильича, что из всех искусств оно для нас главнейшее. На самом деле кино — барометр общества понадежнее телевидения, которое смотреть без содрогания стало совсем невозможно.
Но это был первый в моей жизни фильм, который зал смотрел, как какой-то футбольный матч, с полным погружением в сюжет. В один момент люди смеялись, в другой — плакали (в буквальном смысле), затем аплодировали героям и кричали «молодцы», а потом замирали в ужасе. Причем — да не в обиду будет сказано глубоко мной уважаемому Дмитрию — с кинематографической точки зрения это был не Тарковский и даже не Тарантино. Но это было Кино.
Суть фильма проста. Группа подростков лет 12—14 из детского дома — «деточки» — по ночам бралась за ножи и исправляла несовершенство российского общества. Хирургическим путем, так сказать. Вырезала депутатов-педофилов и коррумпированных судей, садистов из военкоматов и распространителей наркотиков в школах, алчных врачей и водителей с «мигалками». Просто и незатейливо — перерезая преступникам горло. Тимуровцы XXI века. Версии 2.0. А весь вымышленный город, в котором они жили, через Интернет подкидывал им новые цели и аплодировал каждому новому успеху. Вместе с реальным московским зрительным залом, набитым столичной интеллигенцией — от поп-певцов до сенаторов от «Единой России», кричавших «браво!» и «еще!».
Астрахан определил жанр этого фильма как «сказка». Он сделал все возможное, чтобы снизить реальность происходящего — подбором актеров, странными спецэффектами, невозможностью мизансцен — но увиденное все равно осталось пугающим.
Весь фильм был проникнут духом «мы» и «они». «Хорошие» и «плохие». «Деточки» и «власть». И безусловно сочувствующее «деточкам», но не желающее хоть чем-то им помочь общество. Если, конечно, не считать помощью единодушный отказ помогать прокурорам их выловить.
Общество в фильме переложило всю ответственность и обязанность действовать на своих детей, живущих в Интернете. Которые, когда ОМОН начинает расстреливать безоружных «деточек» из автоматов (да-да, в сказках теперь и такое бывает), встают по твиттер-кличу на их защиту. А в руках сверкают лезвия длинных кухонных ножей.
Первые пять минут после того, как зажегся свет, зал пребывал в шоке. И я не знаю, что было большим шоком: увиденные ножи нового поколения на экране или услышанные аплодисменты в зале. Сердца присутствовавших были с экранными детьми, а разум — с экранными же взрослыми и говорил: «Прячься, убегай, ты ничего не можешь поделать с Системой!».
Встала красивая молодая девушка из «Коммерсанта» и задала вопрос Астрахану в лоб: случайно ли эти приютские дети до боли напоминают завсегдатаев «русских маршей» («деточки» носили характерные черные джемперы с капюшонами)? Тут же припомнили одну из самых сильных сцен мирового кино из «Кабаре», когда белокурый мальчик — копия предводителей «деточек» — поет светлым, почти ангельским голосом «Мое Отечество принадлежит мне», и его песня охватывает все больше и больше людей, и вот уже все встали и поют в унисон, кроме одного старого коммуниста. А потом оказывается, что коричневая рубашка у пацана — часть формы штурмовика, и вот уже вся страна в экстазе вскидывает руку в нацистском приветствии.
Несколько интеллигентных женщин чуть менее юного возраста, чем журналистка «Коммерсанта», со слезами на глазах обратились к Астрахану с просьбой: «Отличный фильм, только уберите ножи из рук тысяч детей в финальной сцене».
Мне хотелось встать и закричать: да как вы не понимаете — ради этих ножей все и снималось! Если мы — все сидящие в этом зале — сами не решим проблему, которую решали «деточки», а так и будем сидеть в позиции «ничего не вижу, ничего не слышу», то наши дети возьмутся за ножи. И мирного протеста уже не будет. И найдется тот, кто их возглавит. И ничего вы с этим не сделаете. Вы будете смотреть на общество суда Линча глазами снявшего «Догвилль» фон Триера, а остальная Россия — глазами героев «Брата» Балабанова и «Деточек» Астрахана.
Евгений Бунимович вспомнил Стругацких: «В стране, где торжествуют серые, к власти приходят черные». Вот только мы почему-то считаем, что серые — это где-то там, во власти, серые полковники КГБ. А ведь серые — это мы, кто сидит, поджав хвост, по домам и ждет с попкорном и кока-колой приговора по «болотному делу». И черные тоже не с Марса прилетят, они тут, среди нас, и черными станут, потому что решат: дальше так жить нельзя.
В фильме есть замечательная фраза главного прокурора — который тоже все, разумеется, понимал, — что «он бы покаялся, но поздно. Не примут уже это покаяние, ни на земле, ни на небе». С этими мыслями он отдал приказ стрелять по детям. Как вы считаете, мы, реальные, тоже прошли уже точку невозврата?..
Этот вопрос в последнее время стал для меня главным вопросом российской политики. Я пытаюсь сделать все, чтобы ответ был «нет», хотя я очень боюсь, что он звучит как «да».
Спасибо Астрахану за то, что его озвучил. Надеюсь, у вас найдется два часа времени для похода в кино. В Москве фильм идет в «Художественном». И возьмите с собой детей — лучше, чтобы им все объяснили вы сами, а не белокурый фюрер.
Илья Пономарев, депутат Госдумы