Уже 75 лет как этого высокого господина с благородной седой головой и темными соболиными бровями нет на этой земле, а о нем все говорят и говорят, пишут и пишут не покладая рук. На его имени строят карьеру, нарабатывают имидж, зарабатывают деньги, создают школы. Его именем порой спекулируют, получают государственные гранты, объявляют себя последней истиной в инстанции, ведут просветительскую работу. Какое несметное количество людей К.С. обеспечил безбедным существованием!!! Может, и не рассчитывал, а вышло на века.
Что он был за человек? Этот рассеянный гений, не прощавший сценической фальши даже собственной жене, актрисе Лилиной? И публично винившийся перед учениками за собственную ошибку в проходном спектакле. Переживший драму непонимания и даже отторжения своей системы его актерами, а позже — искажения ее до неузнаваемости и отрицания учениками и учениками учеников. Но дело в том, что Станиславский такой один и другой системы еще никто не придумал.
Каким видели Станиславского современники? Как оценивали его, те, кто работал с ним изо дня в день, выходил на сцену, ездил на гастроли, был допущен в дом в Леонтьевском переулке? Нерастиражированные, не затасканные историей и временем имена — Леонид Леонидов (импресарио, первый вывозивший МХТ на российские и зарубежные гастроли, умер в Париже); актриса Мария Германова (осталась в эмиграции, умерла в Париже), Валентин Смышляев (один из создателей 1-й студии МХТ), Мария Кнебель (ученица студии Станиславского, педагог, режиссер).
■ ■ ■
Прабабушка — турчанка. Бабушка — француженка. Мать — русская. А по мужской линии — три ярославских мужика. Генеалогия не каждодневная. Биография исключительная… В балете московского Большого театра состояла некая танцовщица Станиславская. В нее без памяти был влюблен ярославский турецко-французский отпрыск, по фамилии Алексеев, по имени-отчеству Константин Сергеич. И когда эта балерина преждевременно умерла, увлекавшийся театром молодой купец стал называться Станиславским. (Позже Станиславский сам опроверг такую версию своего псевдонима. — М.Р.)
■ ■ ■
В своем безмерном увлечении театром он начал с того, что был жестоко освистан в Рязани: осмелился, видите ли, приехать вместо заболевшего Александра Иваныча Южина.
■ ■ ■
Особенность Станиславского заключалась в том, что на первых порах он туго воспринимал каждое новое явление. Он, например, никогда не мог сразу понять и оценить чеховские пьесы. Он совершенно не понял сначала роли Тригорина в «Чайке». Но когда ему хорошо и дельно растолковывали непонятное, тогда просыпался гений, в полной мере присущий Станиславскому, и он возносился на подлинные вершины мирового искусства.
■ ■ ■
Московский художественный театр облагородил Москву; в этом тучном и богатом Китай-городе, рядом с мукой и рогожей, вырос цветок, совершенно неожиданный и столь очаровательный, что о нем можно говорить только в стихах, писать его только призрачными красками…
■ ■ ■
Станиславский, как купец (от Кабанихи немножко), любил нагонять на нас страх, смотрел на актеров, как на массу, которую надо вышколить, выбить из нее штампы, примадонство, всю актерскую мишуру, образить актеров, сделать из них таких, которые могли создать Художественный театр. Он трудился над этим непрестанно. Понятно, что у него в привычку вошло все время «замечать» за актерами, держать их все время как бы на искусе. Ведь у нас каждое лыко было в строку. Какую кто кофточку надел и то иногда обсуждалось чуть ли не на совете. Станиславский нянчился с актерами, и как дети раздражают няньку, так раздражали и его актеры. К.С. совсем не жалел актеров, не считался с их самолюбием, вкусом, с тем, что на актерском языке называется душой актера.
■ ■ ■
Однажды Станиславский, не говоря ни слова, посадил молоденькую, очень хорошенькую актрису Второй студии Голлидэй на извозчика и повез куда-то на окраину Москвы. Она, ничего не понимая, робко пыталась выяснить, в чем дело. Но Константин Сергеевич хранил упорное сердитое молчание. Наконец извозчик остановился перед какой-то захудалой фотографией. На витрине висел портрет бедной Голлидэй с распущенными волосами. «Это актриса Художественного театра? — коротко спросил Станиславский у застывшей от стыда девушки. — Идите к фотографу и на коленях молите его уничтожить не только фотографию, но и негатив».
■ ■ ■
Как-то К.С.Станиславский не чувствовал себя вполне здоровым, а роль Штокмана (спектакль «Доктор Штокман») была и трудна, и сложна. Пришлось волей-неволей передать ее Качалову. Но сделал это Станиславский с великою, видимо, болью в душе. Он искренно страдал. Каждое представление он приходил за кулисы и настороженно слушал аплодисменты, которые сопровождали окончание каждого акта. Выслушав аплодисменты и взвесив на своих актерско-аптечных весах их театральную нагрузку, Станиславский облегченно вздыхал: нагрузка явно была не та, и Качалов явно не имел того успеха, который в этой роли имел он, Станиславский…
■ ■ ■
«…Г.Станиславский перестарался в роли графа Любина. Выражаясь вульгарно, он задумал прыгнуть выше своей головы, дать что-то необыкновенное, а сил-то для этого и не хватило. Прежде всего ужасно неудачный грим… Потом ударился в какую-то особенную игру, окрещенную актерами именем «французской», то есть это игра с разными экивоками, «кренделями» и фокусами. Что он, например, делает из сцены пения! Это очень смешно местами как пародия, но этой пародии место в кривом зеркале, а не в Художественном театре…»
■ ■ ■
Трудно сказать, чему он отдавал больше времени и сил — работе с центральными персонажами пьесы или народной сцене. Он сам занимался с нами походкой, манерами, реверансами, поклонами, учил обращаться с лорнетом, обмахиваться веером. Мы делали бесконечное количество этюдов для сцены бала. Константин Сергеевич передал каждому участнику «опросный лист». Мы знали, что в любую секунду Станиславский может с удивительной любезностью попросить любого из нас ответить, кого мы играем, с кем приехали на бал, как относимся к Фамусову или к Хлестовой. И если он услышит формальный ответ, не согретый живой фантазией, нас ждут его гнев и презрение.
■ ■ ■
В Нью-Йорке, когда Станиславский переходил улицу, полицейский остановил перед ним поток машин: таким значительным показался ему этот седой величественный человек.
■ ■ ■
Иногда репетиции бывали мучительными. Он мог по три-четыре часа добиваться верно сказанной фразы или ударения. В такие минуты он забывал о мягкости. Не только молодые, но и известные всему миру актеры терялись и буквально костенели от страха. Станиславский, вероятно, не любил в себе эти приступы деспотии, потому что потом с особой нежностью относился к тем, кого он накануне обижал. И все-таки опять обижал и мучил, не справляясь со своей требовательностью и бескомпромиссностью.
■ ■ ■
Сегодня ночью были арестованы К.С.Станиславский и Москвин по постановлению М.Ч.К. Я сегодня все утро и день бегал по разным лицам и учреждениям, желая как можно скорей освободить старика главным образом. Ведь он ужасный трус и сейчас, бедняга, если его еще не выпустили, он, чай, переживает бог знает что... Станиславский и Москвин были освобождены в тот же день в 6 часов вечера.
■ ■ ■
На праздновании тридцатилетия театра Станиславский самого «отца народов» заставил встать, чтобы почтить память московского купца С.Т.Морозова.
■ ■ ■
Встречаться с К.С. нельзя было безнаказанно. Он менял жизнь других людей, менял самих людей… Под его влиянием люди переплавлялись, как металл в котле. Вы хотите, чтобы я рассказала вам, как он это делал? Не знаю, как он делал. Если говорить о К.С. честно, это не значит говорить только хорошее. Бывало, что он наполнял меня великой радостью, счастьем, а бывало, что больно бил.
■ ■ ■
Увидя однажды на репетиции молодого актера без галстука, с расстегнутым на одну пуговицу воротником, Станиславский сделал ему замечание. Актер стал оправдываться — лето, жарко… Тогда начался разнос. «Разгильдяйство начинается с права являться на репетицию в неряшливом виде. Сегодня без галстука, а завтра в ночных туфлях, в халате… Отправляйтесь сейчас же домой, приведите себя в порядок, и только тогда я допущу вас на репетицию». До самых последних дней — при любом самочувствии — Константин Сергеевич появлялся на занятии гладко выбритый, чаще всего в коричневом костюме с галстуком-«бабочкой», в свежей накрахмаленной рубашке и узконосых ботинках.
■ ■ ■
Константин Сергеевичем был изумительным композитором речевого шума. Организация групп, которые включались и выключались из общего говора, нарастание звукового напряжения, доведение звука до шепота, до пианиссимо, от пианиссимо до форте, потом опять изменение количества говорящих людей внутри каждой группы и тончайшее постепенное их слияние — он создавал великолепную звуковую симфонию, слыша малейшую ритмическую, звуковую, смысловую фальшь.
■ ■ ■
Однажды во время репетиций «Фигаро» жертвой режиссерской нетерпимости Станиславского стал молодой актер Н.Ларин. Он заставлял этого актера бесконечное количество раз выходить из-за кулис на сцену. И при первых же шагах останавливал его: «Не верю!!! Во имя чего вы вбегаете? Где ваш объект? Освободите мышцы! Вы напряжены. Вы не понимаете, что репетируете пьесу Бомарше, а не Островского. Что вы делаете руками? Почему у вас дергается голова?»
■ ■ ■
У него самого как у актера было много недостатков, и он работал над ними все время и боролся с ними жестоко. Этим он напоминал Толстого: ломал, насиловал, измывался над собой.
■ ■ ■
Незадолго до своей смерти Станиславский писал: «Лучше всего, когда в искусстве живут, чего-то домогаются, что-то отстаивают, за что-то борются, спорят, побеждают или, напротив, остаются побежденными. Борьба приносит победы и завоевания. Хуже всего, когда в искусстве все спокойно, все налажено, определено, узаконено, не требует споров, борьбы, поражения, а следовательно, и побед. Искусство и артисты, которые не идут вперед, пятятся назад. К счастью, в нашем театре пока этой опасности нет. Театр спорит, бурлит, борется, побеждает или остается побежденным…»
СТАНИСЛАВСКИЙ — ЭТО:
— Кто такой Станиславский? Для меня это так же, как естественно спросить, откуда я родом, кто моя мама, кто моя бабушка. Мой учитель — Василий Осипович Топорков — учился у Давыдова. А тот был учеником Щепкина. Поэтому я, а также Миронов, Машков, Безруков, — получаемся наследники по прямой. Генеалогическое дерево крепкое.
— Все, что касается театра, околотеатра, системы самого театра, то тут для меня Станиславский — Бог.
— Станиславский, я думаю, был гений. А гений потому, что однажды он понял — играть сцену из «Чайки» на настоящей скамейке в саду, когда восходит луна, нельзя. Если луна настоящая и листва настоящая, играть и существовать надо по-другому.
■ Валерий Фокин:
— Это тот незыблемый фундамент, который является основой для развития самых разнообразных, крайних, конфликтных между собой театральных форм. А еще это этика — верность духовному началу в театре. Это философия, которая почти потеряна сегодня или разрушена.
— 1-я мысль при имени Станиславского — наше все. 2-я мысль — гениальный характерный актер. 3-я мысль — система, которую затерли и превратили в школу для посредственных актеров. 4-я — главное перечитать. 5-я — успех системы, как кубик Рубика: кто что соберет, а талант соберет свое. И мысль 6-я — гений, наше все.
■ Миндаугас Карбаускис:
— Я никогда не думал о Станиславском.
■ Марк Розовский:
— Станиславский — это язык. Без Станиславского в театре происходит или молчание, или ложь.
— Я не могу сказать, что я знаток системы. И, конечно, никогда не видел Станиславского на сцене. Революции он не сделал. Революция в театре опасна, так как предполагает уничтожение всего старого. Но что он сделал? Он ввел терминологию, профессиональный язык, на котором мы сейчас разговариваем (сверхзадача, сквозное действие и т.д.). И у меня нет оснований не верить Фаине Георгиевне Раневской, которая, будучи моложе Станиславского, бежала после спектакля «Горе от ума» за его каретой по Леонтьевскому переулку и кричала: «Мальчик мой, мальчик мой!».
■ Сергей Женовач:
— Это азбука профессии. Без этого творчеством заниматься бессмысленно.
■ Римас Туминас:
— Я его всегда досконально читал. Станиславский — это молодость. Не моя молодость, а такая ассоциация. Молодость быть живым, в романтическом духе, влюбленным. Талант и энергия молодости.
— Станиславский прекрасен тем, что всю жизнь пытался доказать людям театра, что театр — это искусство, творчество, и к нему надо подходить как к творчеству — по гамбургскому счету. А система — это вторично, это скорее дневник наблюдения за собой, который в силу маниакальности, трудолюбия его автора превратился в интересный документ. Наблюдение за болезнью под названием актерство.