— Александр Иулианович, вы — потомственный скульптор в третьем поколении. Если бы звезды сложились иначе, пошли бы вы по этой стезе?
— Это принцип цирковой семьи. Моя мама тоже была скульптором, и все друзья из этого цеха. Недавно я нашел фотографию. Мне года четыре, передо мной газетная бумага, какие-то фигурки. Сейчас у меня над кроватью висит мой детский рисунок с подписью «Саше 5 лет». Наивный, но очень славный.
— Ваш отец хотел стать летчиком, он ведь учился вместе с Василием Сталиным...
— Да, после того как отец разбился на самолете, он поступил в суриковский институт. А с Васей они общались. Даже был случай, когда он советовался с отцом насчет барельефа для надгробия матери Иосифа Сталина. Позвонили в институт, где мой отец учился на первом курсе. Прибежал ректор — в то время все было серьезно: «Есть такой Рукавишников?..» Отец приехал с бюстом в Кремль, там построил всех, чтобы его работу поставили как положено по свету. Пришел Сталин, долго молчал, потом сказал: «Хорошо». Эту паузу мой отец запомнил.
Мы с ним очень разные: он — принципиальный, скандальный, даже непримиримый человек, а я, наоборот, вялый. Может быть, из меня это сделали боевые искусства. Даже голос стараюсь не повышать, если уж меня совсем не вывести из себя.
— Иулиан Рукавишников — сильный формалист, но до этого периода — автор Ленинианы. В советские времена на вождя существовал стойкий спрос. А вас Ильич кормил?
— Меня Ильич тоже кормил. И сейчас я его делаю. Не могу остановиться. Леплю золотого Ленина со стразами, с изысканным глаголем — крюком, который входит в спину каркаса. Ильичи, Лукичи — эти бюсты тогда по-разному называли, даже куличами и огурчиками, потому что их можно было заготовить на зиму и спокойно жить. Я отношусь к Ленину плохо и леплю его серьезно, но с сатирическим и вызывающим жалость подтекстом, как у Сокурова. Мой Ильич должен быть очень экспрессивный, но мне не хотелось бы скатиться в сторону карикатуры, как у некоторых американских авторов, использующих мультипликационные приемы в скульптуре.
— А сейчас на Ленина спрос есть?
— Советских покупают. Я считаю, что египетские статуи фараонов в свое время были в таком же количестве. Лет через сто, если человечество останется, на Ленина будет бешеный спрос.
— Вы — обладатель черного пояса по каратэ. Вас даже называли летающим слоном.
— Потому что я большой. Более приспособленные люди — невысокие и легкие. Так что это комплимент. В свое время летал с большой скоростью.
— Форму не утратили? Кирпич разбить можете?
— Утратил, конечно, но кирпич, может, и разобью. Стараюсь тренироваться по мере сил. Возраст все равно свое берет. Не понимаю высказывания людей о том, что не чувствуют возраста.
— А в жизни приходилось применять навыки?
— Не хочется говорить об этом. Какое-то зазнайство! Все в жизни бывало. Я понимал, что нельзя калечить. В человеке все непрочно, не как в кино. И против любого боевого приема можно придумать что-нибудь более действенное. С двумя автоматами, к примеру, встать с разных сторон — и ничего не сделаешь.
— У вас есть авторитеты, которым вы готовы повиноваться?
— Если честно, то после смерти отца и моей крестной — Ольги Петровны Барановской — авторитетов у меня не осталось, и это плохо. В какой-то момент ты оказываешься без родителей — тыла нет. Остается только совесть. Ольга Петровна была очень эрудированная женщина. Сейчас разбираю ее дневники и ловлю себя на том, что сотой доли не знаю. Ее отец, реставратор Петр Барановский, подвиг совершал своими поступками. Его сажали за то, что он пытался сохранить кусочек русской культуры. Он спас от разрушения храм Василия Блаженного, по его чертежам восстановили Казанский собор на Красной площади. Архивы Барановского переданы в Музей архитектуры имени Щусева. Надеюсь, что они не будут утрачены.
— Слово Ольги Барановской стало решающим в конфликтной ситуации с жителями Патриарших прудов?
— Да, она мне посоветовала не делать примус. Он был вовсе не огромный, 6 метров в диаметре. Я уже начал делать каркас сложный, он для прудов мог стать абажуром. Помните, у Булгакова: «Никогда не сдергивайте абажур с лампы. Абажур священен... У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, ждите, пока к вам придут!» Красиво должно было быть. Появился бы предмет, не дяденька в штанах, с крестом или с кепкой. Один американский искусствовед, не помню его имени, который занимается скульптурой, сказал, что этим запретом отбросили русскую скульптуру на 50 лет.
— Может быть, магия Булгакова виновата?
— Никакой магии! На мой взгляд, это вмешательство дураков. В цивилизованной стране сначала выбирается место, затем выставляется на общественное обсуждение и лишь потом объявляется конкурс. Здесь все наоборот. У меня сделан по конкурсу выигранный памятник для Москвы генералу Скобелеву — стоит в мастерской. С Булгаковым — то же самое. С Андерсеном, с Баженовым — такая же ситуация. Все валяется в разных местах. Если бы это были какие-то ни к чему не обязывающие просьбы: «Сделай-ка мне, дружок, Скобелева», — но речь-то идет об официальном заказе!
— Но с Булгаковым все не так плохо. Слышала, после скандала на Патриарших вас завалили заказами на примусы.
— В основном почему-то люди с узкими глазами заказывали — корейцы, японцы и китайцы: «Хотим примусы!» То ли Булгакова любят, то ли примусы. До сих пор отголоски идут. Я уже инициативной группе говорил «спасибо». Можно больше ничего не делать, особенно если превратиться в халтурщика и отливать примусы по шаблону. Мне иногда кажется, что примус способен вообще Ленина заменить...
— У ваших проектов странная судьба. Почему ваш знак «Нулевой километр» рядом с Красной площадью во времена СССР не устанавливали? Неужели видели какую-то крамолу?
— Заподозрили глупость какую-то, будто в животных, которые там изображены, я закодировал всех членов Политбюро.
— Александр, только не обижайтесь, вы, по-моему, человек с юмором. Во всем мире памятникам принято давать прозвища. Инициатором был Пушкин — он дал Петру имя «Медный всадник». А Раневская назвала памятник Карлу Марксу «холодильник с бородой». Гагарина кличут «Железным дровосеком» или «Бэтменом». А знаете, как называют вашего Достоевского?
— «Русский геморрой».
— А второе название — «На приеме у проктолога».
— Что ж, по-моему, хорошо. Это иллюстрирует культуру жителей. Людей, которые всех достают, называют достоевскими. Федор Михайлович интересен тем, что не мог найти себе места. Он попытался копнуть немножко муравейник из человеческих страстишек. Мне это хотелось выразить. А скульптура сложна и не всегда понятна обывателю тем, что в ней нет цвета, музыки, сюжета. Тут важен «иероглиф», который надо найти. Мне кажется, я его нашел. Это верх лука натянутого. А то, что Достоевский или встает, или садится — главное, чтобы он не сидел и не медитировал, как Островский. Еще мне польстило, когда один немецкий специалист по Достоевскому рассказал, что писатель любил жить в угловых комнатах. Я этого не знал. Почти все его адреса в угловых домах. И он находится на углу.
— Ваш Достоевский так понравился немцам, что они заказали такого же.
— Я им другого сватал, он был у меня готовый, сидящий в робе, немножко монах, «совесть русского народа». Они сказали: «Нам такого не надо. Хотим, как в Москве». Памятник стоит в Дрездене. Интересно, что там тоже со скандалом прошло. Мы с моим близким другом, архитектором Сергеем Шаровым придумали травяной откос и пилы, которые в разной степени погружены в грунт. На одном из камней сидит Достоевский, и камни тоже попилены. А что сделали умные немцы? Традиционный постаментик, а под зад подложили камушек клином. Мне звонят: «Приезжайте на открытие!» Я им ответил: «Я не поеду! Сами открывайте и фамилию мою сотрите!» Они говорят: «Путин приедет, вместе с Меркель будут открывать памятник». Потом звонили из кремлевской администрации. А мне перед тем же Путиным и Меркель неудобно: испортили чужую вещь без спросу. Что это за хамство? От немцев я этого не ожидал. Так и не поехал. Открывали без меня. Сделали бы шедевр, может быть, а тут просто испортили вещь.
— Интересно, богатые люди себе при жизни бюсты не заказывают? Мне кажется, в нашем народе это ассоциируется с надгробиями.
— Да, говоришь кому-нибудь: «Я тебя слеплю!» — и слышишь в ответ: «Мне еще рано!» Нет, бюсты не заказывают. Но они начали покупать, сообразили, что надо приобретать произведения искусства. Раньше приобретали только иностранцы, потому что я не пиарюсь, тихо сижу, и, когда меня спрашивали, покупают ли скульптуры, я шутил: «Нет, потому что еще надо накупить домов, яхт, машин, бриллиантов, мебели, картин, а потом уж скульптуры». Видимо, наступило это время.
— А надгробия нечасто делаете?
— Если близкие друзья просят, я делаю.
— Вашему отцу приходилось и посмертные маски снимать.
— Да. Он рассказывал какие-то физиологические подробности, связанные с Леонидом Ильичом, Андроповым. Отец штук пять этих масок снял. А знаете, почему ему заказывали? Один раз сделал, и там уже было записано. Как мне один недавно в упрек сказал: «Ты же в Москве главный скульптор!» Я его послал. Такой должности, слава богу, нет.
— Вы смотрели картину «Высоцкий. Спасибо, что живой»? Там ведь использовали силиконовую копию с посмертной маски певца.
— Фильм на меня произвел двойственное впечатление: иногда хорошо, а иногда — страшно, потому что видишь неживое лицо с чужими, выглядывающими из-под маски глазами.
— Вы же были с Высоцким знакомы?
— Правильнее сказать — виделись. Нас познакомил Алексей Штурмин — наш великий сихан, каратист. Почему-то все забыли, что он был одним из ближайших друзей Высоцкого. Когда мы, начинающие каратисты, доходили до бешенства в поисках истоков и готовы были любого узкоглазого принять за японца, Владимир совершил трогательный поступок: припер из Франции две громадные сумки с иероглифами, надписями, наколенниками, нагрудниками и прочими причиндалами для боевых искусств. Там были шлемы, капы в рот, гонг... Очень надо было любить Штурмина и каратэ, чтобы сделать такой подарок. И не в том дело, что Владимир истратил не меньше тысячи долларов, а просто в то время каратэ запрещали. Кончилось плохо: многих пересажали.
— Высоцкий вам не позировал при жизни?
— С Высоцким мы договорились, что я его слеплю. Он с радостью согласился. Это было лет за 15 до его ухода. Надо было на следующий день идти и лепить. Потом мы виделись несколько раз, я ему говорил: «Скоро будем лепить!» Он отвечал: «Да-да, я помню». Это уже стало нашей дежурной шуткой. И если меня спросить о типе мужской красоты лица, для меня это Высоцкий. При его пропорциях — узких плечах, большой голове — он находился в отличной форме. Меня раздражает перемывание его личных качеств. У нас не так много национальных героев. Вот американцы все делают наоборот: создают кумиров для молодежи.
— Признайтесь, а какой тип женской красоты нравится знаменитому скульптору?
— Мой тип очень странный. Мне нравятся широкие плечи, горбатый нос, узкое лицо, достаточно узкий таз, широко расставленные ноги. Это никому не нравится, кроме меня. Но мода все время меняется, и сейчас появились модели, которые начинают совпадать с моим идеалом.
— Вы как-то сказали, что для России надо делать какие-то адаптированные варианты. Что имеется в виду?
— Не всегда, но бывает. Один богатый человек, не хочу его называть, заказывал памятник своему другу для севера страны. Я его спросил: в каком стиле будем делать? Он сказал: «Да не поймут, боюсь! Давайте делать в традиционном реалистическом ключе!» Из-за этой вынужденности и из-за непрофессионализма скульпторов Россия наполняется все больше и больше посредственными, аморфными, отвратительными подделками, стаффажами.
— Это вина народа или скульптора?
— Это вина скульпторов, в первую очередь, и людей, от кого зависит решение. В данном случае это губернаторы, мэры. Если бы я был губернатором, я бы выбирал сначала, как это делалось испокон веку, из десяти скульпторов одного и потом ему доверял, а не говорил бы, что «тут не поймут». Я недавно делал один памятник для Москвы — и тоже мне советовали, советовали... Досоветовались до того, что фамилию свою я зашлифовал. Стоит памятник — и всем нравится, кстати. Одному великому человеку.
— Ну, совсем заинтриговали! Откройте секрет, кому?
— Магомаеву. Очаровательная Тамара Синявская — у меня с ней сложились дружеские отношения — с моим видением не согласилась. Мне представлялась экспрессивная пластическая фигура — Магомаев ведь был человеком эмоциональным. Нет, давай гладь смокинг. Так он не выходил на сцену!
— А Галине Вишневской понравился ваш Ростропович? Она ведь сложный человек!
— Галине Павловне понравился. Она даже общалась с ним, когда он был еще в глине. Она, конечно, непростая. Не как я — на папу моего больше характером похожа, они, кстати, были дружны. Он лепил и ее, и Мстислава Леопольдовича. Я с ним тоже общался года за полтора до его смерти, пили водку. Путин на открытии памятника сказал: «Его близкие друзья знают, что он говорил на ухо».
— Вы знаете, что он говорил?
— Это было братание такое. Он первый посылал — и заставлял себя посылать туда же. Я сказал: «Я не могу послать вас никуда». — «Ты что, спятил?! Посылай — или сейчас уйду!» Заставил меня послать его, причем на «ты».
— Так вы послали Ростроповича прямым текстом на три буквы?
— Не на три.
— Значит, в ж...?
— Нет, не в ж...! (Смеется.)
— А куда же?
— Сам президент секрет не раскрыл — как я могу раскрыть? Еще был маленький штрих смешной. Однажды Ростропович приехал ко мне в мастерскую неожиданно. Открыл дверь парень, который мне помогал, — форматур. И Ростропович, наверное, принял его за моего сына и накинулся на него с поцелуями. Мы общались еще часа два. Когда уходил, парень приготовился опять целоваться, но маэстро ограничился рукопожатием.
— Вот Церетели свои работы часто дарит разным городам. А вам случалось работать бесплатно.
— Мне случалось с девушками балетными общаться, которые говорили, когда в ресторане приглашают танцевать: «Я бесплатно не танцую». Бывают, конечно, ситуации, когда я не беру денег и даже настаиваю на этом.
— Я знаю, у вас был «Роллс-Ройс». Он еще существует?
— Как следователь, резко меняете тему вопроса... Конечно. Он только матереет. В хорошем состоянии, на ходу. Он шестьдесят седьмого года, как у Джона Леннона, говорят.
— Есть любители что-то отломать у памятника, взять на память. С вашими работами такое бывало?
— У Набокова, который стоит в Монтре, постоянно воруют пенсне. Недавно проезжал мимо — опять без пенсне стоит. Наши туристы настойчивы. Я не думаю, что швейцарцы отрывают, хотя можно представить и такое. Больше всего у Никулина отрывают. Руль, зеркало, фонарики на машине — зачем?.. Сейчас, правда, временное затишье.
— В Европе столько скульптур, которые органично вписываются в городской ландшафт.
— Я недавно узнал страшную статистику. Архитектор Игорь Воскресенский привел мне в пример Флоренцию и Рим — там скульптур в десятки тысяч раз больше. А у нас стоит только что-то поставить, как все начинают сразу оскорблять. Самовыражаются, наверное.
— А Путин бюстик вам не заказывал?
— Путин бюстик мне не заказывал. Мы с ним виделись пару раз очень коротко, и я не думаю, что он знает, кто я такой.