«Вы только представьте! Двухметровый фактурный мужчина в костюме Пьеро и странном гриме поет: «Я ма-а-аленькая балерина!» — говорит Александр Ф. Скляр об Александре Вертинском. Хотя Скляр известен слушателям прежде всего как рок-исполнитель, существует и другая ипостась личности: из двадцати шести лет на сцене двенадцать он поет песни русского шансонье. Сначала он делал это вместе с Ириной Богушевской и Глебом Самойловым, затем соло. Собственные опыты уже были не такими, как дуэтные, но выступление с новой программой «Русское солнце», составившей материал наконец записанного альбома песен мэтра, стало в принципе отличным от всего, сделанного ранее в этом направлении. Если раньше Скляр уделял внимание либо одной, либо другой грани явления «Вертинский», то в двухактном концерте-спектакле он набрал полные легкие кислорода и смог, уловив, передать публике целый спектр особенностей метафизики шансонье, разделив антрактом два различных образа действия. За успех артист благодарен не только коллегам по сцене, но и дочери Вертинского Анастасии, которая лично благословила Скляра на эту работу и даже приняла в ней участие, прочитав два стихотворения отца. Вопросы по теме привели нас к рассуждениям не только творческого, но и революционного характера.
— Герой Вертинского — шут и трагик в одном лице. Каким должен быть создатель такого персонажа?
— Эпатажным. И в Вертинском это было. Представить себе ту эпоху и образную схему раннего творчества Александра Николаевича, перенесенную на нашу почву, практически невозможно: мы просто не можем увидеть такой персонаж, а значит, и его публику, потому что артист по образу соответствует ей. У Вертинского аудитория появилась практически сразу. Это значит, что данная, достаточно эпатажная фигура нашла отклик у тех людей. Мы не знаем, что было намешано у раннего Вертинского. Дистанция от первых произведений до позднего периода — огромна. Ее проходит любой нишевый артист. Но у Вертинского, мне кажется, самый большой диапазон трансформации среди всех песенных сказителей.
— Уникальность личности?
— И самой его жизни. Были те, кто остался в России, и те, кто покинул страну, но таких, которые вернулись как активные творческие единицы, да еще и в период Великой Отечественной, не было. Шаляпин? Он близок к Александру Николаевичу, не случайно они дружили. Но Шаляпин не вернулся, а Вертинский — да, застал революцию и еще несколько лет после нее, и во время выезда он продолжил активно существовать как артист. Кроме того, он зарабатывал на жизнь только творчеством, не имел запасных аэродромов и продолжил петь на родном языке даже за границей.
— Вы тоже профессиональный музыкант без запасных аэродромов и чем дальше, тем больше тяготеете к жанру авторской художественной песни на грани музыки и театра. Это совпадение или влияние?
— Вертинский сильно на меня повлиял. После того как я его стал профессионально перепевать, эта стихия стала невольно захватывать меня как самостоятельно действующего артиста, проецирующего некоторые воображаемые моменты его творчества на себя.
— Почему воображаемые?
— Почти любого музыканта, о котором мы вспоминаем, можно увидеть в кадрах хроники. Вертинский же не оставил после себя ни одного визуального свидетельства. Произведения его — театральные, выпуклые, в каждом — история. А как он ее изображал? У современников диаметрально противоположные мнения: один пишет, что артист стоял столбом и работал только руками, корпусом и лицом, другой — что он буквально носился из угла в угол. Ты априори не можешь подражать Вертинскому, а значит, должен наполнять его песни чем-то своим. Его образ заставляет работать по-другому уже и на своих концертах. Мне стало понятно, что на площадке ты можешь играть не только голосом и интонацией, а всем своим существом. В этом смысле я, безусловно, считаю Вертинского одним из моих исторических учителей.
— …Песню которого «Желтый ангел» впервые услышали в исполнении своего учителя при жизни Евгения Головина.
— Абсолютно точно! Головин был моим проводником в мир Вертинского. К сожалению, он так и не побывал ни на одном моем выступлении с программой его песен, но я все время советовался с ним, какую композицию еще он считает интересной для исполнения. Редкую вещь «Ракель Меллер», например, мне посоветовал именно Женя: взял гитару и прямо при мне подобрал мелодию. Уже потом я разыскал ее в архивах одного московского филофониста.
— Что изменилось с момента первых попыток петь Вертинского?
— Когда мне было сорок с небольшим, я думал, что уже являюсь достаточно опытным артистом, готовым приступить к творчеству Вертинского, а сейчас, почти в 55, при прослушивании записей того времени мне кажется, что мне там лет 20, и я могу только улыбаться. Степень глубины его песен невольно ставит тебя в другое измерение, из которого ты начинаешь иначе смотреть на весь современный музыкальный горизонт: и на поп-музыку, и на рок, и на зарубежную песню. Из поющих на русском языке, пожалуй, только Высоцкий сумел приблизиться к этой высоте. Кстати, он тоже считал Вертинского своим учителем, не случайно в «Место встречи изменить нельзя» единственное, что он исполняет, — это «Лиловый негр».
— Для вас Вертинский — романтик-созерцатель или все-таки социальный поэт?
— Конечно, социальный. Его социальность — прикрытая, не такая яркая, как у того же Высоцкого, но он не зациклен только на личных переживаниях. И я уверен, что в его возвращении помимо человеческого, артистического понимания, что его место — в русскоязычной среде, было и такое: «Ну как же так, черт подери?! Проходят самые серьезные испытания, которые только могли выпасть на долю русского народа, а я нахожусь в отрыве от него!». Настоящий творец должен сопереживать, он не может находиться в стороне, жить в своем маленьком уютном гнездышке. Все происходящее он ощущает как свое внутреннее, глубинное, необходимое «свойство».
— А вы сопереживаете?
— Конечно! Всему, что происходит в моей стране!
— Почему тогда вы часто говорите о том, что музыканты не должны говорить о политике?
Я говорю о том, что не стоит искусственно выпячивать свой патриотизм, но позиция должна присутствовать. Я не люблю «мякишей», которые говорят: «Мне хорошо, только не трогайте меня, я артист, чего вы от меня хотите?» В этом есть что-то лакейское и немужское. Артист должен уметь поднять забрало и сказать врагу, что он враг, но не обязательно плакатно и лозунгово. Оголтелая революционность часто подозрительна. Вот в молодежи я ее понимаю: кто, если не ее представители, должны хотеть перевернуть все с ног на голову?! Но во взрослом человеке это часто вызывает подозрения: «А не лукавишь ли ты, парень? Не является ли твоя революционность искусственной и просто работающей на имидж?». Я верю в революционность Лимонова, например, а вот в революционность некоторых наших взрослых артистов — совсем не верю.
— Вы по этой причине не поддержали Артемия Троицкого и не примкнули к движению в поддержку Pussy Riot?
— Именно. Артем в одной статье обвинил меня, заодно с несколькими весьма достойными музыкантами, в трусости и приспособленчестве в связи с тем, что я не поддержал его самого и этих «бешеных маток». Помнишь цитату из нашего любимого советского фильма: «А ты не путай свою шерсть с государственной»? Троицкий как раз «шерсть попутал». Ведь поддержать Артема надо было своим участием в концерте, на котором тебе бы пришлось стоять на одной сцене со своими идейными врагами — всякими там немцовыми, навальными, чириковыми. Нет уж, увольте! Я под другими знаменами. Я за Российскую империю, сильную духом и верой. И весь этот международный лай в защиту бешеных кощунниц мне просто мерзок. Среди их защитников есть и великие музыканты. Но я уверен, ни Маккартни, ни Гэбриэл просто не понимают, кого они защищают. Их умышленно ввели в заблуждение, представив этих разнузданных девок «узниками совести».
— «Бешеные кощунницы», «разнузданные девки»… Не слишком ли жесткая терминология в наш просвещенный XXI век? Ведь эти девушки никого не убивали, не насиловали людей бутылками из-под шампанского…
— Убийство, конечно, самое тяжкое преступление, но святотатство в этом ряду стоит немногим ниже убийства, потому что это посягательство на дух, а он в некотором смысле даже важнее физического тела. «Наш просвещенный век», как вы изволили выразиться, по некоторым важнейшим параметрам неизмеримо гнусней и подлей, чем все предыдущие «темные» века человеческой истории. И я не желаю вписываться в ложную систему политкорректности, когда речь идет о вопросах духа и веры. Они кощунницы, которых необходимо публично наказать в назидание другим желающим поглумиться над русским духом. Я бы их выпорол публично на Красной площади, а затем отправил бы на принудительные общественные работы, желательно, на той же Красной площади. Это было бы справедливо и гуманно.
— Ну, слава богу, хоть не сожгли бы... У каждого своя революция. У вас эта категория явно присутствует в песне «Команданте Че»...
— Это мое самое внятное взрослое высказывание о том, кем должен быть мужчина, воин, творец. Там черным по белому написано: «Мне не важна эта бессмысленная, скучная война,/ я хочу это закончить, хочу все это разорвать./ Но не выходит, как ни бейся, нету выхода вообще,/ ведь я не просто так солдат,/ я Команданте Че». Всё! Это, как ни странно, почти дословная позиция самого Че Гевары, слова, взятые близко к тексту из его поздних дневников. Но в песне есть не только сам Че Гевара, но и я на своем пути, который Че Геварой не является.
— Кем же тогда? Недавно вы сказали, что человеком года назвали бы Александра Проханова за его цикл телевизионных программ «Солдат империи». Вы на самом деле поддерживаете его идеи?
— Я считаю, что возвращение к империи, основанной на русском национальном духе и русской национальной традиции, — единственный путь выживания России. Существует огромная опасность того, что мы, поддавшись на искусы всего мирового окружения, можем стать марионетками. Каждый шаг к этому может быть очень незаметным, но в конечном итоге он приведет к гибели страны, которая сейчас подвергается атакам со всех сторон. Только осознание того, что мы другие и должны развиваться своим путем, снова почувствовать себя империей, консолидироваться и понять, что есть моменты сиюминутные, а есть вечные, может нас спасти. Мы должны сделать выбор в пользу вечности
— Прохановская концепция великой империи оправдывает и геноцид собственного народа во времена сталинизма. Вы это тоже поддерживаете?
— Я глубоко уважаю и во многом разделяю позицию Александра Андреевича как «солдата империи», но это не значит, что я должен быть с ним согласен по всем пунктам. Он выстрадал свою позицию ценой всей своей жизни. Мне тяжело думать о возврате в советские времена. Мое существование при «совке» в качестве действующего профессионального артиста было бы невозможно. Да и при Сталине, скорей всего, тоже. Поэтому я против возвращения силовых методов управления страной и культурой. Но и насаждение либеральных ценностей мне категорически не по нутру. Я за патриархальность, консерватизм и традицию. А в нашей стране это традиционно осуществлялось через монархию. Это русский путь: империя духа во главе с монархом.