— Ольга, уже пять лет, как вы большую часть времени проводите в России и практически каждый день работаете с мамой...
— Я занимаюсь Фондом поддержки молодых музыкантов имени Ростроповича, мой офис находится в Центре оперного пения, а мама каждый день, за исключением тех моментов, когда неважно себя чувствует, репетирует здесь и дает уроки мастерства по вокалу своим ученикам. Обычно с двенадцати до трех.
С тех пор как я взяла на себя руководство фондом, он очень расширился: теперь в обязанности входит и увековечивание памяти Мстислава Леопольдовича: выставки, концерты, с апреля будет новый папин фестиваль в Оренбурге.
Каждый вечер обязательно поднимаюсь к маме на пятый этаж, мы сидим, разговариваем за полночь. Я-то сама не сова, но мама ложится спать очень поздно, часа в два. А папа, кстати, вообще практически не спал, ему три часа было абсолютно достаточно — такие гены. Только у меня все с ног на голову. Разрываюсь здесь и там: у меня же еще двое сыновей учатся в Америке.
— Об отъезде вашей семьи из Советского Союза мы знаем в основном из рассказов ваших родителей. А что запомнили вы? Вам не было и восемнадцати…
— Это было абсолютное раздвоение. С одной стороны, мы с сестрой понимали, что ничего веселого в этом нет, потому что папа с мамой находились в абсолютно ужасной ситуации травли. С другой стороны, я окончила Центральную музыкальную школу, поступила в консерваторию в класс Мстислава Леопольдовича, сразу получила академический отпуск — мы дружной семьей отправлялись на гастроли на два года! Для девочек в таком возрасте это просто потрясающе: увидеть мир! Никому же и в голову не могло прийти, что мы покинем страну навсегда. Наверное, если бы мы это знали — вопрос стоял бы совершенно иначе, и мы, скорее всего, вообще никуда не уехали бы. Представьте, первая любовь, вдоль улицы Неждановой сирень, жасмин, черемуха — и все это бросить? В 18 лет, когда только узнаешь жизнь, открываются новые горизонты, та самая консерватория! Нам родители рассказывали, кто такой дядя Саня Солженицын, как их травили, нашими собеседниками были такие люди, как Шостакович, блестящие музыканты. Другая жизнь.
…Начиналось все как в сказке: приемы в Монако, круиз на роскошном лайнере «Ренессанс», где богатые люди собирались слушать артистов. Мы видели принцев и принцесс, дам в длинных вечерних платьях, каких у нас с Леной отроду не водилось. Боже, как мы рыдали, что мы хуже других, языков не знаем, две чушки, 16 и 18 лет!
Сколько могли, мы везде ездили с родителями, но дальше надо было продолжать учебу. Когда у папы с мамой забрали паспорта, стало ясно, что и наша жизнь в принципе рухнула. Куда нас девать? Выбор пал на монастырь в Швейцарии как на абсолютно защищенное пространство — от журналистов в том числе. У последних мы вызывали невероятно живой интерес: дочки великих артистов из атеистической России попали в католический монастырь — само по себе необыкновенно! Но среди воспитанниц из очень состоятельных семей никто не мог понять, что мы за птицы и из-за чего такой шум. Нас с Ленкой развели по разным комнатам, чтобы не общались по-русски. Вставали в пять утра. Ходили в форме — длинных халатах поверх одежды. На завтраке мать-настоятельница долго и монотонно читала молитву, а потом по очереди ложкой раскладывала каждой на тарелку еду, и надо было ждать, пока все не получат порцию, — так в нас воспитывали смирение и терпение.
— В монастыре вы освоили языки. А как в это время складывалось общение с миром у родителей?
— Папа мог говорить абсолютно на любом языке — у него был дар! Находясь в Японии, он что-то запоминал и сам начинал произносить фразы по-японски. При этом так пристально смотрел вам в глаза, что вы просто обязаны были его понять! По-французски изъяснялся блестяще — правда, не было ясно, в каком времени: в прошлом, настоящем или будущем. Но это не вызывало в папе ни малейшего стеснения — он же так любил общаться, что, кажется, мог разговорить телеграфный столб! А какой у него был английский! Язык образов, историй! Не зря он 17 лет возглавлял национальный симфонический оркестр США.
Когда папе присудили звание одного из «сорока бессмертных» Академии искусств Франции и надо было перед почетной комиссией — в треуголках, в форме наполеоновского времени — прочесть минут на 15–20 речь, наподобие нобелевской, он и тут не растерялся. Очень быстро сочинил текст по-русски, нашел переводчицу, которая изложила ему монолог в изысканно-литературном стиле и большими русскими слогами расписала произношение. А потом — также в наполеоновской треуголке, в зеленом мундире, с саблей на перевязи — папа читал все это с настолько проникновенным чувством, будто и в самом деле владеет языком времен Гюго и Бальзака. Надо знать его чувство юмора, чтобы представить, каких усилий ему это стоило.
У мамы другая вещь — мама просто не хочет говорить. Хотя в момент, когда иначе не обойтись, делает это блестяще. А то всё «Оля, переводи». Оля начинает переводить, и мама не дает Оле передохнуть. Я уже поняла: надо в таких ситуациях просто чуть-чуть неправильно что-то объяснить, тогда мама сразу говорит по-английски сама.
— Родиться в такой нерядовой семье, с такими сильными родителями — пожалуй, испытание. Отец высаживал боярышник с огромными шипами вокруг дачи, чтобы отвадить женихов. Галина Павловна под корень обрезала косу вашей сестре за позднее возвращение домой. Вы никогда не винили родителей? И не был ли ваш отказ от музыкальной карьеры бунтом?
— Ни в коем случае, это был осознанный выбор, к которому все постепенно шло. Я вышла замуж, муж был из такой семьи (наследник модного дома «Гермес», — «МК»), где на меня были наложены определенные обязательства: регулярные выходы в свет, выезды на охоту, на поло, приемы дома — то, что я совсем не люблю, но везде свои правила. У нас родились два сына, двенадцать лет я жила в таком браке: с концертами, серьезными занятиями классической музыкой это было бы несовместимо. Отец не сразу узнал, что я перестала играть, но когда дошло до объяснений — это уже была война, просто война. Он потребовал вернуть ему виолончель. Я сказала: «Не отдам, она моя». — «Нет, отдашь». И вот так — коса на камень — мы разошлись на три года, он отказался со мной разговаривать. Отец считал, что с моей стороны совершено абсолютное предательство, что у меня был большой талант, я должна была продолжать дело деда, отца, что мы с ним очень похожи, а я взяла и все разрушила. Он палец о палец не ударил, чтобы пойти на примирение, и мама ничего не могла сделать, мне пришлось просить прощения. Теперь я понимаю его, однако в тех обстоятельствах я не могла поступить иначе.
— Родители, видимо, и друг друга «воспитывали». Галина Павловна признавалась, что ее выводило из себя, когда Мстислав Леопольдович звал кого-то в дом. Выяснения отношений, наверное, были эмоциональные?
— Ну, выяснения отношений по определению не могут быть без градуса. Когда мы в Москве жили, у нас постоянно двери не закрывались: и на завтрак, и на обед, и ужин. А мама человек такой, что ее дом — ее крепость.
— Легендарная история, как печник дядя Вася с легкой руки вашего отца побывал на приеме у английской королевы!
— Да, он чинил камин у нас на даче, да так ему понравилось, что привязался на всю жизнь. Когда папу пригласили в Букингемский дворец и разрешили вписать кого-нибудь еще, папа сразу этого Васю указал. Жена Васина, тетя Маня, наставляла: ты только стой и молчи, ничего не отвечай, головой кивай, а за столом ничего не ешь. Зато был он во фраке и с бабочкой.
— Ремонт же вообще ваше семейное увлечение! Вы уже три года квартиру обустраиваете.
— То откровенное выкачивание денег, с которым я столкнулась в Москве, ни с чем нельзя сравнить! Четвертую бригаду меняю. Наверное, так можно все семейные рекорды долгостроев побить. И здесь даже с мамиными волевыми решениями ничего не изменить: она когда-то прекратила затяжной ремонт на даче. У нас 25 лет затапливало подвал подземными водами, и папа без конца что-то изобретал, пока мама наконец не велела залить все цементом, чтобы она больше этого подвала вообще никогда не видела! И мгновенно избавилась от проблемы.
— Кстати, Галина Павловна рассказывала мне про свою страсть к коллекционированию, к старинному русскому фарфору. Как она ходила на знаменитые антикварные аукционы и, словно Киса Воробьянинов и Остап Бендер, нервничала, чтоб не упустить вещь. У вас есть похожие склонности?
— Ой, у меня шикарная коллекция — я уже 25 лет собираю театральные костюмы, все, что касается «Мира искусства».
— За несколько поколений жизнь вашей семьи изменилась невообразимо: дед и бабка Галины Павловны были неграмотными крестьянами из Вологодской губернии, зато внуки живут в Америке, в Германии, во Франции. Не думаете, что связь с Россией заканчивается?
— Нет, ни при каких обстоятельствах она не закончится. Папа годами перевозил все свои архивы сюда — хотел, чтобы русский народ мог их видеть. Поэтому будет так, как желал отец и как желает мама. Связь наша будет продолжаться.
— Но ведь ваши дети уже и по-русски плохо говорят?
— Значит, будем это культивировать, будем заниматься поиском невест из России. Лично я считаю, лучше русских жен нет: мы подвижницы, декабристки — если надо, я сама и мусор из ремонтируемой квартиры вытащу, и штукатурить пойду, с меня корона не упадет. Западные женщины, американки стоять варить борщи не будут. А поскольку у меня сыновья, хотелось бы, чтобы за ними был уход, поэтому буду рекомендовать наших, только, конечно, не девушек с Рублевки. И желательно, чтобы их не раздражала классическая музыка. Но, в общем, думаю, интерес к русской культуре и языку будет подогреваться с этой стороны. А пока им надо университеты закончить.
— У Галины Павловны ведь пять внуков и внучка?
— Да, у Лены четверо: старшему, Ванюшке, 29, выбрал юрфак во Франции, Сережа — режиссер-оператор в США, Саша — в музыкальном колледже в Германии, собирается поступать в консерваторию, Настя — в Париже в художественной школе. Моим — одному 20, другому 17. Олег занимается бизнес-менеджментом в университете, увлекается диджейством. У Славы очень серьезный год — заканчивает школу-интернат и тоже должен поступать, думаю, на бизнес-отделение. Я их настраиваю, что вуз не для того, чтобы просто зубрить, а чтобы им помогал научиться зарабатывать деньги. Мужчина должен содержать не только себя, но и жену, и детей.
«Мое самое большое несчастье, что все мои внуки очень плохо говорят по-русски», — говорила Вишневская. Судя по всему, ее мечта все-таки исполнится.