За полчаса до начала. За кулисами всеми командует Мейерхольд — он же Кирилл Серебренников. Замечу, тоже К.С.
— Я, между прочим, К.С. вдвойне — Кирилл Семенович, — говорит мне Серебренников. С утра до ночи он то в МХТ репетирует про Станиславского, то в своем Гоголь-Центре ремонтом ворочает и там же спектакль новый ставит — когда все успевает? А он говорит, что еще с утра съездил за тканями на костюмы для актрисы Брагарник, приехал на последний прогон.
— Станиславский, — продолжает Кирилл, — он же от «совка» погиб. Он этот театр для других людей строил, с другими понятиями. «Совок» его и убил.
Как советская власть ломала художника, я еще увижу — станет страшно. Третий звонок. Зал отборный, первосортный, одно перечисление имен займет не одну страницу: на восьмом ряду в проходе — Марк Захаров с дочерью Александрой, Михаил Швыдкой, впереди — Фокин, правее — Туминас. Табакова что-то не видно. Иностранцев видимо-невидимо. Уже дали свет, и в проходе с микрофоном появляется английский режиссер Деклан Доннеллан с переводчиком за спиной. Он медленно идет к сцене и произносит текст — как впервые приехал в Москву, как попал в МХТ, очарован Станиславским и не понимает, почему об этом человеке отзываются нелицеприятно. Не Доннеллан узнал в Первопрестольной Станиславского, а Гордон Крэг, который в начале ХХ века ставил в Москве своего «Гамлета». Итак, правила игры заданы — современные режиссеры в этот единственный вечер выступают в роли исторических фигур отечественного и мирового театра. Интересно, как себя ощущают великими? Спрошу после.
Три Немировича-Данченко — актер Хабенский, драматург Угаров, теоретик, шекспировед Барташевич. За Вахтангова — оперный режиссер Черняков, за Сулержицкого — режиссер и педагог Рыжаков. Босоножка Айседора Дункан — Илзе Лиепа, Михаил Чехов — Евгений Миронов, Михоэлс — Константин Райкин. Актрисы Станиславского — Покровская, Тенякова, Добровольская и Пегова. Женой гения выступает Полина Медведева. Задействовали даже мебельщика Анатолия Лаптева и главного администратора Валечку Иванову, в прошлом актрису. И в настоящем оказалась на высоте.
Действие построено на письмах — изначально их было 150 страниц, и из них драматург Михаил Дурненков сделал довольно стройную композицию. О Станиславском — он сам и его современники. А кто же Станиславский? Анатолий Белый выйдет на сцену лишь на финале — два часа он проведет за кулисами у режиссерского пульта, будет читать за Станиславского, и камера выведет его на экран, растянутый наверху. А под экраном — зеркало, в неровной поверхности которого неотчетливо отражаются первые рядов семь. Экранный Станиславский-Белый читает свои письма, объявления, приказы по театру, а ему со сцены отвечают нынешние режиссеры, актеры, играющие современников.
Для них он никакой не памятник, а если верить письму Немировича — «чудовище», Вахтангов утверждает, что «он вообще слабый режиссер», Мейерхольд призывает актеров к политической борьбе — в общем, никакого почтения к отцу-основателю. Вот Михаил Чехов (Евгений Миронов) блестяще представляет, как в Америке на гастролях (1923–1924 гг.) Станиславскому подарили автомобиль, а он не знал, что делать с этим «мотором». Отказаться неудобно и взять накладно получится. Или комментарий Немировича к карикатуре в «Крокодиле» на Станиславского — будто бы тот на встрече с американскими банкирами порадовался, что не видит черни.
Сегодня даже оторопь берет от отсутствия хоть какого-то пиетета, трепета перед автором теперь всемирно известной Системы работы актера над собой. Но жизнь Станиславского, представленная в один вечер на сцене, лишена и ноты юбилейного пафоса. Жизнь как жизнь: большая, сложная, убийственная, смешная…Человека Станиславского, страны — Российской империи и СССР. Серебренников эти жизни свел и разместил в нескольких пространствах: на экране (там тоже несколько планов, от документального до превосходного видеодизайна команды Александра Житомирского), на сцене, застроенной Николаем Симоновым просто, но изысканно. Музыка Манацкова добавляет свою краску в создание уникальной атмосферы спектакля.
Как ее определить? Просто — живой Станиславский. Не памятник, не догма, не пафосное наше всё. А наше всё глубокое, мудрое, тихое. Радикальное по форме, но с большим сердцем. Ощущение, что и ты знал, и ты прикоснулся и окунулся в то время. Еще год назад на 90-летие Вахтанговского театра Римасом Туминасом был явлен образец иного подхода к юбилейным торжествам, теперь вот Серебренников. И после вечера Станиславского теперь пафосные мероприятия будут смотреться полнейшим атавизмом.
Последняя сцена — из трюма поднимается кабинка. В ней как живой Станиславский — Табаков. Читает свои письма про театр, актеров, режиссеров («только два талантливых — Вахтангов и Сулержицкий»). И тут же — про беспорядок, про то, что пыль на столах толщиной в палец, крысы по сцене бегают, в кассовом окошке хорошо бы болт завернуть. Гений — и, боже мой, какой-то болт...
— Олег Павлович, как вы себя чувствуете в роли Станиславского? — спросила я нынешнего худрука МХТ.
— Уверенно, — ответствовал мне Табаков.