— Борис, признайся честно, ты специально всем рассказываешь, что «Долгая счастливая жизнь» — ремейк «Ровно в полдень» Циннемана, чтобы просто твои поклонники посмотрели хороший фильм? Между ними ведь по большому счету ничего общего.
— На самом деле все было так. Я очень люблю фильм «Бумер» и после него отношусь к Буслову с большим пиететом. В какой-то момент я стал думать: а какой бы мне хотелось, чтобы Буслов сделал фильм? И почему-то эти размышления совпали с вестерном «Ровно в полдень». У американцев ведь все четко: здесь шерифы — там бандиты. А у нас все запутано всегда. Я Пете предложил эту идею. Он загорелся, а потом отказался. Тогда начал думать я, постепенно для себя эту историю выстраивать.
— А фермер тут при чем?
— Как-то он взялся, и все. Потом мы со сценаристом Сашей Родионовым начали ездить по фермерским хозяйствам, и это очень сильно перетряхнуло сценарий. Оказалось, что все это вранье: никакого фермерства у нас нет, а занимаются им только чудаки, дураки или романтики.
— То есть герои твоего фильма.
— Там потому и нет плохих людей, что плохие люди обычно поумнее. Да просто ни один нормальный человек за это не возьмется! В итоге череда людей, которые понимают, что все, что они делают, — совершенно бессмысленно, оказалась довольно внушительной. И тут ты начинаешь понимать, что это не просто личная драма какого-то фермера. Огромная часть населения — вся деревня и маленькие поселки — сидит без работы уже двадцать лет. И они работать уже не смогут, даже если захотят. Просто законы, сама система экономическая не позволяют делать вообще ни хрена: когда товар дойдет до покупателя, он будет стоить в три раза дороже любого другого в магазине. И все, привет.
— К «Долгой счастливой жизни» можно по-разному относиться, но от основного потока российских фильмов ее уже отличает максимальная ясность высказывания. Штука невиданная для наших краев. А чтобы увидеть такое в фильме Хлебникова — это просто невозможно было представить.
— Я отвечу, почему никто не выступает с прямым высказыванием, отчего эта невнятность нашего поколения. Потому что мы немного напуганы. Как и все общество. Мы понимаем, что мент — это страшно. Но что это, откуда — непонятно. Это «страшно» — оно не сформулировано. Какая позиция испугавшегося человека? Пятиться и бояться. И так до тех пор, пока не дойдешь до стенки. Тогда ты либо кричишь, либо орешь матом, либо пыряешь ножом. То есть делаешь шаг вперед — к опасности. Но пока мы никак не можем это время сформулировать. У нас нет ни одной штуки, за которую можно ухватиться. Государство? Кто его знает, что это такое. Милиция? Тем более. Бизнес? Тоже. Почему у американцев есть герой? У них бывают плохие полицейские, про которых можно рассказать, но и система работает: суд — работает, государство — работает. И в это можно верить. А здесь каша полная. В этом смысле и Саша не герой, а доведенный до отчаяния человек.
— Получается, тебя как следует прижало к стенке, раз ты снял такой фильм.
— Наверное, что-то такое я пытался сформулировать. Хотя эта формула тут же разрушилась в какой-то момент. Мы писали и снимали до Болотной площади и всех этих дел. У меня была такая эйфория после первых демонстраций: все круто. Потом оказались страшными дураками эти лидеры оппозиции. Невнятными, ужасными. Я все равно продолжаю на митинги ходить, но не дай бог, если они, например, придут к власти. Взять хотя бы Пашин (Павла Костомарова. — Н.К.) «Срок». Самый яркий человек из всех героев — это…
— Якеменко.
— Именно!
— При этом он там главный злодей.
— Абсолютный! Но он больше их и значительней. И Сурков больше… И теперь, если у меня и была какая-то позиция, то снова все рушится.
— Как по мне, так ты снял фильм именно о том, о чем сейчас говоришь. О том, как с одной стороны — государство, с другой — народ, а между ними — условный интеллигент, «рассерженный горожанин», которого эти двое разрывают на части.
— Я, честно говоря, про это кино сейчас говорю с трудом. Просто не могу перевести ощущения на простой язык.
— Но ты же явно чувствуешь себя на стороне героя Яценко. Он пытается отстоять ферму. Ты… Кстати, а за что ты борешься? Вот зачем ты ходишь на митинги?
— Исключительно для массовости. Раз пришло 50 тысяч — значит, надо обратить на людей внимание, может быть, хотя бы как-то скорректировать свои действия. Ни во что большее я особенно не верю. И потом вне Москвы всем вообще на все плевать. Хотя при этом у них очень бурные процессы идут. Во-первых, люди начали пытаться как-то жить сепаратно от государства. Умные люди. Я не говорю, хорошие или плохие — они очень разные. Но все они пытаются строить жизнь так, чтобы не зависеть от государства. Это очень новая штука для меня. Второе — про большие города. Раньше они бесконечно смотрели на Москву, старались быть как москвичи. Сейчас я почувствовал, что им стало плевать на столицу. Не так чтобы агрессивно, а просто все равно. Они вдруг самоопределились. Сами себя поняли. Стали жить абсолютно в комфорте оттого, что они у себя дома, а не в Москве. И вот эти две штуки: партизанские хозяйства в маленьких поселках и деревнях и самоопределение себя как центра в больших городах — намного важнее, чем все наши выступления на Болотной. Наши представления о добре и справедливости — это все фигня. Вот когда выйдут люди оттого, что остались без пенсий, без зарплат, люди, которые просто не могут выжить… Сначала выйдут просто так, а потом с оружием — тогда на это все обратят внимание.
— Ты говорил, что у нас в отличие от американцев все запутано. Но скорее у нас просто другие критерии ясности. У Циннемана условный горожанин гордо произносит: «Государство нам помогает!» А в твоем фильме такой же условный горожанин государству помогает сам, неся взятку в офис «Единой России». И при всей обыденности ситуации подобную прямоту в российском кино лично я вижу впервые.
— Я бы сейчас эти кадры убрал. И так понятно, кто сидит в администрации, без надписи «Единая Россия». И потом мне неприятно, что будет радоваться либеральная интеллигенция: ага, он снял, он показал. Как-то неудобно стало после всех их выступлений, как будто я что-то к столу сделал.
— Зато «Единой России» неудобно не бывает.
— Это да. (Смеется.) И потом это мы с тобой сидим в кафе и разговариваем про «Единую Россию», а в крохотных городках весь малый бизнес, пенсии, жизнь — все-все-все напрямую зависит от нее. Люди там каждый день общаются с этими чиновниками. Поселок Умба в Мурманской области, где мы снимали, проголосовал за коммунистов. Так «Единая Россия» сразу отобрала пособие в четыре тысячи рублей пенсионерам. И те стали получать две тысячи вместо шести. И все, катастрофа.
— После фильма идет долгий список благодарностей в титрах. В том числе местной администрации: области, города…
— Они действительно нам помогали. Хотя мы всем сперва дали честно прочитать сценарий.
— Я еще хотел про народовольцев поговорить.Этот Саша — его, конечно, формально попросили заступиться за слабых, но по-хорошему он во все ввязался сам. Он был обречен не тогда, когда начал отстаивать эту землю, а когда в принципе поехал в эту глушь.
— Я не думаю, что он народоволец, что он сознательно решил поднимать деревню. Скорее просто увидел объявление: сдается земля в аренду. Приехал, а у него ни фига не получилось. Вдруг свалились какие-то деньги, компенсация, и он страшно обрадовался, что можно наконец уехать. Тут рабочие зашумели, заорали. И у него самомнение и подскочило: ага, оказывается, меня любят, ко мне прислушиваются! Нам же все говорят, что у нас большая фермерская программа. Сначала Ельцин об этом говорил, теперь Медведев: «Мы очень поддерживаем фермерские хозяйства». Он же не знал, что на самом деле все устроено так, чтобы этого фермерства вообще не было. Разве мог он это понять? Вот все и разломалось. А дальше само время и окружение делают из него — приличного человека — преступника. Со стороны кто-то скажет: вот дурачок. Но я его прекрасно понимаю. И он мне очень близкий человек.
— А Яценко понимал, кого он играет? Он опять же максимально конкретен в этой роли, чего он никогда не делал. Он же всегда на умолчаниях работал.
— Понимал, но все делал на пределе своих возможностей. Мы с ним вместе сознательно разрушили все, что он умеет. Он как будто планку брал. Дубль был очень плохой, потом плохой, хороший и вдруг отличный. У Саши такого никогда не было. Либо чуть лучше, либо чуть хуже, но всегда хорошо. А здесь в дублях был разброс колоссальный. И героя мы долго искали, в результате первые четыре дня просто пересняли.
— Ты правда на съемках все время слушал «Гражданскую оборону»?
— Первый раз я услышал песни «ГО» относительно недавно. Я никогда их не слышал, даже «Все идет по плану». Это все прошло мимо меня — и слава богу. Потому что Летова, мне кажется, круто слушать как раз в осознанном возрасте.
— В летах.
— И вдруг мне показалось, что я хочу его послушать. И я просто охренел от него — вся машина была забита Летовым. И на съемки взял два диска. Не специально. Но там настолько дикие, наполненные самыми разными историями места, что почему-то в какой-то момент вся группа стала слушать «ГО». Даже барышни-гримеры. И, конечно, Костомаров. Мне кажется, что его камера, тот ритм, который она задавала, во многом появился под впечатлением от «ГО».
— За исключением двух невероятно долгих, красивых и потусторонних планов реки.
— Каждый выходной я с удивлением обнаруживал Костомарова, который с маниакальной, шизофренической силой со штатива снимал красоты реки. Причем так долго, эпично. Он мне показывал, я, конечно, говорил: да, Паш, отлично. А сам думал, что херня это, причем откровенная. Мы все снимаем трясущейся документальной камерой. А эти куски сперва даже не рассматривали. Но когда смонтировали кино, оно получилось очень холодным и очень непонятно про что. Тогда мы поменяли только две вещи: поставили планы реки и сделали так, что решение включиться в эту историю Яценко принимает не на собрании перед рабочими, а в администрации. И изменилось абсолютно все. Это стало больше про деревенских, про хаос в их головах, про абсолютную веру сначала в одно, а потом совершенно в другое. И про то, что вообще все пройдет. Что есть природа, которой насрать на то, что происходит вокруг.
— При этом после абсолютно ясного высказывания из зала выходишь со смешанными чувствами.
— Я тут недавно размышлял: «Долгая счастливая жизнь» — это ироническое название или трагическое? Я все время думаю: ну что с ним может дальше произойти? Если его грохнут — это одно. А есть же вторая, очень важная составляющая, российская или советская. Национальная, скажем так. Есть выдающаяся книжка Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». Она так выстроила повествование, что двадцать лет в лагерях сделали из обычной женщины очень большого человека. То есть понятно, что огромное количество людей эти страдания превращают в ужас, кошмар и мясо. Но некоторых делают просто максимальными. Поэтому хрен его знает, что с героем Яценко произойдет…
— Какие у тебя ожидания от Берлина?
— Расскажу такую историю. У меня года два назад сломался зуб. Я его решил дня три назад вылечить, потому что он начал сильно болеть. Стоматолог сказала, что на три недели нужно поставить временную пломбу с очень хорошим японским лекарством. Я согласился, она все сделала и говорит: все в порядке, не пугайся, но числа с 7-го по 15-е у тебя планово раздует щеку. Я думаю: блин, два года не ходил к врачу, чтобы попасть ровно на эти даты, когда показывают наш фильм! Так что вот такие у меня ожидания от Берлина — буду ждать раздувания щеки.