Свет великого Льва
В пятницу, верный своему слову, Андрей все-таки приехал в «МК» и ни слова не сказал, что получил травму. И мы с ним заговорили естественно о премии «Ясная Поляна» и о Толстом.
— Все, связанное с Толстым, для меня свято. Толстой — мой любимый персонаж русской истории. Думаю, его жизнь, его судьба и деятельность оправдывают все то в нашей истории, что оправдать другим способом нельзя. Толстой — это существенный итог русской истории. Он, человек гигантского ума, совести и чести, как-то сумел ответить за всё и за всех.
— Ты — лауреат премии Аполлона Григорьева, тебя перевели на разные европейские языки. А как ты относишься к литературным премиям?
— Вообще-то литературные награды меня особенно никогда нее интересовали. А в раннем детстве я любил поиграть с орденом Красной Звезды моего деда. Он такой тяжелый, приятный на ощупь.
— Андрей, что для тебя, человека хороших семейных традиций, понятие «дом». Словом, твое бытийное представление о доме?
— Ой, это очень сложный для меня вопрос. (после паузы) Дом — это то, к чему мы все стремимся. Для нас вся наша страна была домом. Мы хотим обрести дом, который бы был для нас не только оболочкой, укрытием, не только нашей скорлупой, но и нашим зеркалом, то есть, проявлением нашей души. Кому-то это удается, кому-то — нет. Вообще-то писатели — народ бездомный.
Вот почему так важна Ясная Поляна. Вот это настоящий дом. Он сфокусировал в себе и счастье Толстого, и все его несчастья, все его радости и все беды. Там промчались наисчастливейшие мгновения его жизни, когда он был влюблен, когда писал «Войну и мир». И там его настигли чудовищно-тяжелые последние годы жизни. Но это всегда был дом.
— В книге Павла Басинского много интереснейших, документально подтвержденных тайн личной жизни Толстого. Меня поразили подробности любви Толстого к крестьянке. Может, эта любовь не причинила страданий великому Льву, а потому он не изгнал из сердца спасительную тишину этой любви.
— История его связи с Матреной была до женитьбы Толстого. Он действительно очень любил ее и сына родил. Но по-настоящему любил только Софью Андреевну. Это была совершенно сумасшедшая любовь. В ней было все, а к концу жизни — истерики, ненависть…
— В младые годы, по его словам, в любовных страстях он был неутомим.
— Мужчина! Но после женитьбы — только жена. Оба они ревновали друг друга. Конечно, он сломал психику своей юной жене, показав свой интимный дневник.
— Это был акт покаяния! Перед ней, перед божеством, он очищал душу. Эти признания в том, как человеком овладевает плоть, написаны были столь сильно, что тексты изранили сознание молодой жены.
Женщина в доме писателя
— Андрей, мы ушли с тобой в яснополянский дом, а в вашем собственном доме какое место ты отводишь женщине? Кто она? Богиня? Подруга?
— У меня нет обобщенного, абстрактного взгляда. Когда я смотрю на женщину, воспринимаю ее конкретно. Она может быть и подругой, и хозяйкой, даже домовым — кем угодно, она может разрушить дом. Это все зависит от того, кто она. Если бы мы влюблялись рационально, исходя из каких-то предпочтительных качеств, но все происходит не так.
— Не исключаешь влияния каких-то мистических вмешательств?
— Наташа, я же очень трезвый человек, хотя и романтического склада. Ты заставила меня искать ответ. Я думаю, дом, в значительной степени, — это попытка спастись от одиночества. В идеале женщина в доме и должна быть спасением от этого одиночества.
В мире кино
— На что ты живешь? В сегодняшней жизни без зарплаты прожить трудно.
— Я — обученный сценарист. Более 30 лет в этом бизнесе. Живу сценариями — они мои заработки.
— Какая картина по твоему сценарию и хорошо снятая режиссером отвечает твоему душевному строю?
— Ох! В какой-то степени недавно снятая «Алиса-букинист» Алексея Рудакова. Честно говоря, это беда моей жизни: я не считаю картины по моим сценариям адекватным отражением меня. Сценарист пишет полуфабрикат. Автором является режиссер. Сценаристов, которые гордились бы своими сценариями, я знал немного. И картин, достойных гордости, тоже немного. Но есть, кому позавидовать. Например, Павлу Финну: он поучаствовал в создании одного из блестящих фильмов Ильи Авербаха «Объяснение в любви». Но в моей сценарной жизни нет таких сюжетов. Но сценарные гонорары, как бы ни были они несоразмерно низкими, все-таки дают возможность как-то держаться.
— Признайся, Андрей, кого из наших кинематографистов считаешь пророком, гением?
— В русском кинематографе пророков-то нет. Но, конечно, есть гении. Другое дело — кого я люблю. Это не совпадает. Тарковский — гений, но он для меня совершенно чужой режиссер, за исключением «Андрея Рублева» и отчасти «Зеркала». Фильм «Иваново детство» на дух не выношу. Но там виноват писатель, который наврал все, а не режиссер: Тарковский искал свой стиль.
Я очень люблю Илью Авербаха, очень люблю Глеба Панфилова, особенно фильм «Прошу слова». Это лучший советский фильм, если иметь в виду «советскость» — без фиги в кармане, без славословия, трезвый фильм о советских людях, о советской реальности, свободный, трезвый, мощный, да просто грандиозный фильм! Если кто-то хочет понять, что такое была советская жизнь, понюхать ее, оставив за кадром чудовищный советский быт, а видеть сердцевину советской жизни, то, конечно, нужно смотреть «Прошу слова».
— Я помню твою острую статью в большом сборнике «Новое Знамя» о том, что Россия получила взамен.
— К сожалению, надежды мои на перемены не оправдались. Я надеялся: руководители страны поймут, что главный ресурс страны — это личная свобода граждан, ресурс совершенно неисчерпаемый. Но почему-то этот главный ресурс закопан в землю.
— Надежд остается все меньше.
— Не нами все началось, и не нами все кончится. Нам хочется, чтобы все произошло к лучшему в пределах нашего биологического существования.
— Поговорим, Андрей, лучше о твоем личном характере. Когда ты пишешь о страстях своих героев, испытываешь ли собственное душевное напряжение? Скажем, поверг героев в пучину какой-то страсти, и невольно сам становишься ее носителем.
— Либо я сам заведомо ее носитель, был и остаюсь, либо наблюдаю ее течение в конкретных людях. Я очень мало придумываю. По сути пишу о людях, а не о своих умонастроениях. А люди — это страсти. И, конечно, переживаю вместе с героями, когда о них пишу. Если пишешь холодно и отчужденно, то наверняка фальшь вылезет наружу.
— Твоя среда общения — люди творческие. Встречал среди них совершенно измученных творческой жизнью? Такое состояние обычно именуют «надрыв»…
— К сожалению, людей с надрывом, с комплексами, с изломанным ощущением своей неудачи, — очень много. Об их состоянии всегда можно узнать по глазам.
— Какие же это глаза? Отрешенные?
— Ну, нет. Эти глаза смотрят на тебя с подозрением. Здороваясь с тобой, он пытается угадать, что я о нем думаю. Он заведомо предполагает, что я ему солгу. Это глаза подозревающего… Но при этом на лице надета некая резиновая улыбка.
— Характер типажа схвачен мастерски. Подозревающий вечно репетирует свое особое актерство.
— Почти все люди в какой-то степени актерствуют. Но, слава богу, с кем я приязненно сосуществую, с кем встречаюсь и дружу в писательской среде — все это понимающие люди. Для меня таким идеалом человека является Леонид Генрихович Зорин. Я его знаю с 73-го года. Он не только драматург, но и блистательный прозаик. Мудрый, спокойный и трезвый человек. Да и мои сверстники — Алексей Слаповский, Марина Вишневецкая — вот не изломанные, всё понимающие люди.
Опасный наезд
— Вы, журналисты, любите всякую мистику. Так вот последний месяц жизни приоткрыл мне огромное количество житейских проблем. Все время я пребывал в состоянии каких-то социальных страхов. Все время боялся, что не придут какие-то деньги и я не заплачу кредит, куда-то я не попаду, что-то важное забуду или попаду в ситуацию, из которой мне не выбраться.
— Навалились глюки!
— Возможно, каждое утро просыпался с ощущением тревоги: будет ли у меня работа? Будет ли со мной подписан контракт?.. Словом — целый набор страхов, хотя и оправданных. И в результате — вчера на меня наехала машина. Я шел через переход. Машина тронулась с места, не увидев меня, подбросила меня в неизвестность. В воздухе я в какое-то мгновение подумал: «Как бы не попасть затылком о капот или об асфальт». По счастью, я очень удачно упал — ушиб тазовую кость. Должен сказать: меня сбила очень хорошая женщина.
— Бойся хорошеньких женщин.
— На самом деле, сбила меня хорошая. Она врач и перепугалась больше, чем я, была готова оказать мне помощь, заплатить деньги, отвезти в больницу. Проверила, как все у меня работает. Просила прощения. У нее дома остался без присмотра 4-летний ребенок. Признаюсь, я сам хлопал ушами: шел по переходу, а смотрел в противоположную сторону…
Когда это случилось, я вдруг осознал, почему я последний месяц был запорошен какими-то дурацкими вещами. А вот тебе знак судьбы — ты сейчас мог бы погибнуть или стать калекой. Радуйся — ты остался жив. И даже не озлобился!
— Да у тебя натура совестливая, поэтому все прощаешь.
— Нет-нет, просто в машине сидел хороший человек. Я понял, что испытала женщина, сбившая меня. Она 20 лет за рулем, но такого у нее не случалось.
— И писатель, естественно, теперь размышляет о нравственном уроке.
— Да, мы не того боимся. Нам в жизни просто не хватает элементарной благодарности. Вот и все. И вчера я испытал нахлынувшее чувство благодарности судьбе, жизни.
Литовские корни христианина
— Не было порыва благодарить небесные силы? Это они тебя пощадили, уберегли и спасли.
— Есть такое чувство. Эти два дня я думаю об этом.
— Ты верующий? Как русский человек…
— Если бы я был как русский человек, то был бы неверующим. Большинство русских людей верят не в бога, а в ритуалы, верят в обереги. Истинно православных мало. Считаю себя христианином, точнее, хотел бы стать христианином. Одинаково себя чувствую и при виде православного храма, и при католической мессе. Я не сектант. Не человек стаи.
— Твое восклицание «если бы я был как русский» — вызывает интерес к твоей национальности. Поясни.
— Я родился в семье филологов ленинградского университета Виктора Дмитриева и Ниёле Паткаускайте.
— Вот разгадка: ты наполовину литовец.
— Да, мама училась в женской гимназии Каунаса, отлично знала латынь. Ниёле и Виктор пели в знаменитом хоре Сандлера. А на 5-м курсе произвели меня на свет. Получив дипломы, молодая семья уехала в Псков, где прошло детство отца. Позднее он посвятил себя комсомольско-партийной работе, преподавал в академии общественных наук, а в годы перестройке был в команде Яковлева. Мама сначала преподавала русский язык и литературу в школе, а потом, уже в Москве, работала в издательстве «Наука».
— Литовская часть твоей крови, естественно, находит успокоение в католическом храме. А я породнилась с литовской поэзией, — переводила стихи Дали Саускайтите. Мои переводы ей нравились, они печатались в нескольких молодежных поэтических сборниках. И меня, православную, тоже умиротворяют и православные, и католические храмы.
Попытка познать личность
— Андрей, тебе свойственна жертвенность во имя дружбы?
— Ну, как сказать? Я очень ценю такую жертвенность. Попробую вспомнить, шел ли я на большие затраты во имя дружбы… Нет. Но, допустим, считаю: жена друга — для меня табу.
— Не соблазнишь?
— Никогда себе этого не позволял.
— Не смеешь подумать?
— (смеется) Подумать может и смею. Но не совершу. Это жертвенность или не жертвенность? Я не знаю. Впрочем, жена врага — это достойный трофей.
— Тебя, писателя и сценариста, занимает ли или лезет в душу проблема человеческой совести?
— Конечно, занимает. Собственно говоря, я — человек, все время ощущающий, что моя совесть — не накрахмаленная манишка. Совсем нет. Все время приходится думать о каких-то своих прегрешениях. Да и не прегрешения, это слово не отсюда. Меня всегда гнетет ощущение, что я чего-то не сделал или содеял то, что не надо делать. Когда погибли мои родители летом 2001 года во Владимирской области во время пожара, долго мучился болью, что я не уделял им теплого внимания. Трагедия случилась ночью. У них там был домик — изба, типа дачи…
Меня мучит и другая личная трагедия, что я не успел помириться с дорогим мне человеком, которого уже нет на земле… Мне трудно об этом рассказывать — боюсь это заденет и травмирует тех, кто мне душевно близок.
— Расскажи о сыне. Ты сейчас поменял адрес: оставил Москву и Россию и полюбил Украину. А как же сын?
— Мой 11-летний сын Артем — моя глубокая радость. Он прекрасен, очень умный, трепетный и взрослый. Учится играть на виолончели и органе. К своему увлечению относится со страстью. Очень много работает, спортивен — играет в большой теннис.
— А папа?
— Папа не играет в теннис. Папа ушел из семьи в новую жизнь. Но дорожу нашими хорошими отношениями с Артемом. Только зачем о моем уходе из семьи говорить всем?
Духовные искания
— В Москве, Андрей, не скроешь ничего от людского суда. Уж лучше без трепа — из первых уст узнать о семейном разладе. Что случилось с тонко чувствующим прозаиком? Внезапная, как молния, любовь?
— Да…
— Это свойственно современным беллетристам.
— Я перебрался в Киев и более-менее обжился. Мне там очень нравится. Прекрасный город. Кстати, Киев оказался по мне. Я долго мучился: Москва становится все более отчужденной для меня. Она стала раздражать. Киев — ласковый, красивый, очень человечный город. У меня там появилось много друзей. И, слава богу, я не потерял московских друзей. Кое-кто из них приезжал в Киев по своим делам, и там мы видимся чаще, чем в Москве. Я сотрудничаю с очень хорошим молодым издательством. Сейчас занят составлением и наполнением его портфеля. Мне есть чем в Киеве заняться! Мои заработки остались в Москве.
— Изменился ли ритм жизни омоложенного писателя Дмитриева?
— Стал больше путешествовать! Нахлынули новые впечатления. Надо признаться, я там получил мощный импульс.
— Радикальная перемена образа жизни, вероятно, повлияет на изменение стилистики. Спокойная, медленная пристальность к бытийному существованию героев уступит место порыву и непредсказуемости?
— Все возможно. После того, как я закончил роман «Крестьянин и тинэйджер», год не писал прозы. Но этим летом случились личные перемены, и чувствую: в голове зарождаются четыре сюжета. Такого у меня давно не было.
— Какой-то из них лезет вперед?
— Намерен дать жизнь всем четырем сюжетам.
— В моем мозгу торчат лермонтовские строки: «Я грудью шел вперед, я жертвовал собой». Случалось тебе приносить столь высокое жертвоприношение?
— Да нет. Я же человек мирного времени — не был на баррикадах, никого не вытаскивал из-под руин, рискуя получить кирпичом по голове. Но всякий раз, когда вступаешь в такую авантюру, как написание романа, а это 3-4 года жизни, ты рискуешь потерять неудачу, понимаешь, что это длинное время просто выбросишь, хотя любая работа дает какие-то смысловые приобретения.
— Ну, если в это время непременно надо переключиться на сценарий? Значит, работа над романом прекращается?
— Сценарий — вопрос времени. Ты впадаешь в цейтнот, продюсеры тебя ненавидят. Затягиваешь — тебя торопят, а тут пошла, сдвинулась с места проза. Приспосабливаешься как-то. По счастью, сценарий и проза в моей голове — две разные печки, и пекут они разные хлеба. Наверное, мои полушария разделили свои обязанности — они никогда не пересекаются. Сценарии — это ремесло. Совершенно другой язык. На них не затрачиваю свое литературное вещество.
Признаюсь, я уже устал от сценарной работы. Тем более — в нашем кинематографе ситуация неблагополучная. Чистой радости эта профессия мне приносит немного.
— Ты внушаем? Есть склонность к пророчествам?
— Нет, я совсем не пророк. Но своеобразно внушаем. Мне что-то рассказывают, а я всегда принимаю все за чистую монету. Я проживаю это на какой-то момент.
— Можно допустить, что внушенное состояние может стать неким спасением, принести тебе умиротворение?
— Опасная вещь! Надо себя вовремя одергивать. Лучше посмотреть на это дело холодно, со стороны.
— В твоем новом украинском гнезде есть ли вещи из прошлой жизни?
— Пока ничего нет. Это маленькая съемная квартирка на Олеговой горе, где князя змея укусила. В Киеве все интересно. Замечательный город сочится историческими сюжетами.
— Там, наверное, писателю выжить проще?
— Там намного все дешевле. По сравнению с Москвой, чувствуешь себя даже без денег обеспеченным человеком.
Признания
— Андрей, под занавес нашего разговора предложу несколько вопросов из анкеты 19-летнего Марселя Пруста. Он сам ее придумал и ответил. Качества, которые предпочитаешь в мужчинах?
— (после паузы) Ум.
— А у женщин?
— Я по-другому устроен. Обычно я исхожу из конкретного женского персонажа.
— Ну тогда уточню: чем тебя привлекла твоя последняя киевская девушка?
— Живостью восприятия жизни. А точнее, отзывчивостью души.
— Что удовлетворяет в друзьях?
— Человечность и талант. А всего дороже — душевный талант.
— Что более всего не любишь в человеке?
— Чужемыслие, инерцию воспринятых извне нелепых принципов, взглядов, установок.
— Твоя мечта о счастье. В чем она?
— О-о! Я счастлив.
— И есть ощущение полного счастья?
— Ощущения могут день ото дня меняться. Но сейчас я счастлив.
— Что для тебя было самым большим несчастьем?
— Гибель моих близких. Я это испытал не один раз.
— Догадываюсь кто твой любимый писатель…
— Да, это Толстой.
— А любимые поэты?
— У меня все это в движении: то любимый — Пушкин, то — Заболоцкий, то любимый — Ходасевич. У нас столько прекрасных поэтов — на все состояния души!
— Это прекрасно. Все они заслуживают восхищения и любви. Какой талант ты хотел бы иметь помимо данного богом призвания быть писателем?
— Имею неплохой музыкальный слух, если бы я начал жить сначала, стал бы либо музыкантом, либо биологом, либо живописцем.
— Вероятно, когда-то ты брал кисть и писал акварели или маслом?
— В детстве всякое пробовал. Но с тех пор не брал в руки ни карандаш, ни кисть: понял — не пойду в художники. Манила литература. И все остальные увлечения как отрезало. И музыкой увлекался с детства. Люблю чего-нибудь спеть. Мой друг Андрей Немзер — мы с ним вместе учились в МГУ на филфаке, — когда я ушел во ВГИК на сценарный факультет, пошутил: «Дмитриев на этом не остановится. Он уйдет в вокал». В каждой шутке есть доля правды. Люблю петь салонные эмигрантские романсы 20 — 30-х годов, какую-то пряную цыганщину.
— Есть у тебя какой-нибудь затаенный девиз?
— Нет. У меня есть девизы, которым я завидую. Прекрасна автоэпитафия Григория Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал». Я такое о себе не успел сказать.
— Можешь сейчас кратко определить состояние твоего духа?
— Состояние насыщенное, рабочее. Я бы сказал — упругое.
— Отлично, есть возможность совершить прыжок.